CC BY
50
ФИЛОЛОГИЯ
УДК 82:801/6;82-1/-9 82.03; 82:81’255.2
БРЭКНЕЛСКИЙ ЦИКЛ ЛИРИКИ ШЕЛЛИ
© Игорь Галимович Гусманов
Орловский государственный университет, г. Орел, Россия, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы XX в. и истории зарубежной литературы,
e-mail: [email protected]
В статье рассматриваются стихотворения, связанные с пребыванием Шелли в г. Брэкнеле в марте-апреле 1814 г. Высказывается предположение, что адресатом их были не Корнелия Тернер, Эмилия Вивиани или Джейн Уильямс, а Харриет Бойнвил. Два фрагмента (“Stanza, written at Bracknell” и “Thy gentle face, Priscilla dear”), публикуемые обычно как самостоятельные произведения, атрибутируются как части одного стихотворения. Приводится полностью восстановленный текст стихотворения “Lines” (“That moment is gone forever”), которое до сих пор публиковалось лишь фрагментарно. К данному циклу присоединяются также “Stanzas. - April, 1814”, “One was a homeless cloud - other rested”, “The Past” и “On a Faded Violet”.
Ключевые слова: Шелли; лирика; Брэкнел; Харриет Бойнвил; Корнелия Тернер; Эмилия Вивиани; Джейн Уильямс.
В лирике Шелли есть стихи, происхождение и смысл которых до сих пор оставались для исследователей не вполне ясными. Таковы, например, “Stanza, written at Bracknell”, “Stanzas. - April, 1814”, “Lines: ‘We meet not as we parted” и ряд других стихотворений, связанных с Брэкнелским эпизодом в его жизни.
В 1814 г., в промежутке между повторным венчанием поэта с Харриет Вестбрук и отъездом его с Мери Годвин на континент, Шелли около двух месяцев провел в городке Брэкнел, расположенном в тридцати трех милях к западу от Лондона, в гостях у друга их семьи Харриет Бойнвил. Познакомился он с ней, вероятно, летом 1813 г. в доме своих лондонских друзей Ньютонов, хозяйке которого она приходилась родной сестрой. Незадолго до этого Х. Бойнвил потеряла отца, а затем и мужа, французского эмигранта, а затем наполеоновского генерала М. Буанвиля. Участвуя в московском походе французской армии, он получил при отступлении смертельные обморожения и 7 марта 1813 г. умер в госпитале г. Вильно.
В доме Х. Бойнвил в Брэкнеле, как и у Ньютонов в Лондоне, собиралось пестрое
общество энтузиастов, увлеченно обсуждавших вопросы политики, религии, философии и морали. «Большая часть ее гостей была одиозна, - вспоминал Т.Дж. Хогг. - Мне обычно встречались тут два-три сентиментальных молодых мясника, возвышенно философствующий жестянщик и несколько очень наивных практикующих врачей или студентов-медиков, все низкого происхождения и с вульгарными, отвратительными манерами. Возводя очи к небу и воздыхая, они пересказывали философские истины, клялись Вильямом Годвином и «Политической справедливостью» и к тому же неуклюже играли роли Петрарок, Вертеров, Сент-Леонов и Флитвудов...» [1]. Сходным образом характеризует этих людей и Т.Л. Пикок: «В Брэкнелле Шелли окружало многочисленное общество, причем большинство знакомых придерживались таких же, как и он, взглядов на религию и политику, не говоря уже о вегетарианстве. У каждого, однако, был свой конек. Принимая отдельные положения протестантской церкви, каждый, тем не менее, по-своему толковал их, что неизбежно приводило к увлеченным и не всегда сдержанным спорам. Порой я не мог удер-
жаться от смеха, когда слышал, с каким пылом обсуждают они проблемы, лишенные всякой практической ценности, воображая при этом, будто бы от их споров по меньшей мере зависит благополучие всего человечества. Харриет Шелли всегда была готова посмеяться вместе со мной, чем также вызывала крайнее неодобрение самых заядлых спорщиков» [2].
