CC BY
53
«художественности» его творений, и субъективно являлось средством к жизненному, в том числе экономическому, самоутверждению, и одновременно служило способом реализации серьезных эстетических поисков начинающего художника. Только так мы можем оправдать сложение из «литературного пролетария» настоящего поэта.
Вместе с тем тщательный экономический комментарий отнюдь не снимает и этической составляющей в оценке охарактеризованных в книге М.С. Макеева «темных» мест некрасовской биографии, особенно в плане самосознания поэта, мучительно переживавшего свои «падения». Равно как и концепции «эстетических денег» или «психологических денег», вероятно, имеют не универсальный (в духе Н.С. Лескова, сочувственно цитируемого автором монографии), а конкретный биографический, исторический и идеологический характер.
Впрочем, все эти соображения возникают именно в диалоге с теми идеями и трактовками, которыми так богата рассматриваемая нами книга, и они нимало не колеблют ее достойного места на полке всякого профессионально работающего в области некрасоведения исследователя. Важно отметить то обстоятельство, что это - московская книга. По уходу из жизни многих отечественных некрасоведов старшего поколения столичная его ветвь «осиротела». С появлением книги М.С. Макеева, других его некрасо-ведческих работ, группирующихся вокруг исследователя учеников можно надеяться на возрождение московской школы изучения Некрасова. Причем на основе свежих научных подходов.
Н.Н. Пайков (Ярославль)
Сведения об авторе: Пайков Николай Николаевич, канд. филол. наук, доцент кафедры русской литературы ЯГПУ имени К.Д. Ушинского. E-mail: npaykov@mail.ru
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2010. № 2
БИОГРАФИЯ ЧЕХОВА: ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ:
Материалы Международной научной конференции. Великий Новгород: Новгородский гос. университет им. Ярослава Мудрого, 2008. 232 с.
На излете первого десятилетия нового века чеховедение продолжает подводить свои итоги, о чем свидетельствует данное издание, подзаголовок которого ассоциируется с последним выпуском сборника «Чеховиана»1. Однако, как кажется, главное в книге - даже не «итоги» и не «перспективы», а попытка освещения хотя и известных, но до сих пор не решенных в современной литературной теории и практике вопросов, связанных с жанром биографии. Неслучайно, когда конференция только задумывалась, А.П. Чудаков предлагал для нее подзаголовок «Итоги и проблемы» (с. 7).
1 Чеховиана. Из века ХХ в XXI: итоги и ожидания. М., 2007.
Первая проблема - это сам предмет обсуждения, круг текстов, объединенных одним термином. Так, исследователи оперируют понятием не только «научная биография», но и «объективная», или «универсальная» научная биография (В.А. Кошелев - с. 9, 12, 18). На другом полюсе - не только анализируемые Г.В. Коваленко и упомянутые В.Б. Катаевым пьесы, где Чехов выступает в качестве героя, но и рассмотренная В.Б. Катаевым статья популярного журналиста «Тайны "Вишневого сада"», где затронута жизнь писателя. Промежуточное положение занимает биография не только «научно-популярная», но и «научно-художественная» (И.Н.. Сухих - с. 29), а также «не абсолютно научно-популярная» (С.И. Кормилов - с. 175). Так в сборнике отражается реальное многообразие текстов, особенно обильное в современный период повышенного интереса к биографии. Тем ценнее предпринятые попытки структурировать терминологическое пространство.
Так, В.А. Кошелев (проиллюстрировав недостоверность возможных документов-источников и принципиальную необъективность исследователя из-за влияния эпохи и из-за знания всей жизни своего героя) пришел к выводу, что универсальная вневременная научная биография не может быть создана. А потому, заключил исследователь, биография «есть всегда легенда о писателе»; жизнеописаний одного и того же человека «должно быть - много. И они должны быть - разные» (с. 18). С одной стороны, тем самым намечена концептуально продуктивная параллель между легендой биографа и явлением «автолегенды», проанализированным Ю.М. Лотманом в работах об А.С. Пушкине и о типологии культуры. С другой стороны, В.А. Кошелев отчасти снимает оппозицию между научной биографией и лучшими образцами научно-популярной, давая первой право на некоторую долю вымысла.
К этой концепции приближается точка зрения И.Н. Сухих, подразумевавшего под «научно-художественной биографией» синтетический жанр, который был определен им словами А. Мариенгофа - «роман без вранья»2 (с. 29). Таким образом снимается вопрос: может ли роман быть научным? Постановка этого вопроса и ответ на него, как кажется, связаны с проблемой академизма, заостренной в статье С.И. Кормилова в связи с анализируемой им монографией А.П. Чудакова «Антон Павлович Чехов. Книга для учащихся»: «.. .в 70-80-е гг. некоторые литературоведы, особенно склонные к литературоведению неакадемическому (такие разные, как М.П. Лобанов, И.П. Золотусский, И.И. Виноградов), и вместе с ними А.П. Чудаков, самый академичный из них, приходили к неявному христианству, осознаваемому как противовес обязательной идеологии» (с. 175-176).
