CC BY
21
13. Там же. Д. 45. Л. 21.
14. Там же. Л. 120.
15. Там же. Д. 2. Л. 11.
16. Там же. Д. 45. Л. 85.
17. Там же. Д. 16. Л. 38.
18. Там же. Д. 2. Л. 93.
19. Там же. Л. 105.
20. Там же. Д. 16. Л. 115.
© Никитина И. В., 2015
УДК 93 [092]
«ЧЕЛОВЕК-МИГРИРУЮЩИЙ»: КОНЦЕПТ «ИСХОДА-ПУТИ-ОБРЕТЕНИЯ» В КРЕСТЬЯНСКИХ ПЕРЕСЕЛЕНИЯХ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX -НАЧАЛА XX ВВ.
В статье оцениваются возможности использования новых подходов к осмыслению содержания переселенческого процесса, а также факторов формирования и реализации миграционной мобильности крестьянства. Высказано предположение, сообразно с которым предложенная исследователями модель конфессиональной миграции может стать универсальной в раскрытии логики крестьянских переселений. В ходе исследования установлено, что концепт «исхода - пути - обретения места» в старообрядческих переселениях, характеризовался внутренним единством и «прорастал» на почве эсхатологической. В русском православном переселенческом сегменте данное единство было замещено утилитарными обоснованиями. Тем не менее стремление к сохранению сословной идентичности в среде русских православных крестьян с известными поправками может способствовать включению данной социальной категории в предложенную схему.
Ключевые слова: конфессиональная миграция, переселенческое движение, старообрядчество, русское православное крестьянство.
M. K. HypKUH M. K. Churkin
"MAN-MIGRATORY": THE CONCEPT OF "EXODUS-WAY-FINDING" IN THE PEASANT MOVEMENTS OF THE SECOND HALF OF XIX -EARLY XX CENTURIES
The article evaluates the possibilities of using new approaches to understanding the content of the resettlement process, as well as the formation and implementation of the migration mobility of the peasantry. The assumption, according to which the proposed research model of the confessional migration may become universal in discovering the logic of peasant movements, is discussed. The study found that the concept of "Exodus-Way-Finding place" in the old resettlement was characterized by internal unity and germinated on eschatological soil. In the Russian orthodox migrant segment this unity was replaced by the utilitarian justifications. However, the desire to preserve the class identity among the Russian orthodox peasants, with amendments, may contribute to the inclusion of this social category in the proposed scheme.
Keywords: confessional migration, migration movement, the old believers, Russian orthodox peasants.
Взятая на вооружение ещё во второй половине XIX в. и до настоящего времени используемая в отечественной историографии позитивистская модель определения факторов активизации переселенческого движения в Сибирь, представляется сегодня неконструктивной с точки зрения выявления причин, характеристики хода и результатов аграрного сегмента колонизации восточных окраин империи. Действительно, в оценке оснований миграционной активности и миграционного поведения крестьянства представители позитивистской линии в изучении вопроса уверенно называли факторы экономического порядка. При этом совершенно игнорировался факт участия в переселениях не только бедноты, но и состоятельных крестьян, сыгравших решающую роль в аграрной колони-
зации Сибири. Сбрасывался со счетов и так называемый психологический аспект миграционного процесса: роль коллективных представлений в традиционном обществе, во многом обуславливавших принятие крестьянством рискованных решений.
В этой связи нам представляется актуальным возвращение к тем концепциям отечественной историографии, которые на рубеже XIX - XX столетий не получили должного резонанса в условиях доминанты позитивистской научно-исследовательской парадигмы. Очевидно, что методологический «тупик» в рефлексии содержательных аспектов крестьянских миграций может быть преодолён посредством реанимации и встраивания в современный исследовательский контекст идей и положений, ориенти-
рованных на учет сложной композиции факторов переселенческого процесса. Одной из таких продуктивных идей, на наш взгляд, можно считать теоретические наработки известного российского экономиста А. А. Исаева, называвшего в качестве одной из приоритетных причин миграционной активности земледельческого населения России «религиозное одушевление», вызванное гонениями со стороны господствующей религии [1, с. 3-4].