Однако именно эта серьезность и увлеченность судьбами человечества, так забавлявшие Хогга, Пикока и жену Шелли, скорее всего, и привлекла к этой компании его самого. Что же касается хозяйки дома, то она могла стать в его глазах олицетворением гармонии мысли и чувства, ума и сердца, отвлеченной идеи и человеческого обаяния. К теоретическим спорам добавились занятия итальянским языком и поэзией. Э. Дауден, описывая этот эпизод из жизни Шелли, рисует психологическую атмосферу траура в доме Бойнвил, которая могла способствовать возникновению нового увлечения поэта. «Когда Шелли познакомился с семьей Бойн-вил, над ней нависало облако печали. Хотя лицо мадам Бойнвил хорошо сохранило красоту юности, волосы ее были белы, как снег. Шелли помнил таинственную пряху Майму-ну из его любимой поэмы «Талаба» (Роберта Саути. - И. Г.), которая пела у костра низким мелодичным голосом непонятную песню:
The pine-boughs were cheerful blazing,
And her face was bright with this flame;
Her face was a damsel’s face,
And yet hair was gray.
(Весело ветки горели в костре, / Пламя ярко ее озаряло, /У нее было девушки юной лицо, / Но его седина обрамляла. (Перевод всюду, где не оговорено, мой. - И. Г.)).
Значит, это и была Маймуна, и Шелли, не сознавая того, был, действительно, пойман в почти невидимую сеть, сплетенную вокруг него этой искусной и доброй волшебницей» [1, р. 410]. В начале марта 1814 г. «волшебница» писала Т.Дж. Хоггу: «Я бы не хотела, чтобы Вы пренебрегали домашними радостями. Шелли попробовал испытать их с нами, и ему так понравилось, что он решил предаться им полностью, оставив свои метания. Я серьезно думаю, что его душа и тело нуждаются в отдыхе. Эти его поездки, после которых он не находил покоя, но оставался с
пустым кошельком! Из уважения к первому он решил немного позаботиться о втором, что я приветствую и буду поддерживать изо всех сил. Он нас глубоко заинтересовал. На протяжении Вашей тесной дружбы он должен был заставить Вас почувствовать то же, что чувствуем к нему сейчас мы... Извините за множество ошибок и путанность выражений... но я пишу, попутно разговаривая с Шелли на двадцать разных тем» [3]. Если в июле-августе 1813 г. Шелли был в Брэкнеле вместе с Харриет, то в марте-апреле 1814 г. он оказывается в доме у г-жи Бойнвил один. «Шелли, - пишет она Хоггу 18 апреля, - снова вдовец; его прекрасная половина в четверг уехала в город вместе с мисс Вестбрук, которая собиралась, по-моему, жить в Саутгемптоне» [1, р. 410].
С юмором и нескрываемой симпатией описывает она Хоггу, как Шелли пил с ними чай: «Он жадно глотал этот нектар, одновременно рассуждая и споря, дрожа от избытка чувств, а драгоценный напиток проливался ему на грудь, колени, ботинки и далее на ковер» [3, р. 143-144].
Видимо, дело не обошлось и без обсуждения семейных проблем Шелли. 14 июля 1814 г. он писал жене: «Миссис Бойнвил хорошо знает человеческое сердце; она предсказала, что эти трудности однажды наступят; она считает, что нас с тобой связывала дружба, но не страсть» [4]. Впоследствии в письме к Пикоку Шелли вспоминал о днях, проведенных в этой семье, с большой теплотой, особенно высоко оценивая достоинства хозяйки: «Итак, вы знакомы с Бойнвилами! Миссис Б[ойнвил] в свое время представлялась мне самым замечательным человеком, какого я встречал. Ее нрав и обхождение, казалось, были высшим совершенством, возможным на земле. Едва ли я еще встречу эту женщину, которая вызывала у меня такое восхищение» [5]. С таким же восторгом отзывается он о своем пребывании здесь и в письме к Хоггу от 16 марта 1814 г.: «Последний месяц я провел в семье миссис Б[ойнвил]; в утешениях философии и дружбы я нашел прибежище от удручающего общения с самим собою. Они поддержали в моем сердце угасавший огонек жизни. Я ощутил себя в раю, где нет ничего земного, кроме быстротечности времени; сердце мое сжимается при мысли о неизбежности, кото-
рая скоро разлучит меня с этим спокойным и счастливым домом - ибо он стал моим. Деревья, мост и каждая мелочь уже нашли себе место в моем сердце» [5, с. 92-93]. В этом же письме Шелли посылает Хоггу первый свой поэтический отклик на жизнь в Брэкнеле, восьмистрочное стихотворение “Thy dewy looks sink in my breast”, сопровождая его словами: «Я сочинил всего одну строфу, ничего не значащую и записанную только у меня в голове... Здесь запечатлен бред, горячечное видение, исчезающее в холодном, ясном свете утра. Его дивная, невыразимая прелесть не более осязаема, чем краски осеннего заката» [5, с. 94].
