CC BY
56
УДК 93(093)
«ПУТЕШЕСТВЕННИКИ ПОНЕВОЛЕ»: КРЕСТЬЯНСКИЕ МИГРАЦИИ В СИБИРЬ В ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX -НАЧАЛА XX ВЕКА
Аграрная колонизация Сибири и процесс инкорпорации региона в общеимперский конструкт неразрывными нитями были связаны с осмыслением причин и внутренней логики действий главного субъекта переселенческого движения -крестьянина. Переселенческий дискурс пореформенного периода, репрезентировавший тему миграций на страницах «толстых» журналов официального и либерально-демократического направлений, а также в специальных трудах, посвященных аграрному вопросу в России, позволяет составить представление о содержательных аспектах дискурса, сближении и расхождениях в оценке мотивов миграционных настроений, а также ожиданий от результатов переселений. В рамках статьи предпринята попытка выявить базовые оценочные суждения, относящиеся к сложной и многофакторной палитре переселенческого движения в Сибирь во второй половине XIX - начале XX в., что до известной степени позволило преодолеть несоответствия и пустоты, возникшие в историографическом масштабе.
Ключевые слова: переселенческий дискурс, миграции, аграрная колонизация, крестьянство.
Переселенческая проблема, связанная с крестьянскими миграциями в Сибирь во второй половине XIX - начале XX вв., - традиционный сюжет отечественной историографии, в границах которого происходило и происходит осмысления причин, результата и опыта российского колонизационного процесса. Действительно, накоплен и обработан ценный материал, относящийся к области выявления эпицентров переселенческого движения и детерминирующих факторов миграционной мобильности крестьянства Европейской России, даны детальные характеристики природно-географических, экономико-демографических и социально-психологических условий формирования и эскалации миграционных побуждений в крестьянской среде, выявлены и зафиксированы стратегии адаптивного поведения переселенцев в обстоятельствах водворения и обустройства в колонизуемом регионе.
Вместе с тем жесткие рамки позитивистского подхода в оценке переселенческого процесса, сформировавшегося еще в середине XIX в. и «триумфально» прошедшего через век XX, привели к резкому сужению рефлексивного спектра переселенческой проблематики. Развернувшаяся на рубеже веков на страницах общественно-политических журналов и научно-публицистической литературы полемика по вопросам современного состояния аграрного производства и крестьянских переселений носила резко
M. K. HypKUH M. K. Churkin
"WILLY-NILLY TRAVELERS": PEASANT MIGRATIONS TO SIBERIA IN THE RESETTLEMENT DISCOURSE OF THE SECOND HALF OF THE 19th -BEGINNING OF THE 20th CENTURY
Agrarian colonization of Siberia and the process of incorporating the region in general imperial construct are inextricably connected with understanding the reasons and internal logic of the actions of the peasant as the main subject of the resettlement movement. Resettlement discourse of the post-reform period representing the theme of migrations on the pages of the official and liberal-democratic "thick" journals, as well as in special works on the agrarian issue in Russia, gives an idea about the content-related aspects of the discourse, convergence and divergences in assessment of the motives of migration sentiment and expectations about the results of the resettlement. In the article, an attempt to identify the underlying value judgments related to the complex and multifactorial palette of the resettlement movement to Siberia in the second half of the 19th - beginning of the 20th century, which to a certain extent helped to overcome the inconsistencies and voids arisen in historiographical proportions, is given.
Keywords: resettlement discourse, migrations, agricultural colonization, peasantry.
политизированный характер, а выводы авторов, за редким исключением, конструировались с ориентацией на сиюминутность, социально-политическую актуальность ситуации, вне историографического режима оценки сложившейся ситуации. В собственно исторической науке, базировавшейся на позитивистских основаниях, проблемы аграрного характера и народных миграций освещались по преимуществу сквозь призму количественных показателей, а также роли государственных структур в урегулировании «аграрного кризиса», организации переселенческого движения [1].