В связи с этим вспоминается статья Д. Устинова и А. Дмитриева «Академизм как проблема отечественного литературоведения ХХ века», где подчеркивалось одно из следствий требования «строгой научности» -«попытки вывести за пределы изучения литературной науки "субъекта" литературы» - и их истинный смысл: «избавление работы литературоведа от <.> "человеческого фактора" - со всей его непредсказуемостью, "психологией" и "идейностью"»3.
2 Вспомним в связи с этим, что в течение последних трех лет одним из лауреатов литературной премии «Большая книга» становится именно автор биографии писателя.
3 Новое литературное обозрение. 2002. № 53 (1). С. 220.
Одним из важнейших препятствий, с которыми можно столкнуться при изучении «человеческого фактора», можно назвать то, что было отмечено применительно к жанру биографии Н.Ф. Ивановой: несоответствие масштаба личности автора биографии ее герою (с. 137). Описывая неприглядную историю создания Михаилом Павловичем Чеховым и его сыном биографии своего великого родственника, исследовательница одновременно, как кажется, очерчивает один из типов биографов (процитирую лишь два фрагмента из рассмотренных в статье писем М.П. Чехова): «Очень тебя (М.П. Чехову. -С.Е.) прошу смотреть на наше дело как на заработок не только в настоящем, но и в будущем», «Мое маленькое дарование стало казаться мне не таким уж маленьким и мое литературное будущее не таким уж безнадежным»; наконец, исследовательница заключает: «Михаил Павлович в очерках решает собственные психологические проблемы» (с. 128, 131, 138).
Неслучайно и В.Б. Катаев, и И.Н. Сухих в теоретическом аспекте заострили внимание на фигуре исследователя, параллельно введя два близких по смыслу понятия - «преконцепции» (В.Б. Катаев - с. 20) и «конструктивной идеи», или «формулы судьбы» (И.Н. Сухих - с. 30, 37). В.Б. Катаев выделяет преконцепции А.П. Чудакова, Е. Толстой и Д. Рейфилда, отмечая интересный факт: у ученого может быть любимый период в жизни писателя, более всего связанный с преконцепцией (детство Чехова у Чудакова, рубеж 1880-1890-х гг. у Толстой). А И.Н. Сухих проследил смену «конструктивных образов Чехова» в соответствии со сменой эпох. Эти идеи могут быть сопоставлены с работой Г.О. Винокура «Биография и культура» (1927), где рассмотрен идеальный тип преконцепции, создающий философскую биографию - осмысление «судьбы» личности как «жизненного единства, постигаемого и усваиваемого нами в его собственном внутреннем законе»4.
У двух исследователей есть и собственные варианты «формулы судьбы» Чехова. В.Б. Катаев придерживается авторитетной в чеховедении концепции: «<...> сознательная и непрекращавшаяся работа самовоспитания, борьба в самом себе, со всем, что могло оказаться несправедливостью по отношению к окружающим» (с. 23). И.Н. Сухих переносит акцент на «модус долга» и «судьбу самоломанного человека в стеклянном мире» (с. 36-37). А Е.Н. Петухова предложила обзор жизни и творчества Чехова сквозь призму «мысли семейной»: «Следует признать, что, в общем, чеховское творчество отражает скептический взгляд на возможность семейного счастья. Стойкое нежелание самого писателя жениться связано и с этим скептицизмом <...>» (с. 163).
В связи с фактором личности биографа очень интересна статья А.А. Щербаковой, в которой проанализированы воспоминания крестьян Мелихова о Чехове. В созданном ими образе писателя исследовательница обнаружила черты святого, напоминающие агиографию: «Мы в него уверовали», «У нас в деревне только в одной избе его книга есть. Зимой вечерком наберется в избу народ и читаем вслух, словно евангелие», «Вот ежели б он жил в Мелихове, нешто комсомол такой был.?» (с. 84, 88). Все это могло бы остаться лишь любопытным фактом, если бы не отдельные детали, рассыпанные по другим страницам того же сборника. Так, В.В. Гульченко, анализируя повесть Б. Штерна, где описывается фантастическая жизнь
4 Винокур Г.О. Биография и культура. Русское сценическое произношение. М., 1997. С. 66.