Со времени первой публикации этих стихов Хоггом в 1858 г. считается, что они посвящены Корнелии Тернер, 19-летней замужней дочери Харриет Бойнвил. Говорили даже, что муж Корнелии, Томас Тернер (друг Годвина), из ревности к Шелли увез жену из Брэкнела в Девоншир (см. об этом письма жены Годвина к леди Маунткашел, приведенные Дауденом в приложении к его биографии Шелли [1, т. 2, р. 541-551]. Однако отзывы Шелли о ней, которые мы находим в его письмах, дают повод усомниться в верности такого предположения. В том же послании Хоггу, где Шелли поет дифирамбы ее матери, о Корнелии он вспоминает только к концу, в связи с занятиями итальянским языком: «Я снова принялся за итальянский язык. Читаю “Deu delliti e pene” («О преступлениях и наказаниях» (итал.). - И. Г) Беккариа. Там содержатся отличные мысли, но я не нахожу, что книга заслужила ту славу, какая ей выпала. Корнелия помогает мне изучать язык. Я, кажется, когда-то говорил Вам, что нахожу ее холодной и необщительной. Совсем наоборот, она противоположность этому и противоположность всему дурному. Она унаследовала все совершенство своей матери» [5, с. 93]. Вряд ли в такой характеристике можно увидеть хотя бы намек на нежные чувства. По свидетельству Ричарда Гарнета, в серьезность отношения Шелли к Корнелии Тернер не верил и Хогг. В этом Гарнета убедило письмо Хогга Ньютону, которое он видел в марте 1905 г. [6]. Не похоже это и на маскировку: обычно Шелли весьма откровенен с Хоггом, да и в этом же самом письме он ничуть не сдерживается в своих похвалах матери Корнелии. Так же прохладно, с оттенком
снисходительности, вспоминает Шелли о Корнелии и в 1819 г.: «Корнелия, в то время еще очень юная, уже унаследовала отличные качества матери и, будучи, конечно, менее обворожительной, наверняка столь же мила и более непосредственна. При той тонкости чувств, что у миссис Бойнвил, ей трудно быть вполне откровенной и постоянной» [5, с. 170]. Ссылка Шелли на юность Корнелии не вполне основательна: она была на год старше его жены, и в 1814 г. ей было уже 19 лет. Нам представляется, что более вероятным предметом увлечения Шелли в Брэк-нелском эпизоде его жизни была сама миссис Бойнвил. И именно ей были посвящены стихи, посланные в цитированном нами письме Хоггу и получившие затем известность как «Стансы, написанные в Брэкнеле».
Ни рисуемая здесь ситуация, ни сама интонация стихотворения не соответствует такому адресату, как Корнелия («очень юная», «не вполне откровенная и постоянная»). В стихах чувствуется большое душевное напряжение, ощущение какого-то трагического противоречия, не высказанного, но понятного обоим участникам сцены. Лирического героя волнует и взгляд, полный сдержанной страсти, и слова, проникающие в самое сердце:
Thy dewy looks sink in my breast;
Thy gently words stir poison there;
Thou hast disturbed the only rest That was the portion of despair!
Subdued to Duty’s hard control,
I could have borne my wayward lot:
The chains that bind this ruined soul
Had cankered then - but crushed it not [7].