Совершенно естественным выглядит то, что данный подход практически в неизменном виде перекочевал в исследовательские схемы советского и раннего российского периодов отечественной историографии, трансформировавшись в теорию аграрного кризиса, логично объяснявшую причины экономических катаклизмов, разразившихся в России на рубеже XIX-XX столетий, со всеми коннотациями, включая интенсивные миграции сельского населения.
Однако на настоящем этапе, в связи с обретением новых методологических подходов и принципиально иного способа оценки содержания истории, становится очевидным, что за кадром научно-исследовательского интереса специалистов остался достаточно обширный пласт неосвоенных проблем, требующих немедленного разрешения. В частности, с новыми методологическими реалиями
абсолютно диссонирует тезис, утвердившийся в эпоху позитивистского и впоследствии марксистского влияния, об имманентно присущей русскому народу (крестьянству) миграционной мобильности и потребности к постоянным переселениям.
Второй лакуной следует назвать классически индифферентное отношение историков позитивистского лагеря к тем изменениям, которые произошли в сознании власти и общества империи в первые десятилетия после отмены крепостных отношений. Формальное установление сословного равенства вкупе с постепенным распадом модели патерналистской государственности во многом искусственно загоняли крестьян в состояние социальной неопределенности, реакцией на которую становился отрыв от почвы, насиженных мест и рост миграционных настроений в крестьянской среде, что не соответствовало сложившимся нормам традиционного уклада с его прочной территориальной и сословной идентичностью.
Наконец, вне пределов исследовательских границ располагались темы, связанные с этноконфессиональными, социально-психологическими, психофизиологическими и собственно физическими характеристиками переселенческого контингента. За границами научной рефлексии оставались проблемы «моральной экономики» крестьянства, «экономики и этики выживания», «коллективного сознания», «логики принятия решений, связанных с риском», «физическим потенциалом миграционного контингента». Объективным препятствием для решения этих проблем становилось характерное для историографии обезличивание субъекта исторической деятельности, подменяемого материалами так называемой лошадиной статистики.
Преодоление сложившегося положения вещей в осмыслении переселенческой темы стало возможным благодаря аккомодации в канву современных исторических исследований новых методологий и научно-исследовательских практик.
Так, обращение к практикам научно-исследовательского направления «новая история империи» [2, с. 33-65; 3] позволяет через имперский локус не только увидеть в переселениях механический аспект перемещения народонаселения в параметрах колонизационного поля, но и понять логику имперской политики на окраинах в условиях разрушения патерналистских структур и доминаций, выявить отношения центральных и региональных органов власти к проблеме крестьянских переселений. Подходы к аграрному вопросу, определяемые в масштабах практики рефлексивного крестьяноведения, открывают широкие перспективы междисциплинарности в исследовании аграрного сектора экономики России, признания крестьянства в качестве особого социального явления, достойного отдельных теоретических размышлений.
В рамках статьи автор предполагает через обращение к переселенческому дискурсу, в который были включены представители властных структур, а также широких слоев общества различной идеологической направленности, выявить базовые оценочные суждения, относящиеся к сложной и многофакторной палитре переселенческого движения в Сибирь во второй половине XIX - начале XX в., что позволит до известной степени преодолеть несоответствия
и пустоты, возникшие в историографическом масштабе. Ключевым моментом исследования является фигура переселенца как «путешественника поневоле», для которого разрыв с привычной социокультурной средой становился вынужденным актом. При этом акцент будет сделан именно на лексеме «поневоле», тогда как понятие «путешественник» в данном конкретном случае представляется всего лишь метафорой.
