CC BY
5Ю.В. Матвеева
БЕЛАЯ ЭМИГРАЦИЯ И ДИ-ПИ: ТВОРЧЕСТВО Г. АНДРЕЕВА (ХОМЯКОВА)1
Аннотация. В статье ставится проблема непростых взаимоотношений русских писателей-эмигрантов первой волны и писатей-эмигрантов, оказавшихся в Европе во время Второй мировой войны. И со стороны «белых» эмигрантов, и со стороны эмигрантов Ди-Пи отмечаются разные позиции по отношению друг к другу - критические и примиренческие, философско-аналитические и эмоционально-оценочные. Рассматривается творчество прозаика Геннадия Андреева (Хомякова), активно включенного в русско-эмигрантскую общественно-политическую и литературную деятельность 19501960-х годов. Будучи одним из наиболее типичных представителей своего поколения из когорты Ди-Пи, Г. Андреев оказался причудливо и неожиданно вписан в проблемно-содержательное и мотивно-тематическое поле литературных поисков своих ровесников из первой эмигрантской волны, вошедших в историю литературы под именем «незамеченного поколения». Подтверждается этот тезис сопоставительным анализом важнейших блоков автодокументального метасюжета больших очерковых циклов Г. Андреева (Хомякова) с авторепрезентативными элементами творчества многих прозаиков и поэтов «молодой» литературы первой русской эмиграции.
Ключевые слова: эмиграция Ди-Пи; вторая волна; русское эмигрантское сообщество; Геннадий Андреев (Хомяков); незамеченное поколение; автодокументальная проза.
1 Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант 17-21-07002 а(м) «"Человек советский" в амбивалентной рецепции венгерской и русской гуманитари-стики ХХ-ХХ1 веков».
О взаимоотношениях представителей разных периодов русской эмиграции ХХ в. можно написать громадное исследование, но даже оно вряд ли бы смогло охватить всю ту невероятную массу фактов, наблюдений, высказываний, оценок, воспоминаний, критических суждений и всего того, из чего состоит живая жизнь и что невозможно учесть и реконструировать ни в одном научном труде. Общепринято, что первая, послереволюционная эмиграция была замкнута в самой себе, несла себя высоко и гордо, веря в свои права на подлинную русскую культуру. Отчасти это было небезосновательной правдой. Но лишь отчасти. Появление в Европе в середине сороковых годов новых русских беженцев стало пробным камнем для культуры и особенно литературы русского зарубежья. Об этом вполне осознанно и программно написали самые ранние историографы первой волны: Г. Струве, В. Варшавский, Ю. Терапиано. В своих знаменитых книгах, без ссылки на которые сегодня немыслимо вести речь о русской литературе зарубежья («Русская литература в изгнании», «Незамеченное поколение», «Встречи»), все трое констатировали конец эпохи старой эмигрантской культуры и начало какого-то нового, совсем иного периода:
«Главным фактом послевоенного периода для русской эмиграции в целом, а следовательно и для зарубежной русской литературы, была встреча двух эмиграций - политической эмиграции первого призыва, покинувшей Россию в результате исхода гражданской войны, с эмиграцией новой - с выходцами из Советского Союза, добровольно или вынужденно (в порядке увоза немцами) покинувшими родину в ходе Второй мировой войны или сразу же после нее»1.
«Один за другим уходят последние отцы. В то же время состав эмиграции пополняется массой невозвращенцев и послевоенных беглецов, людей, выросших совсем в других социальных условиях, чем старые эмигранты. Представители этой новой эмиграции выдвигаются на авансцену общественной и литературной эмигрантской жизни»2.
«Началась новая эпоха в эмиграции, прежняя - окончилась. Вновь пришедшие поэты и писатели создадут свою атмосферу, по-своему ощутят воздух эпохи»3.
1Струве Г.П. Русская литература в изгнании. - 3-е изд., испр. и доп. - Париж: УМСА-Рге88; М.: Русский путь, 1996. - С. 262.
2 Варшавский В.С. Незамеченное поколение. - Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1956. - С. 271.
3 Терапиано Ю.К. Встречи: 1926-1971. - М.: Аграф, 2001.
Характерно, что ностальгически сожалея об уходе былого великолепия Изгнания, о «глубоком различии всего жизненного и духовного опыта» писателей «новоэмигрантских» и «староэмигрантских», все три автора в конце концов пришли к тому, что признали образование новой эмигрантской общности:
«Внешнее слияние новоэмигрантских и староэмигрантских писателей произошло довольно быстро. <.. .> Что касается внутреннего слияния, то это вопрос более сложный. Обсуждать его здесь подробно мы не можем, да и процесс этот все еще не завершившийся»1.
«Но может быть, в самом последнем итоге различие окажется не столь уж разительным. Одна из самых значительных и волнующих книг, написанных людьми этой новой эмиграции, названа ее автором, М.М. Коряковым, - "Освобождение души". Но не к этой ли последней цели, только в других условиях и в борьбе с другими препятствиями, были направлены и усилия эмигрантских сыновей?»2
«К началу пятидесятых годов все подлинные поэты, - и "первой" и "новой" эмиграции слились в одну творческую семью и теперь противопоставлять "старых" и "новых" поэтов-эмигрантов было бы бесполезно»3.