(Ты, взором проникая в грудь /И что-то мне сказав такое, / Всю боль сумела всколыхнуть / И вновь лишить меня покоя. / Покорный долгу, я бы мог / Жить бестревожно, как в могиле, / Но эти цепи, видит Бог, / Еще мне душу не убили).
Следующие за стихотворением слова письма о «горячечном видении, исчезающем в холодном, ясном свете утра» кажутся авторским комментарием к конкретным обстоятельствам возникновения стихов. Если вспомнить, что Шелли два месяца прожил в доме госпожи Бойнвил, то вполне можно себе представить хозяйку, приходящую утром к молодому гостю, чтобы нежным поцелуем
и ласковой речью пробудить его ото сна. Корнелию представить в этой роли труднее.
В эти же дни Шелли переписывает любовный эпизод из пятой песни «Божественной комедии» Данте, а в дневнике Клер Клермонт набрасывает весьма похожую сцену на латинском языке: «Она поцеловала меня в губы, и весь мир вокруг оделся в вечные краски неба... Из ужасного одиночества я увидел любовь, как будто я был узник, сразу и страдающий, и удовлетворенный. Меня пробудили ото сна, не знавшего о таких восхитительных желаниях... Она обняла меня в кровати, и я едва не потерял сознание от наслаждения... Ее сладостные губы жаждали ответных живительных поцелуев. Она успокоила мои страхи» [8]. Цитируя эти строки, автор большой биографической работы о Шелли Ричард Холмс высказывает предположение, что здесь нашла отражение подавляемая страсть Шелли к Корнелии Тернер [9]. Однако никаких аргументов в пользу этой версии он не приводит.
В том, что Шелли имел в виду здесь скорее миссис Бойнвил, чем Корнелию, убеждает нас и второе стихотворение, написанное там же и тогда же - “Thy gentle face, Priscilla dear”. Оно было впервые опубликовано только в 1934 г. Дж. Шелли-Роллсом и Р. Ингпе-ном [10] под заголовком «К Эмилии Вивиа-ни». Как убедительно показал Джеффри Мэтьюз, при издании этого стихотворения было неверно определено время его написания (1821) и имя адресата. Так как текст был найден в записной книжке № 11, содержавшей материалы к поэме «Эпипсихидион», посвященной, как известно, Эмилии Вивиа-ни, имя в первой строчке было прочитано как «Эмилия». В действительности его следует читать как «Присцилла», что подтверждается рифмой “prilla”, которую использовал Шелли, пытаясь перевести стихотворение на итальянский язык. Путем сравнения обоих фрагментов Дж. Мэтьюз доказывает, что это две части одного и того же стихотворения. Он также объясняет происхождение имени Присцилла от латинского Prisca - женщина старшего поколения. Однако при этом остается совершенно непонятным, почему этой женщиной Дж. Мэтьюз продолжает считать Корнелию Тернер.
Эти стихи рисуют как раз такую ситуацию, какая была описана Шелли в его латин-
ском фрагменте из дневника Клер Клермонт. Присцилла склоняется к спящему герою, целует его, и он сквозь сон слышит ее божественный голос. Он просыпается и сожалеет, что наступающее «пустое утро» должно погасить в свете дня это сладостное видение, радость от которого, наполнившая все его существо, еще трепещет на горящем лице.
Thy gentle face, Priscilla dear,
At night seems hanging over mine;
I feel thy trembling lips -1 hear The murmurs of thy voice divine.
O God, why comes the morning blank To quench in day this dream of peace From which the joys my being drank Yet quiver through my burning face [11].
(Свое лицо ты надо мной / Во тьме склонила на мгновенье. / Я слышал нежный голос твой / И губ твоих прикосновенье. / О Боже! Ну зачем спешит / Рассвет, что сон мой уничтожит? /Мое лицо еще горит / И радость позабыть не может).