Проблема формирования миграционной парадигмы и миграционной мобильности как важная составляющая часть общественно-политического дискурса переселенческого вопроса впервые нашла отражения в трудах классиков отечественной историографии. В. О. Ключевский, определяя колонизацию в качестве основного факта русской истории, констатировал, что «...по условиям своей исторической жизни и географической обстановки оно (население. - М. Ч.) распространялось по равнине не постепенно путём нарождения, не расселяясь, а переселяясь, переносилось птичьими перелетами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые» [4, с. 49-50]. Исходя из впечатлений о русской равнине, историк резюмировал: «Крестьянские поселки по Волге и во многих других местах Европейской России. производят, особенно на путешественника с Запада, впечатление временных, случайных стоянок кочевников, не нынче-завтра собирающихся бросить свои едва насиженные места, чтобы передвинуться на новые. В этом сказались продолжительная переселенческая бродячесть прежних времен и хронические пожары.» [4, с. 87]. Таким образом, в работах Ключевского впервые произошла фиксация идеи о бродяжнических наклонностях русского народа, получившая окончательное оформление в переселенческом дискурсе второй половины XIX - начала XX в.
Симптоматично, что вопрос об «инстинкте бродяжничества» как основополагающем признаке, определяющем крестьянскую переселенческую активность, соотносясь со ставшей предметом общественно-политического дискурса темой «Беловодья», значимость и функциональность которой поддерживалась центральной властью и региональными администрациями, акцентировался в рапортах, отчетах, донесениях с определенной целью: сохранить контроль над переселенческим движением, миграционной активностью населения в условиях отсутствия четкой стратегии и тактики колонизационного процесса. Исследователь переселений в Сибирь крестьян Рязанской губернии В. Н. Григорьев со ссылкой на мнение крестьян отмечал какой-то «переселенческий зуд», свойственное русскому крестьянину «непоседство» [5, с. 40-41]. Воронежский губернатор в ответ на анкету МВД о причинах переселений указывал на «какое-то общее стремление к передвижению» среди крестьян вверенной ему губернии [6, л. 1-2]. Широкое распространение «бродяжнической» тональности во властном дискурсе подтверждается известным высказыванием министра внутренних дел В. К. Плеве: «Обширная и стройная система законодательства о переселении, значительные денежные ассигнования и напряженный, порой до самоотвержения, труд местных деятелей не приносят, по-видимому, всех результатов, каких можно было бы ожидать. Вековое народное движение упорно идет своим
путем и, как вода, переполняет одни местности и обходит другие» (цит. по: [7, с. 127]).
Однако по мере эскалации переселенческого движения наблюдался процесс утилитаризации и десакрализации мифа о «Беловодье», что моментально находило отражение в переселенческом дискурсе. В публицистических заметках Е. Шмурло, Н. Языкова, Б. Ленского и др. однозначно констатировалось, что в переселениях выражены не бродяжнические наклонности и не кочевые инстинкты, а, напротив, искания прочной земледельческой оседлости [8; 9; 10].
Таким образом, происходило свёртывание концепции переселенческого движения как варианта реализации крестьянством «инстинкта бродяжничества», в результате чего на первый план выходила проблема миграций «поневоле», в ракурсе которой все отчетливее проявлялась фигура «вынужденного путешественника» - русского земледельца.
Определяющую роль в формировании принципиально нового взгляда на переселения сыграли издания, специализирующиеся на обсуждении экономических аспектов жизни России в природно-климатическом, аграрно-эколо-гическом и медико-демографическом ракурсе. В поле зрения авторов попадали прежде всего вопросы, связанные со структурированием аграрного кризиса в районах, а также тема влияния кризисных обстоятельств на рост миграционной активности населения.
В аграрно-экологическом и природно-климатическом отношении фокус дискурса составляют следующие формулы: «.теперь здесь самая интенсивная в известном смысле культура, т. е. нет ни клочка нераспаханного. Всюду и везде поля с всевозможными красными и серыми хлебами» [11, с. 30] и т. д.