Раскол церкви в XVII столетии, как известно, пробудил в сознании значительной части русского общества мощное эсхатологическое напряжение, выразившееся в апокалиптических настроениях. Так и не наступивший конец света привёл к постепенному отказу раскольников от идеалов загробной жизни, попыткам существования в виде отдельной от официальной церкви религиозной общины. Симптоматично, что долгие апокалиптические ожидания нарушили в старообрядческом сообществе непрерывность церковной традиции. Вымерло поколение, крещённое до раскола, не стало священников, рукоположенных до патриарха Никона, т. е. фактически исчезло священство. Неготовность к существованию в виде отдельной религиозной конфессии выразилось в поисках «древлеправославных епископов», не принявших «никоновских применений». В процессе поиска «истинной церкви» раскольники окончательно отказались от ожиданий конца света, но этот отказ означал не возвращение в «историю», а «дрейф» в направлении к легенде, ибо, с точки зрения сторонников церковного раскола, священство надлежало искать где-то в «Опоньском царстве», в «Беловодье», на «окияне-море», на «семидесяти островах». Таким образом, именно в старообрядческой среде, происходит зарождение «утопии места» [2, с. 116], сосуществующей с концептами «исхода» и «пути», взаимосвязь которых, по мнению О. Н. Бахтиной и Е. Е. Дут-чак, «раскрывает важные для сообщества религиозные идеи и практические действия» [3, с. 203].
Подобная модель конфессиональной миграции, при внесении в неё ряда корректив, может быть адаптирована и к сложному, многоступенчатому процессу аграрных миграций, тем более, что от религиозного фактора как условия формирования миграционного поведения крестьянства в местах выхода на переселение невозможно абстрагироваться.
Так, П. Н. Милюков, размышляя о русской религиозности, писал: «Религия превратилась для русского человека в ряд молитвенных формул, а молитвенная формула приобрела магический смысл. Выкинуть из неё малейшую подробность - значило для русского человека лишить всю формулу той таинственной силы, в которую он верил, не добираясь до её источника» [4, с. 17-23]. Находясь под властью природы, завися от неё во всех проявлениях жизни, крестьянин убеждался в бессмысленности усилий по сопротивлению её влиянию, в его сознании развивался религиозный фатализм и житейская индифферентность: «сколько ни мудри, а Божью волю не перемудришь», «чего Бог не даст, того никто не возьмёт» [5, с. 58-60]. Корреспонденты журнала «Дело» с горечью отмечали, что «наша чернозёмная деревня видит вокруг себя лишь равнодушную природу и не пытается понять,
насколько с природой связано нечто другое, что зависит от человека. Деревня ждёт, что кто-нибудь да облегчит её страду» [6]. Специфические религиозные убеждения с ярко выраженными фаталистическими доминантами в них свидетельствовали о слабой укоренённости православного христианства в крестьянской среде, освобождая тем самым в сознании место для языческих предрассудков, распространения сектантских идей, самоотречения и мистицизма, что, в свою очередь, приводило к активизации мифологического уровня мышления.
Слабая приверженность сельского населения России вообще и чернозёмного центра в частности ортодоксальному христианству способствовала частому проявлению случаев уклонения от официального вероисповедания в раскол, переходу в различные секты и религиозные общины неправославного толка. Перепись населения, произведённая в 1897 г., показала, что, несмотря на активность официальной церкви по привлечению к ней крестьянского населения и мер по предотвращению отклонений от православия, число лиц, выходящих из лона православной церкви, стабильно увеличивалось, а результаты действий представителей церкви по возвращению отклонившихся малоэффективны. Старообрядчество и сектантство объединялись оппозицией государству и господствующей церкви, были многочисленными и обрастали приверженцами. В 1860 г. их насчитывалось 12 млн, в 1880 г. - 15 млн, в 1897 г. - более 20 млн чел. [7, с. 57]. По статистическим данным, в Курской губернии старообрядцев и уклонистов было зафиксировано 21 237 душ (в том числе в Фатежском и Щигровском уездах 8 961 человек), в Тамбовской губернии - более 5 000 душ (в Тамбовском и Кирсановском уездах 2 088 человек), в Воронежской и Орловской - до 15 000 душ обоего пола (около 3 000 душ приходилось на Павловский и Дмитровский уезды) [8, с. III; 9]. В старообрядческой и сектантской среде община играла ещё большую консолидирующую роль, чем в обычных крестьянских объединениях, а мнение старейшин было непререкаемым. Во многом поэтому новообращенных сторонников раскола было невозможно вернуть в православие ни убеждением, ни тем более насилием. В переписке Орловского губернатора с местной духовной консисторией о крестьянах Дмитровского уезда в количестве 33 человек, перешедших в 1860-е гг. из православия в раскол, говорилось: «Подсудимые крестьяне Босыревы, вместе с прочими подвергнутыми тщательному увещеванию по распоряжению епархиального начальства с целью обращения их в православие, в своём заблуждении остались непреклонны» [10].