Сравнение этих строк со «Стансами» наводит на мысль, что это две части одного стихотворения. Они не только идентичны по стихотворному размеру и интонации, но и объединяются параллельными образами: face -looks, voice - words, peace - rest, being - soul. Они как бы взаимно отражаются по мысли и по форме. При этом первой половиной стихотворения является, вероятнее всего, второй фрагмент (“Thy gentle face, Priscilla dear”), изображающий пробуждение и спонтанную чувственную реакцию человека. Во втором включается разум, слова проникают в душу человека, и он осознает себя живым, еще не погибшим под тяжестью долга.
Стихи, написанные в Брэкнеле, вносят в любовную лирику Шелли новую ноту. Если в его любовных посланиях к Харриет Гроув главной проблемой был недостаток взаимности, а в стихах, посвященных второй Харриет (Вестбрук), - элемент сомнения в собственных чувствах и некоего самовнушения и самооправдания, то здесь впервые поэт оказывается в ситуации, когда ощущается полная взаимная гармония при сознании (тоже, очевидно, обоюдном) практической бесперспективности этого чувства. И тут даже не столь важно, кто конкретно был его объектом. Если и Корнелия, то она была замужем. Если ее мать, то от нее нельзя было ожидать
того безрассудства молодости, на которое вскоре оказалась способна волевая и целеустремленная дочь Вильяма Годвина.
Прощание с Брэкнелом и с домом Х. Бойнвил отразилось в двух меланхоличе-ски-трагических стихотворениях: “Lines”
(“That moment is gone forever”) и “Stanzas. -April, 1814”. Первое сохранилось только в одном черновом варианте, обнаруженном в записной книжке, относящейся к 1821-1822 гг. Ричард Гарнет, впервые опубликовавший это стихотворение в сборнике «Реликвии» (1862)
[12], естественно, атрибутировал его как написанное в 1822 г. и адресованное Джейн Уильямс. Исследователи приложили немало усилий, чтобы разгадать скрытые в тексте намеки на какие-то события (см., например, подробный комментарий к стихотворению с этой точки зрения в книге Симора Рейтера
[13]). Однако и содержание, и форма этого стихотворения мало согласуются с поздней лирикой Шелли и скорее позволяют сблизить его со стихами 1813-1815 гг. Поэтому некоторые исследователи датируют его 1814 г. и соотносят с ситуацией в Брэкнеле [11, р. 436]. В значительной мере проясняет смысл этого стихотворения его реконструкция, опубликованная Дж. Мэтьюзом в 1989 г., восстановившая некоторые строфы и выстроившая их в логической последовательности. Приводим вариант, опубликованный Р. Гарнетом, и текст, реконструированный профессором Дж. Мэтьюзом (табл. 1).
Стихотворение построено как прощание лирического героя с любимой женщиной и одновременно с одним из самых счастливых эпизодов жизни. Время, проведенное в Брэк-неле, поэт оценивает как одно мгновение, и само это слово не только начинает и завершает стихотворение, но и дважды повторяется в его середине - в третьей и четвертой строфе: That moment is gone forever... That moment from time was singled... For a moment so found, so lost... One moment has bound the free. В связи с этим лейтмотивом возникает более общая тема связи прошедшего, настоящего и будущего времени, тема всеобщего беспрерывного движения, которая станет одной из ведущих во всей дальнейшей лирике Шелли.
Первая же строфа стихотворения подчеркивает всеобщий характер этого постоян-
ного движения, неотвратимость и даже привычность этого вечного процесса возникновения и исчезновения разных явлений. Промелькнувший момент своей жизни поэт сравнивает с блеснувшей молнией, со снежинкой, поглощенной поверхностью речной воды, с солнечным бликом, сверкнувшим на волне. Мгновение здесь знаменует конец какого-то этапа движения. Вторая строфа переводит образы из горизонтальной плоскости природных явлений в вертикаль времени: прошлое было сплошной бурей и печалью, будущее казалось еще мрачнее, но настоящее осмелилось позаимствовать свет у звезды, проносящейся и гаснущей, как метеор.
В третьей строфе из этого временного ряда вновь выделяется мгновение, о котором идет речь, но теперь оно оценивается как начало новых страданий лирического героя и как слишком сладостное, чтобы продлиться надолго. Здесь заканчивается наиболее обобщенная часть стихотворения, характеризующая данное мгновение с точки зрения объективного потока жизни. В следующих трех строфах поэт, развивая и конкретизируя эту тему, опирается в основном на субъективные ощущения лирического героя.