В медико-демографическом плане в пореформенный период общественно-политические журналы медицинского профиля, включившись в дискурс, активно отстаивали позицию, сообразно с которой русский крестьянин - потенциальный переселенец, вынужденно втянутый в процесс миграций, не соответствовал необходимым для совершения этого акта физическим кондициям, что материализовыва-лось в дефиците и низком качестве пищи и, как следствие, в слабом здоровье. Общий вывод, сделанный исследователями на основании статистических показателей по черноземным губерниям, материалов осмотра новобранцев с 1874 г. как наиболее трудоспособной части общества, красноречиво озвучен земским врачом М. М. Белоглазо-вым: «.если бы когда-нибудь состоялась выставка типичных по губернии России больных, то экспонат Тамбовской губернии имел бы такой облик: трясущийся в лихорадочном ознобе, изъеденный сифилитическими рубцами, глухонемой, слепой, слабоумный с искривленным позвоночником субъект» [12, с. 15-18].
Косвенно к дискурсу о «вынужденных путешественниках» примыкают лексические конструкции, содержащие описание самого пути, причем как в Сибирь за поиском лучшей доли, так и в обратном направлении в случае крушения надежд. По утверждению И. А. Гурвича, «путь переселенца далеко не был усыпан розами» [13, с. 3]. О трудностях и превратностях дороги из российских губерний:
«Наемные подводчики тянули дорогу как можно дольше, почти на каждой станции спорили, требовали денег, а потом, когда таковые все до копейки были выбраны, готовы были совсем отказаться, вследствие чего не раз приходилось обращаться к содействию властей, чтобы силой заставить ямщиков исполнить условия. Чтобы прокормиться в таком путешествии, многим пришлось распродать белье и верхнюю одежду» [14, с. 498]. О неустройстве «путешественников» на сибирском этапе «путешествия»: «В Томске барачные здания еще гораздо хуже, чем в Тюмени; а так как они стоят в очень болотистой местности. дети сильно хворают и многие умирают. Трудно учесть, как велика смертность в пути; что она велика, доказывается переселенческой партией, которая ехала в 1889 г. на барже Фун-ка: дорогой умерло более 30 детей» [15, с. 56]. О результатах переселения в местах нового водворения: «Находимся в крайне безвыходном положении» [16, л. 153]; «живет он (переселенец. - М. Ч.) в землянке, ест впроголодь. попадает в руки кулаку или идет обратно на родину» [15, с. 56].
Оценивая результаты «вынужденного путешествия», публицисты искали ответы на вопрос о причинах достижения успехов или, напротив, неудач на переселенческом поприще в личных качествах мигрантов, формулируя их по принципу позитивные/негативные. В качестве позитивного образца фиксировался «серьезный, умный, дельный мужик. который знает на память все железнодорожные станции и переселенческие участки» [17, с. 31]. Негативный образец ассоциировался с крестьянином-летуном: «Им свойственно с легкостью бросать насиженное место и безо всяких причин менять его на новое, часто гораздо худшее» [18, с. 324].
Значительное место в переселенческом дискурсе занимала тема сохранения крестьянством сословной идентичности в условиях кризиса и деформации патерналистской модели российской государственности. В данной плоскости дискурс выстраивался вокруг комплекса проблем, как то: консервативность жизненного и хозяйственного уклада крестьянства Европейской России, слабо поддающегося или не поддающегося вовсе модернизационным коррекциям; поиск паллиативных выходов из критической ситуации непосредственно в крестьянской среде; неспособность центральных и региональных органов власти «перехватить» патерналистские функции в отношении крестьянства у отстраненных от своих обязанностей помещиков-землевладельцев.