Чехова, якобы не умершего в 1904 г., а жившего до 1944 г., процитировал следующее рассуждение автора: «Как развивались бы события в России, если бы Чехов умер в критический день второго июля четвертого года? Без него у большевиков были бы развязаны руки? Было ли им НЕУДОБНО ПРИ НЕМ творить свои злодеяния?» (с. 212). Налицо почти та же мысль, что и в последнем из процитированных мной крестьянских суждений о Чехове, и тот же вытекающий отсюда образ едва ли не святого. Другой исследователь, И.А. Едошина, вне всякого контекста назвала портреты писателя «чеховской иконографией» (с. 225), а затем в другой связи процитировала слова А.А. Блока о Чехове: «Чехов был "не наш, а только божий", и этого "человека божьего" ни на мгновение не свергнули в пропасть светлый его дух и легкая его плоть» (с. 228). Наконец, В.Б. Катаев, осмысляя имеющиеся биографии Чехова, обнаружил связующую их агиографическую составляющую (о книге Д. Рейфилда): «Образ Чехова-святого прежних биографий, действительно, разрушен. <...> Насколько на первых пятистах страницах герой предстает (если придерживаться той же житийной классификации) как грешник, настолько же на последних ста - как мученик» (с. 24). Здесь, как кажется, возникает серьезная проблема когнитивных моделей мышления, которые уравнивают литературоведов-биографов с упомянутыми
A.А. Щербаковой представителями «наивного письма»5. Может быть, многие из существующих образцов жанра биографии (посвященных не только Чехову) действительно подошли бы под эту агиографическую типологию образов «главного героя»?
При создании биографии неизбежно возникает и проблема источников.
B.А. Кошелев решает ее категорично: нельзя безусловно доверять ни письмам, ни мемуарам. Л.Е. Бушканец иллюстрирует возможность искажений фактов в мемуарах на примере воспоминаний М. Горького, но отмечает тем не менее их особое значение в «выявлении сути чеховского отношения к жизни» и призывает к отдельному анализу каждого конкретного случая (с. 56). Дальнейшее описание исследовательницей особенностей речи Чехова опирается на мемуарные данные. Становится ясно, что отказаться от обращения к этим источникам нельзя; возможно, что работу с ними облегчит отдельное изучение жанровых характеристик и внутренних законов этих текстов, подступы к которому уже намечены как в литературоведении6, так и в лингвистике7.
М.О. Горячева продемонстрировала всесторонний подход к источникам, проанализировав заметки о Чехове в современной ему прессе с двух точек зрения: как дополнительный источник разнообразных биографических данных (в свою очередь, не чуждый искажений) и как самоценный факт биографии писателя (непростые отношения с прессой, реакция на публикации).
О так и не решенном до конца вопросе с двухвековой историей напоминает В.Б. Катаев: «Соположение биографического и творческого рядов обязательно <...>, и тайна отражения художника в своих творениях - самая сложная загадка для биографа» (с. 28). Отрицательный опыт на этом пути исследователь оценивает как «прямо-таки воскрешение Сент-Бёва» (с. 27).
5 Об этом типе текстов см. главу «"Наивное письмо" в литературе конца ХХ в. как художественная реальность» (Местергази Е.Г. Литература нон-фикшн/ non-fiction: Экспериментальная энциклопедия. Русская версия. М., 2007).
6 Там же.
7 См.: Михеев М.Ю. Дневник как эго-текст (Россия, XIX-XX). М., 2007.
Очевидно, что Сент-Бёва после «смерти автора» все-таки следует воскрешать, хотя и на радикально обновленных началах. И авторам сборника принадлежит ряд достижений на этом пути.
Так, А.В. Кубасов нашел среди рассказов Чехова три, предположительно содержащие внутреннее обращение к М.П. Чеховой: «В рождественскую ночь», «Переполох» и «Архиерей». Статья интересна и тем, что, как кажется, дополняет уже собранные материалы о рассказах Чехова, обращенных к брату Николаю; это может позволить развить далее уже намеченную А.Н. Подорольским теорию жанра «рассказа-письма»8.
Л.Е. Бушканец предположила, что появление подтекста в драматургии Чехова связано с чертами мышления писателя, проявившимися в его речи (с. 59). В интереснейшей статье А.Г. Головачевой высказана гипотеза, что приобретенная Чеховым фотография М.М. Грибановского и его матери послужила импульсом к созданию «умилительных портретов» в рассказах «Случай из практики» и «Архиерей», а также к началу нового творческого периода под знаком образа матери. Исследовательница обосновывает то, что именно Грибановский был прототипом архиерея; она исправляет ошибки в существующих комментариях к письмам и записным книжкам Чехова и даже указывает на одну неправильно прочитанную публикаторами фамилию в тексте записных книжек писателя.