В четвертой строфе говорится об утрате душевного покоя, о чем, однако, герой не сожалеет, считая это слишком малой ценой за пережитую радость. В пятой строфе он отказывается от сладостных поцелуев своей любимой, которые своей смертной лихорадкой заставили бы его полностью посвятить себя ей, в то время как ему хочется остаться самим собой. И, развивая тему, поэт говорит далее, что эта утрата собственной личности в процессе чувственного наслаждения неотвратима.
Таким образом, в двух половинах одного стихотворения мы видим и утверждение, и отрицание, и принятие счастливого мгновения любви, и отказ от него из-за его чрезмерной страстности. Сложная, противоречивая природа страсти занимала Шелли и раньше (что отразилось, например, в его письмах к Хоггу или стихотворении “Passion: To the [Woody Nightshade]” («Страсть. К [лесному паслену]»). Здесь эти сомнения и противоречия выражены в форме личных переживаний по вполне конкретному поводу.
Таблица 1
Текст стихотворения “Lines”
(первая публикация Р. Гарнета и реконструкция Дж. Мэтьза)
Р. Гарнет Дж. Мэтьюз
I We meet not as we parted, I That moment is gone forever,
We feel more than all may see; Like lightning that flashed and died -
My bosom is heavy-hearted, Like a snowflake upon the river -
And thine full of doubt for me: - Like a sunbeam upon the tide,
One moment has bound the free. Which the dark shadows hide.
II II
That moment is gone forever, The past was all storm and sorrow,
Like lightning that flashed and died - The future was darker far,
Like a snowflake upon the river - But the present dared to borrow
Like a sunbeam upon the tide, Light from so fair a star,
Which the dark shadows hide. It is dead, as meteors [are].
III III
That momentfrom time was singled That moment from time was singled
As the first of a life ofpain; As the first of a life ofpain;
The cup of its joy was mingled The cup of its joy was mingled
- Delusion too sweet though vain! - Delusion too sweet though vain!
Too sweet to be mine again. Too sweet to be mine again. IV The peace that I knew not till late, The peace that I must have lost, The peace that I now seek - that Methinks were too little cost For a moment so found, so lost!
IV V
Sweet lips, could my heart have hidden Sweet lips -1 forswear forever
That its life was crushed by you, The sweetness not given to me,
Ye would not have then forbidden The kisses of mortal fever
The death which a heart so true Should hallow mine to thee:
Sought in your briny dew. What I am, will I seem to be . VI Sweet lips, could my heart have hidden,
V
That its life was crushed by you,
Ye would not have then forbidden
The death which a heart so true
Methinks too little cost Sought in your briny dew.
For a moment so found, so lost! VII
[12] We meet not as we parted, We feel more than all may see; My bosom is heavy hearted, And thine full of doubt for me: -One moment has bound the free. [11, р. 437-438]
Конечный смысл стихотворения выражен в его последней строфе. Лирический герой и предмет его любви, вспоминая радость встречи, охвачены горечью расставания, оба полны внутреннего сомнения, и на душе у обоих лежит тяжкий груз. Их связали общие чувства радости и горя, общие воспоминания и тревоги. Одно мгновение жизни связало, сковало двух человек, которые до этого были свободны. И это последнее слово «свободные» (“the free”) остается в памяти читателя
как самая общая причина трагического разлада в жизни героев. При всей сладости чувственной любви возникающая при этом утрата свободы равносильная утрате личности, расценивается автором как крушение гармонии, ведущее к еще большей потере радости и счастья.