На рубеже XIX-XX вв. как составной элемент переселенческого дискурса набирает оборот обсуждение проблемы интенсификации крестьянского труда и агрикультурной реконструкции хозяйства, решение которой воспринималось образованным обществом и властью как способ предотвращения территориальной подвижности населения, что в полной мере подтверждалось высказываниями экономистов, социологов и статистиков 1880-1890-х гг. Специалисты в области аграрных вопросов, анализируя состояние сельского хозяйства России в сложившихся условиях экономического кризиса, утверждали, что для крестьянства остается только две возможности выхода из этого затруднительного положения: либо выселяться на новые земли, либо устроить свое полевое хозяйство таким образом,
чтобы обрабатываемый земельный участок давал значительно более хлеба и дохода, чем в настоящий момент. Большинство авторов сходились во мнении, что ни переселение, ни вовлечение в земельный оборот новых угодий, ни эскалация арендных отношений не способны решить тех проблем, которыми характеризовалось сельское хозяйство России пореформенной эпохи. С точки зрения таких исследователей, как А. А. Кауфман, Ф. Бар, А. Е. Воскресенский, А. С. Ермолов, для увеличения продуктивности сельского хозяйства требовалась его серьезная агротехнологическая реконструкция.
Однако вскоре в данном сегменте дискурса начинают отчетливо звучать нотки разочарования и понимания, что после отмены крепостного права попытки сельской интеллигенции рационализировать крестьянский труд, используя новые аграрные технологии или передовые орудия труда, непосредственные землепользователи воспринимали как один из рецидивов системы крепостных отношений. А. А. Фет, организовавший в Мценском уезде Орловской губернии капиталистическое хозяйство, писал, что «новые машины не очень нравятся нашему крестьянину... Небогатый землевладелец Г. поставил молотилку и нанял мо-лотников. Машина так весело и исправно молотила, что Г. приходил ежедневно сам на молотьбу. Через три дня рабочие стали требовать расчёта. Г. стал добиваться причины неудовольствия. Наконец один из рабочих проговорился: "Да что, батюшка, невмоготу жить. Сами ходите под машину: ишь она, пусто ей будь, хоть бы запнулась".» [19, с. 150].
Столь же напряжённо и в тесном сцеплении с переселенческой темой обсуждается и вопрос об эффективности крестьянской аренды, а также промысловой деятельности. Одним из непосредственных результатов происходящих в русской деревне процессов явилось резкое сокращение влияние государственных учреждений и ведомств на крестьянский социум, которое, как это ни парадоксально, частично восстанавливалось лишь в неурожайные и голодные годы, когда государство принимало на себя всю тяжесть (финансовую, техническую) амортизации катастрофических последствий для деревни. Этот «разлом» наиболее заметным оказался в сфере организации переселенческого дела, издании бесчисленных законодательных актов и циркуляров разрешающего и запретительного характера, безрезультатной борьбы с практикой самовольных переселений. Властный дискурс вокруг переселенческого вопроса предметно демонстрирует, как произошло окончательное оформление концепта «путешественника поневоле». В организации переселений во второй половине XIX - начале XX в. ключевым становится тезис, согласно которому «правительство, затрудняя переселения, его не остановит, а увеличит только бедствия переселенцев; поощряя же его, оно рискует утратить всякую возможность руководить им» [18, с. 21]. Амбивалентность подхода власти к решению переселенческой проблемы, дефицит справочной информации и отсутствие практики работы на селе постоянно стимулировали нелегитимное переселение и приводили к росту числа «вынужденных путешественников».
В делопроизводственном сегменте властного дискурса регулярно встречаются следующие прецеденты: «Крес-
тьянин Ефим Федосеев подал прошение о перечислении в Томскую губернию. Прошение рассматривалось долго, в результате разрешение пришло только тогда, когда крестьянина на месте уже не было» [6, л. 299]. По информации томского губернского управления, «крестьянин Курской губернии Атошкин ходатайствовал о переселении, но к моменту получения разрешения отправляться в Сибирь отказался» [6, л. 16]. Воронежское по крестьянским делам присутствие в отчете МВД о перечислении крестьян в другие губернии докладывало по частному эпизоду: «Крестьяне Острогожского уезда слободы Костомаровской Федор Бу-ханцев, Андрей Литвинов, Евдоким Роменский с семьями обратились в январе с прошением о переселении в Се-миреченскую область. Разрешения не получили (апрель, май). Хлеб не сеяли, продолжая ждать разрешения. В конечном итоге сдали надел однообщественникам и уехали самовольно» [6, л. 26].