Объективно поиск «Беловодья» стал своеобразной точкой сближения, в которой сошлись интересы религиозно ангажированной части русского общества и остальной массы народонаселения. Однако расхождение заключалось в том, что в сознании подавляющей части крестьянства, не охваченной в регионах выхода старообрядческой и сектантской идеологией, данное понятие было лишено религиозно-мистического наполнения, приобретя вполне прикладное территориальное и бытовое содержание. Во второй половине XIX в. вне старообрядческой среды миф о «Беловодье» интенсивно утрачивал
апокалиптические черты, перерождаясь в устойчивые представления крестьян о вольных землях, где достаточно места для приложения труда и существует реальная возможность преодоления малоземелья, широко распространённого в густонаселённых губерниях чернозёмной полосы России. Не вызывает сомнения тот факт, что представления крестьян о лучшей жизни, связанные с идеализацией отдалённых территорий (Кавказа, Кубани, Сибири), являлись естественным порождением мифологического сознания, в рамки которого легко укладывались фантастические сведения о пшенице в два человека ростом, трёх урожаях за год, щедрых природных дарах. Вместе с тем, по мере продвижения русской оседлости вглубь колонизуемых территорий, активизации государственного участия в этом процессе, а также создания инфраструктуры в осваиваемых местностях, происходила неуклонная эманация мифа, его упрощение. Анализируя причины выселений крестьян из чернозёмных губерний России (Тамбовской, Курской, Воронежской) в 1840-1850-е гг., Н. Языков отмечал, что переселенцев новые земли «пленяли не только привольем, простором и степной безграничностью, но и возможностью пахать наволоком, есть пшеничный хлеб, мясо и молоко» [11]. Утилитаризации мифа о «Беловодье» косвенно способствовала информационная политика государства, деятельность земских учреждений, а также сохранившиеся контакты (письменные) между ушедшими на переселение, обустроившимися на новых местах и теми, кто только собирался покинуть родину. По мере интенсификации переселенческого движения и заполнения районов колонизации выходцами из Европейской России в сознании последних формировались относительно объективные представления о регионе вселения, которые посредством писем передавались бывшим односельчанам и родственникам. В крестьянских прошениях о переселении, датированных концом 1880 -началом 1890-х гг., при обосновании причин, подвигнувших на этот шаг, систематически встречаются указания на родственников или бывших соседей, благополучно устроившихся в Сибири. Получают широкое применение следующие лингвистические конструкции, запечатлённые в прошениях выходцев из разных губерний: «Многие из наших односельцев, например, крестьяне Пётр Черников и Федот Путинцев с другими добровольно переселились с семействами на постоянное место жительство в Томскую губернию (Барнаульский уезд) и через посредство переселившихся ранее хорошо ознакомились с местами указанного уезда. Я, по примеру их, охотно желаю также перейти на постоянное место жительства в Томскую губернию» [12]; или «Имеем нужду в переселении в уезды Барнаульский и Бийский Томской губернии, где даже много бывших односельчан-приятелей и близких родственников, имеющих с нами постоянные сношения. Нам очень хорошо известно как их житьё, свойство климата и угодий для крестьянского быта» [13].
Совершенно очевидно, что мотив «исхода» в старообрядческой среде имел библейскую основу, фиксируя неприятие «никонианского» общества и государства [14, с. 204], предполагая, в конечном итоге, учреждение некоторого подобия справедливого порядка. В данной связи
концепт «исхода - пути - обретения места» для участников этого типа конфессиональной миграции, представлялся цельным и не предполагал вариантов отказа от своей участи или её перемены.