Стихотворение «Стансы. Апрель 1814» было включено автором в один том с поэмой «Аластор», изданной в 1816 г. Возможно, в отличие от предыдущего стихотворения оно
с самого начала было рассчитано на публикацию и потому выдержано в довольно общих, завуалированных выражениях эмоционального состояния лирического героя. Оно лишено каких-либо конкретных деталей, указывающих на время, место и обстоятельства происходящего. Большинство используемых здесь образов взято из арсенала общих родовых понятий: the moor, the moon, winds, darkness, midnight, lights of heaven, friend, lover, home, tears, hearth, leaves, autumn, woods, blooms, spring. Лирический герой здесь называется во втором лице, что делает его максимально обобщенной личностью, затрудняя конкретную идентификацию персонажей. В частности, здесь упоминаются «друг» и «возлюбленный(ая)» (“lover”), являющиеся не менее обобщенными, чем лирический герой. Поэтому, не зная обстоятельств написания стихотворения, трудно представить и изображенную здесь ситуацию, и соответствующие ей чувства героя. Этим, очевидно, объясняются и неудачи наших переводчиков, обращавшихся к этому стихотворению.
Однако отмеченная обобщенность позволяет автору подняться над частностями и передать ощущение большой психологической катастрофы, переживаемой лирическим героем. Необходимость расставания с любимым человеком и возвращения в опустошенный, безмолвный дом, к разрушенному семейному очагу воспринимается им как противоречие закону поступательного развития природы. Осень и весна в четвертой строфе выступают не как параллель к переживаниям героя, а как иллюстрация отмеченного противоречия. Дальше этот контраст между безрадостной судьбой человека и природными процессами заостряется: все в природе имеет свою фазу покоя - и облака, и ветры, и океанские просторы, и только человек лишен его до самой могилы.
Единственной отрадой для лирического героя в такой ситуации остается его внутренний мир, где в воспоминании, размышлении или сожалении продолжают жить «музыка двух голосов и свет одной сладостной улыбки».
С воспоминанием о г-же Бойнвил, возможно, связан и один из фрагментов, сохранившийся в записной книжке Шелли 1816 г., “One was a homeless cloud - other rested”, а
также два стихотворения итальянского периода: “The Past” и “On a Faded Violet”. В рукописи последнего стихотворения сохранились неопубликованные строки, подтверждающие высказанное нами предположение:
It was and is not - let this be
Thine epitaph and mine poor flower Our fortunes are alike poor blossom [Poor flower our fortunes are alike]
My peace and thine be together For from the time [moment] we left her soft bosom We both began to wither [And] For this my friend, must that become [When] when I remember her not [14].
(Цветок, угаснувший в ночи! / Пусть этот стих для нас с тобой / Как эпитафия, звучит, /Ведь сходны мы судьбой. /Мы стали увядать с тех пор, / Когда пустились в дальний путь, / Навек оставив милый взор, /
Прекраснейшую грудь./......./..../ Тогда б, мой
друг, увял и я, / Когда б забыл ее).
Речь, как видим, идет о цветке, который украшал когда-то грудь женщины, любимой лирическим героем, и теперь лежит на его собственной груди, пробуждая воспоминания о потерянной любви. Взятое в скобки слово moment в шестой строчке напоминает о стихотворении “Lines”. Создается впечатление, что, обнаружив сохраненный с той поры увядший цветок, поэт вспомнил те стихи и все, что было с ними связано, и в его воображении возникли новые строчки.
Брэкнелский эпизод остался самым потаенным в биографии и творчестве Шелли. Первые два связанных с ним стихотворения оказались опубликованными через много лет после смерти поэта и к тому же по частям, третье - сильно завуалированным. Вспоминая через пять месяцев дни, проведенные в Брэкнеле, Шелли писал Хоггу, что именно тогда он окончательно понял невозможность продолжения своей прежней семейной жизни: «Я увидел полный масштаб беды, какой мог стать поспешный, лишенный любви союз с Харриет, союз, над входом в который могло поистине быть начертано: “Lasciate ogni speranza voi ch’entrade!” («Оставь надежду всяк сюда входящий» (итал.). - И. Г.). Я почувствовал, как будто этот поступок и живое тело были связаны вместе в одно отвратительное и ужасное целое. Больше невозможно было продолжать обманывать себя.