В дискурсивном поле переселенческой проблематики второй половины XIX - XX в. представителями власти и общества активно осваивалась и рефлексировалась тема адаптации переселенцев в пестрой этнической конфессиональной среде региона, взаимоотношений новоселов с инородческим сегментом населения и старожилами края. Центральное место в дискурсе занимал вопрос о причинах адаптивной лабильности русского человека, его этнической толерантности и способности уживаться и мирно контактировать с представителями других этнических групп. Проблема взаимоотношений русских переселенцев с инородцами Сибирского региона являлась важной составляющей частью имперского дискурса в аспекте ослабления патерналистской роли государства и активизации самовольных переселений. Представители центральных и региональных властей неоднократно выражали озабоченность выпадением из государственной юрисдикции и влияния значительной массы русского населения, что приводило к утрате национальных культурных ориентиров: «.русские переселенцы усвоили себе все их (якутов, камчадалов. - М. Ч.) привычки и образ жизни, а потомки наших первых поселенцев. совершенно почти даже утратили тип русский» (цит. по: [20, с. 29]).
Характерно, что отрыв от привычной социальной среды, во многом экстраординарные условия, сопровождавшие акт переселения, с присущими ему признаками критической ситуации, полностью нивелировали культуртрегерскую роль российских переселенцев и среди русского старожильческого населения колонизуемого региона. В публицистике второй половины XIX - начала XX в. актуализировались интенции разграничения по линиям «русский - старожил» и «русский - переселенец». В результате в среде либеральной сибирской интеллигенции осваивается тезис о формировании в колонизуемом регионе человека особого «европейско-сибирского или великорусско-инородческого» типа. Вводится в научный оборот понятие «сибирский характер» [21]. В подобном ключе происходит фиксация образа «другого» русского в Сибири: «В окружении девственной природы не могло не преобладать хищническое присвоение ее ресурсов, не требовалось интеллекта, теоретической подготовки, специальных знаний. Больше всего ценилась грубая сила. Это приводило к воз-
рождению биосоциальных законов и недооценке человеческой жизни». Русский крестьянин «явился на Восток без всяких знаний, без могущественных научных и технических средств и сил для борьбы с природою. Положив основание повсюду будущей колонизации, он выполнил большую часть самой трудной работы и совершил половину исторической задачи. Едва ли можно отказать ему в героизме, но трудно также и не понять, что подобная борьба не отразилась на утрате многих высших, культурных свойств и не сделала это население более грубым и отсталым» [22, с. 100-101].
В этой связи адаптированность сибирского старожильческого сегмента к местным условиям, природно-климатическим и социокультурным, действовала на русского переселенца двояко. С одной стороны, шел интенсивный процесс отказа от традиционных культурных ориентиров через соприкосновение новоселов из европейской части страны со старожилами, характерологической особенностью которых являлась религиозная индифферентность вследствие территориальной отдаленности мест их концентрации от церковных учреждений, а также приверженности сектантству и старообрядчеству. С другой стороны, регулярные конфликты на бытовой и религиозной почве приводили к снижению адаптационных возможностей переселенцев, пролонгировали «вынужденное путешествие» в форме ремиграций и обратных переселений. Исследователи переселений из Полтавской губернии обращали внимание на регулярно встречавшиеся жалобы переселенцев: «Мы не остались жить здесь через старообрядцев, они нас приглашали в свою веру, но мы не захотели и переехали назад за 150 верст» [23, с. 396-398].