В модели конфессиональной миграции, по справедливому замечанию исследователей, системно представлены «субъективные предпосылки и условия, позволявшие человеку сначала оставить знакомые и родные места, а потом считать своё переселение состоявшимся и не напрасным» [15, с. 201].
Мотив «исхода» в сознании массы формально православного переселенческого контингента, выстраивался главным образом вокруг сиюминутной экономической ситуации, поэтому даже в эпизодах принятия коллективного решения о переселении являлся обратимым. Дискурс крестьянских прошений, красноречиво свидетельствует о внутренней противоречивости убеждений крестьян в намерении совершить акт переселения: «...неурожаи разорили нас и мы решили переселяться, хотя и жалко расстаться с родиной» [16]. Крестьянин Нижнедевицкой волости Землянского уезда Воронежской губернии Дмитрий Ялфимов, сожалея о своём уходе из деревни, объяснял свой поступок: «бился, бился - ничего не поделаешь, хлебушка самому не хватает, скотинку пробавить нечем, лесу нет.» [17, с. 328]. Территориальная привязанность и отсутствие «судьбоносных» поводов для переселения наглядно подтверждается и следующими свидетельствами: по замечанию корреспондентов «Северного вестника», «прежде чем переселиться, крестьяне обыкновенно долго думают и ищут возможности остаться дома. Малейшая надежда на более сносное устройство своих дел удерживает их от далёких и рискованных путешествий» [18, с. 76]. Понятия «родной сторонки» и «проклятой чужбины» в крестьянском сознании в условиях социокультурного стресса актуализировалось до состояния открытого противопоставления по линии «Россия - Сибирь». Переселенцы начала 1890-х гг., ходатайствуя перед правительственными учреждениями о предоставлении им пособия, писали в прошении: «Со дня отбытия нашего из границ Российской империи. Имеем честь просить здешнее правительство.» [19].
О том, что миграционная мобильность крестьянства как признак сложившегося миграционного поведения далеко не всегда воплощалась в акт переселения, свидетельствуют нередкие факты отказа от переезда в Сибирь. В трёх однотипных крестьянских прошениях, адресованных крестьянами Воронежской губернии в местное по крестьянским делам присутствие, говорилось: «.от желания переселяться в Томскую губернию мы в настоящее время отказываемся, так как никаких средств на переселение не имеем, и по прибытию в Томскую губернию мы не сможем приобрести необходимое хозяйственное имущество, поэтому желаем остаться на родине» [20].
Концепт «пути» за пределами старообрядческого сегмента переселенческого движения, имевшего ярко выраженные миссионерские контуры, носил сугубо прикладной, утилитарный характер. Успех водворения, темпы обустройства и адаптации крестьянских хозяйств в уездах Западной Сибири самым непосредственным об-
разом зависели от выбранных маршрутов передвижения, сезонных условий, оперативности чиновников, эпидемиологической обстановки в пути. Благоприятное сочетание этих факторов, существенно снижало риски обустройства крестьян в Сибири, неблагоприятные обстоятельства пути, напротив, подрывали процесс становления крестьянского хозяйства в регионе водворения.
Причины несовпадения содержания концептов «пути» для старообрядцев и русского православного населения, обнаруживаются в идейной плоскости. В культуре старо-верия, по сути эсхатологической, преодоление пути рассматривалось не только в качестве физического бегства из «царства антихриста», но и как обязательное последующее освоение присвоения избранной топографической точки - обретённого места [21, с. 205]. Подобное слитное с исходом и обретением места понимание концепта «пути», развивало в старообрядческой среде феноменальную способность к выживанию и адаптации. Значимость «пути» для данного типа конфессиональной миграции зафиксирована в известной поговорке «умереть на печи, всё равно, что с перепою».