Думаю, единственным, что еще заставляло меня продолжать обманывать жену, оставалось непокорное чувство долга» [4, р. 402]. И в том же письме Шелли вспоминает о душевном состоянии, в котором он находился в Брэкнеле: «Я бродил один по полям. Было прекрасное время. Стояли тихие, ясные вечера - я никогда раньше столь остро не чувствовал такого покоряющего, чувственного воздействия весны. Мою пробудившуюся душу окрасило предчувствие близких перемен, давшее тему для неисчерпаемых образов моего сна. Я вспомнил, как однажды предпринял прогулку из Брэкнела к отцу (40 миль). Цепь призрачных видений закружились в моем воображении, пока образы не достигли интенсивности ощущений. Уже встретил я женщину, предсказанную мне судьбой, уже она ответила на мое страстное признание, уже были преодолены трудности, стоявшие на пути к полному союзу. Я дошел до того, что сочинил письмо Харриет на тему моей любви к другой. Так прошла моя прогулка, в конце которой я едва не лишился чувств от усталости» [4, р. 402]. Так в апре-ле-мае 1814 г. завершается период «воспитания чувств» Шелли, предшествующий его встрече с Мери Годвин. Она состоялась в конце мая или в начале июня (после возможного беглого знакомства в 1812 г., когда Мери еще была 15-летним подростком), а уже в июле они вступают в гражданский брак и уезжают из Англии. В жизни и творчестве Шелли открывалась новая страница.
1. Dow den E. The Life of Percy Bysshe Shelley: in 2 v. L., 1886. V. 1. Р. 382.
2. Пикок Т.Л. Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла. М., 1998. С. 305.
3. Hogg T.J. The Life of P. B. Shelley. London; Toronto, 1933. V. 2. P. 134.
4. Shelley P.B. The Letters: in 2 v. / ed. by F.L. Jones. Oxford, 1964. V. 1. P. 390.
5. Шелли. Письма. Статьи. Фрагменты. М., 1972. С. 170.
6. Dowden E. Letters about Shelley. L., 1896. P. 248-249.
7. Shelley P.B. The Complete Poetical Works / ed. by Thomas Hutchinson. Oxford University Press. London; New York; Toronto; Melbourne, 1909. P. 517.
8. Clairmont C. The Journals / ed. by Martin Kingston Stooking. Harvard, 1968. P. 63.
9. Holmes R. Shelley the Pursuit. L., 1974. P. 227.
10. Shelley P.B. Verse and Prose from the Manuscripts of Percy Bysshe Shelley / ed. by Sir J.C.E. Shelley-Rolls, Bart., R. Ingpen. L., 1934. P. 34.
11. Shelley P.B. The Poems. V. 1. 1804-1817. Longman / еd. by G. Matthews, K. Everest. London; New York, 1989. P. 589.
12. Relics of Shelley / ed. by Richard Garnet. L., 1862. P. 43-44.
13. Reiter S. A Study of Shelley’s Poetry. Mexico, 1967. P. 294-295.
14. Shelley P.B. The Complete Works / ed. by R. Ingpen, W.E. Peck: in 10 v. Published for the Julian Edition. N. Y., 1965. V. 1. P. 336.
Поступила в редакцию 10.06.2010 г.
UDC 82:801/6;82-1/-9
82.03; 82:81’255.2
BRACKNELL’S CYCLE OF SHELLEY’S LYRICS
Igor Galimovich Gusmanov, Oryol State University, Oryol, Russia, Candidate of Philology, Associate Professor of Russian Literature of 20 century and History of Foreign Literature Department, e-mail: [email protected]
The article offers an overview of Shelley’s poems as resulted from his stay in Bracknell in March and April, 1814. An assumption is being made that they were not addressed to Kornelia Turner, Emilia Viviany or Jane Williams, but to Harriet Boinville. Two pieces “Stanza, written at Bracknell” and “Thy gentle face, Priscilla dear” normally published as separate things are being treated as parts of one poem. The “Lines” (“That moment is gone forever”) used to be published piecewise only are now completely restored and included too. The cycle also incorporates “Stanzas. - April, 1814”, “One was a homeless cloud - other rested”, “The Past” and “On a Faded Violet”.
Key words: Shelley; lyrics; Bracknell; Harriet Boinville; Cornelia Turner; Emilya Vivany; Jane Williams.