Подводя итоги, можно сделать несколько выводов. Во-первых, обращение к переселенческому дискурсу второй половины XIX - начала XX в. дает возможность не только вскрыть фактическую основу происходящих событий, но и выявить общественно-политические настроения и атмосферу, складывавшуюся вокруг обсуждения переселенческой проблемы и ее коннотаций. Во-вторых, внимательное прочтение текстов, посвященных вопросам миграционной активности населения, сосредоточенных в публицистике, а также специальной литературе пореформенного времени, открывает пути к демифологизации представлений о переселенческом движении как экономической панацее и одновременно героической странице в истории русского крестьянства, что во многом соотносится с известным высказыванием А. А. Кауфмана, определявшим переселения как «бегство крестьянина от культуры» [24, с. 124], указывает на «вынужденный» характер самого переселенческого предприятия.
1. Любавский М. К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до ХХ века / отв. ред. А. Я. Дягте-рев. М. : Изд-во Моск. ун-та, 1996. 668 с.
2. Миллер А. И. Тема Центральной Европы: история, современные дискурсы и место в них России // Регионализация посткоммунистической Европы : сб. науч. тр. М. : ИНИОН РАН, 2001. С. 33-65.
3. Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока: имперская география власти XIX - начала XX в. Омск : Изд-во Ом. гос. ун-та, 2004. 552 с.
4. Ключевский В. О. Соч. : в 9 т. Т.1. Курс русской истории. М. : Мысль, 1987. Ч. 1. 430 с.
5. Григорьев В. Н. Переселения крестьян Рязанской губернии // Русская мысль. 1884. № 1.
6. Государственный архив Воронежской области. Ф. 26. Оп. 22. Д. 80.
7. Островский И. В. Аграрная политика царизма в Сибири периода империализма. Новосибирск : Изд-во Ново-сиб. гос. ун-та, 1991. 311 с.
8. Шмурло Е. Русские переселенцы за Алтайским хребтом на китайской границе // Изв. ЗСОИРГО. 1899. Кн. XXV.
9. Языков Н. Еще раз о просветительской неумелости // Дело. 1876. № 8.
10. Ленский Б. Крестьянские переселения // Дело. 1881. № 12.
11. Советов А. А. Краткий очерк агрономического путешествия по некоторым губерниям черноземной полосы России в течении лета 1876 года. СПб. : [Б. и.], 1876. 226 с.
12. Белоглазов М. М. Вырождение населения Тамбовской губернии // Вестн. общественной гигиены, судебной и практической медицины. 1905. Окт.
13. Гурвич И. А. Переселения крестьян в Сибирь. М. : Тип. «А. Левенсон и К°», 1888. 342 с.
14. Материалы для изучения быта переселенцев, выдворенных в Тобольской губернии за 15 лет (с конца 1870-х по 1893 г.). М. : Т-во «Печатня С. П. Яковлева», 1897. Т. 2. 121 с.
15. От учредителей общества для вспомоществования нуждающимся переселенцам // Северный вестник. 1891. № 1.
16. Государственный архив Томской области. Ф. 3. Оп. 44. Д. 3046.
17. Швецов С. П. Переселенческое движение на Алтай // Северный вестник. 1891. № 7.
18. Колонизация Сибири в связи с общим переселенческим вопросом. СПб. : Изд. Канцелярии Комитета Министров, 1900. 374 с.
19. Фет А. А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство. М. : Новое лит. обозрение, 2001. 480 с.
20. Сибирь в составе Российской империи. М. : Новое лит. обозрение, 2007. 362 с.
21. Головачев П. М. Сибирь. Природа, люди, жизнь. М. : Тип. т-ва И. Д. Сытина, 1905. 367 с.
22. Ядринцев Н. М. Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении. Новосибирск : Сибирский хронограф, 2003. 555 с.
23. Переселения из Полтавской губернии с 1861 года по 1 июля 1900 года: сост. по поручению Полтав. губ. зем. упр. / Стат. бюро Полтав. губ. земства. Полтава : Типолит. Л. Фришберга, 1900-1905.
24. Кауфман А. А. Переселение и колонизация. СПб. : Б-ка «Общественной Пользы», 1905. 444 с.
© Чуркин М. К., 2015