Отсутствие в русском православном сегменте переселенческого движения осознания идейной сочленённости концептов «пути» и «обретения», создавало предпосылки для дискретности самого миграционного процесса, допускало возможность отказа от принятых решений. В таких действиях, несомненно присутствовала логика, но логика бесконечно далёкая от эсхатологических принципов и ощущений представителей старообрядчества. Явлением, совершенно не мыслимым в старообрядческой группе мигрантов, было обратное переселение, обусловленное невозможностью обустройства в местах сибирского водворения. Общероссийская статистика обратных переселений свидетельствует, что в 1880 - начале 1890-х гг. ежегодно возвращалось на родину порядка 3,0-4,0 % всех прошедших в Сибирь; за 5 лет с 1894 по 1898 г. число обратных мигрантов возросло до 13,0 %, а в начале XX в. оно составило уже 18,8 % всего переселенческого движения за Урал [22, с. 206-215]. В типично земледельческих губерниях Европейской России - Курской, Воронежской, Орловской и Тамбовской - процент обратных переселенцев на рубеже Х1Х-ХХ вв. достигал 22,0 % [23, с. 2-9].
В заключение, необходимо отметить, что обращение исследователей переселенческого движения к концепции конфессиональной миграции, несмотря на существование «узких» мест, несовпадений и очевидных расхождений, может быть весьма продуктивным. Осмысление массового присутствия в переселениях русского православного крестьянства, вовсе не свидетельствует об идейной «вы-холощенности» данного фрагмента переселенческого процесса. Поиск прочной земледельческой оседлости, сохранение, таким образом, сословной идентичности, предполагают иное форматирование и, как следствие, наполнение концептов «исхода - пути - обретения», применительно к русскому православному крестьянскому социуму.
1. Исаев А. А. Переселения русских крестьян // Социс. 1999. № 9. С. 3-12.
2. Покровский Н. Н. К постановке вопроса о беловодс-кой легенде и бухтарминских «каменщиках» в литературе последних лет // Общественное сознание и классовые отношения в Сибири в XIX - XX вв. Новосибирск, 1980. С. 115-133.
3. Бахтина О. Н., Дутчак Е. Е. Конфессиональные миграции: современные методы изучения старообрядческих переселений // «Славянский мир» Сибири: новые подходы в изучении процессов освоения Северной Азии: кол. монография / под ред. О. Н. Бахтиной, В. Н. Сырова, Е. Е. Дутчак. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2009. С. 198-208.
4. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: в 3 т. Т. 2. Вера. Творчество. Образование. М.: Прогресс, 1994. 415 с.
5. Даль В. И. Пословицы русского народа: сб. в 3 т. М.: Русская книга, 2000. Т. 1. 640 с.
6. Внутреннее обозрение // Дело. 1877. № 6. С. 112.
7. Приводится по: Чуркин М. К. Переселенцы и старожилы Западной Сибири: природно-географические, социально-психологические, этнопсихологические аспекты взаимоотношений (в конце XIX - начале XX вв.): учеб. пособие. Омск: Изд-во ОмГПУ, 2001. 116 с.
8. Первая всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 год. Т. ХХ. Курская губерния. СПб., Б. и., 1904. 320 с.
9. Государственный архив Тамбовской области. Ф. 63. Оп.1. Д. 5. Л. 27.
10. Государственный архив Орловской области. Ф. 4. Оп.1. Д. 3288. Л. 3 об.
11. Языков Н. Ещё о просветительской неумелости // Дело. 1876. № 8. С. 20-21.
12. Государственный архив Томской области (ГАТО). Ф. 3. Оп. 44. Д. 290. Л. 13.
13. Государственный архив Воронежской области (ГАВО). Ф. 26. Оп.30. Д. 68. Л. 596.
14. Бахтина О. Н., Дутчак Е. Е. Указ. соч.
15. Там же.
16. ГАВО. Ф. 26. Оп. 30. Д. 68. Л. 102.
17. Дудоладов А. А. Очерк переселенческого в Сибирь движения. Б.м., Б.и., 1884. 442 с.
18. Внутреннее обозрение // Северный вестник. 1891. № 6.
19. ГАТО. Ф. 3. Оп.62. Д. 11. Л. 1.
20. ГАВО. Ф. 26. Оп. 30. Д. 68. Л. 106, 122, 419.
21. Бахтина О.Н., Дутчак Е. Е. Указ. соч.
22. Головачев П. Н. Сибирь. Природа, люди, жизнь. М.: Тип. И. Д. Сытина, 1905. 474 с.
23. Турчанинов Н. Итоги переселенческого движения с 1896 по 1909 гг. СПб., Б.и.,1910.
© Чуркин М. К., 2015