Н. З. и А.Ф. Коковины проследили взаимоотношения Чехова и Я.П. Полонского, сосредоточив внимание на их взаимных посвящениях и показав, что посвящение связано с близостью произведения поэтике адресата. Е.О. Крылова продемонстрировала связь впечатлений Чехова от поездок в Италию (трактуемых как «римский элемент» в его «биографическом мифе») с рассказом «Ариадна», а И.А. Едошина связала болезнь легких писателя с упоминанием эфира в «Чайке» и «Вишневом саде».
Ряд авторов сборника сделали очень ценные как с научной, так и с практической точки зрения заготовки для будущей «научно-художественной биографии» Чехова. Так, Н.В. Капустин затронул проблему воссоздания повседневного поведения героя биографии и предложил метод ее решения, применив к получившему широкий резонанс необычному поведению Чехова в Италии бинарные оппозиции «роль, стереотип / анти-поведение», «культурное / естественное». Е.Ю. Нымм заостряет внимание на ярком эпизоде из жизни Чехова - предательстве его И. Ясинским - и отмечает: «.история знакомства писателей представляет собой завершенный сюжет новеллы» (с. 117). А Л.Е. Бушканец подчеркнула, что непродуктивно в биографии строить «диалог на фразах из чеховских писем» (с. 50). Исследовательница хотя и не ставила перед собой лингвистической задачи, но фактически проанализировала (на материале мемуаров о писателе) важные черты языковой личности Чехова.
Наконец, в нескольких статьях поставлена проблема существования образа культурного героя. Так, В.В. Гульченко сосредоточился на мотиве «опыта долгожительства или хотя бы инакожительства в альтернативных литературных сюжетах», представив читателю «новейшую Чеховиаду» (с. 206, 212). А Г.В. Коваленко, анализируя американские драмы о Чехове, иллюстрирует возможность влияния творчества писателя на образы его самого и его окружения: в одной из пьес «в Станиславском проступает то
8 См.: Подорольский А.Н. Художник Николай Чехов в творчестве А.П. Чехова // Чеховиана. Из века XX в XXI. С. 117-138.
Гаев с его фразерством, то Епиходов со своими несчастьями. В одном из диалогов с Марией Павловной в Чехове вдруг прорывается Серебряков, а в Марии Павловне угадывается дядя Ваня. Мария Павловна просит Ольгу Леонардовну поговорить с Буниным о ее любви к нему, и эта сцена отсылает к сцене Сони и Елены Андреевны в "Дяде Ване"». «В финале Чехов остается один. <.. .> Он входит в пустой дом, как Фирс <...>» (с. 219, 220). С.Г. Исаев отметил, что элемент биографии Чехова вошел в рассказ З. Гиппиус «Легенда», а В.В. Шадурский обнаружил эпизод из жизни Чехова, стоящий за одной фразой из романа В. Набокова «Ада».
Подводя итог, хочется еще раз подчеркнуть не только чеховедческое, но и общетеоретическое значение этого небольшого сборника, затронувшего вопросы поэтики, психологии, развития науки о литературе (анализ работ предшественников) и технической методологии биографа. Налицо единое движение мысли, заставившее исследователей независимо друг от друга обратиться к близким проблемам внутри общей темы. И пусть найдены еще отнюдь не все окончательные решения - пока можно с полным правом сказать словами М.Ю. Лермонтова: «Будет и того, что болезнь указана».
С.Н. Ефимова
Сведения об авторе: Ефимова Светлана Николаевна, студентка отделения русского языка и литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: sveta.11@mail.ru
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2010. № 2
Ангелина Вачева. РОМАНЪТ НА ИМПЕРАТРИЦАТА:
Романовият дискурс в автобиографичните записки на Екатерина II: Ракурси на четене през втората половина на XIX век. София, 2008.
Автобиографические записки императрицы Екатерины II неоднократно привлекали внимание исследователей как в России, так и за рубежом. Тем не менее, как резонно отмечает во введении к своей монографии болгарская исследовательница А. Вачева, в основном они изучались как исторический документ, свидетельство различных обстоятельств политической и культурной жизни России XVIII столетия. В рецензируемой книге подход иной: предметом рассмотрения становятся собственно литературные механизмы построения текста, который оказывается сплавом автобиографического и романного жанров, его нарративная структура, сочетание романного дискурса с публицистическим.
А. Вачева поднимает целый комплекс тем, актуальных отнюдь не только применительно к рассматриваемому тексту (и даже, наверное, времени). Это и особенности автобиографических записок российской императрицы, отличающие их от других аналогичных текстов как в русской, так и в западноевропейской традиции (поскольку именно XVIII в. характеризуется