Безусловно, неизбежная полоса отчуждения, разделявшая русских эмигрантов двух призывов, не могла в этой «творческой семье» себя не проявить, тем более что разногласия и претензии были взаимны. Представителей первой волны невольно задевал тот факт, что эмигранты Ди-Пи были приняты Западом с распростертыми объятиями, что им были «обеспечены симпатии либеральной интеллигенции»4, что «в материальном смысле новая эмиграция оказалась скорее в преимущественном положении: ее наиболее квалифицированным элементам не пришлось идти в шоферы, рабочие автомобильных заводов, железнодорожные контролеры, маля-ры»5, что, наконец, «к ее услугам оказалось Издательство имени Чехова - предприятие такого масштаба, о каком довоенная эмиграция могла только грезить»6. Кроме того, в представителях «новой» эмиграции их литературные собратья, не прошедшие горнила советской жизни, видели наследников В. Маяковского и Н. Тихонова,
1 Струве Г.П. Указ. соч. - С. 258.
2 ВаршавскийВ.С. Указ. соч. - С. 373.
3 Терапиано Ю.К. Указ. соч. - С. 263.
4 Струве Г.П. Указ. соч. - С. 257.
5 Там же.
6 Указ. соч. - С. 258.
в лучшем случае - Б. Пастернака, видели носителей совершенно иной, несмотря ни на какую антисоветскую позицию, упрощенной и даже примитивной культуры, носителей иного, советизированного русского языка.
Ироничный и острый на язык Г. Газданов, скептически пройдясь в письме к Л. Ржевскому по заслугам обеих эмиграций, набросал, к примеру, такой шаржированный портрет среднестатистического ди-пийца: «На радиостанции "Свобода" в русской редакции работает еврей небольшого роста по фамилии Варди, страдающий манией преследования, манией величия и комплексом неполноценности. Он написал какую-то книгу о концлагерях, она, кажется, не была напечатана. Когда при нем как-то зашла речь о Солженицыне, он сказал - ну, что там Солженицын? Вот моя книга о лагерях, - это действительно замечательное произведение» (письмо от 30 ноября 1970 г.)1.
В свою очередь вторая волна тоже многое недооценивала в культурном наследии эмигрантов первой волны, упрекала их в эстетическом консерватизме и языковой омертвелости. Так, в своем докладе «Национальная культура и эмиграция», прочитанном на расширенном совещании издательства «Посев» в сентябре 1952 г. в Лимбурге, Л. Ржевский писал о так называемых «мансардных эмигрантах», чья культура глубоко провинциальна и неизбежно стремится к «затуханию» и «консервации»2. О весьма критическом настрое эмигрантов второй волны по отношению к своим русским предшественникам в Европе на примере споров вокруг издания «молодого журнала» «Опыты» подробно пишет О. Коростелёв, цитируя высказывания В. Завалишина, Б. Филиппова, С. Максимова, в которых они, эмигранты военного времени, почти в унисон осуждают «архаический» и старомодный вкус редакторов Р.Н. Гринберга и В. Л. Пастухова3.
1 Газданов Г.И. Письма Л.Д. и А.С. Ржевским // Газданов Г.И. Собр. соч.: В 5 т. - М.: Эллис Лак, 2009. - Т. 5: Письма. Полемика. Современники о Газдано-ве. - С. 241.
2 Ржевский Л.Д. Национальная культура и эмиграция. - Франкфурт-на-Майне: Посев, 1952. - С. 8-9.
3 Коростелёв О.А. «Опыты» в отзывах современников // Литературоведческий журнал. - М., 2003. - № 17. - С. 10.; Коростелев О.А. Журнал-лаборатория на перекрестке мнений двух волн эмиграции: «Опыты» (Нью-Йорк, 1953-1958) // Коростелёв О.А. От Адамовича до Цветаевой: Литература, критика, печать Русского зарубежья. - СПб.: Изд-во им. Н.И. Новикова: Издательский дом «Галина скрипсит», 2013. - С. 426-427.
Между тем никакие разногласия, взаимные претензии и недовольства не мешали «старым» и «новым» эмигрантам писать друг о друге (известнейшие ныне статьи В. Маркова о Г. Иванове и А. Ремизове, рецензии М. Корякова, Н. Ульянова, И. Чиннова на «Комментарии» Г. Адамовича, рецензия И. Елагина на переиздание «Ладонки» И. Савина; с другой стороны - отклик Г. Струве о Д. Кленовском, статьи Р. Гуля о прозе Л. Ржевского и Н. Нарокова и др. многочисленные примеры); совместно издавать журналы, альманахи и антологии («Опыты», «Мосты», «Воздушные пути», «На Западе. Антология русской зарубежной поэзии»); многопла-ново и многогранно сотрудничать (практически во всех значительных общественно-политических и литературных изданиях как первой, так и второй волны), дружить (на долгие годы, например, установилась подлинно дружеская связь между Г. Газдановым и Л. Ржевским, о чем свидетельствуют опубликованные ныне письма Газданова к Л.Д. и А.С. Ржевским с 1955 по 1971 г.), постепенно меняться по отношению друг к другу (так, в письмах Г. Адамовича И. Чиннову отчетливо прослеживается динамика отношения Г. Адамовича к В. Маркову - от негодования в 1954 г.: «.каким суконным языком статья написана!»1 до признания в 1956 г.: «Я в первый раз очаровался Марковым.»2); превращаться подчас в защитников представителей изначально чуждого лагеря (так, например, Р. Гуль в статье «Писатель и цензура в СССР» заступается за «вторую» эмиграцию перед обличающим ее в своей книге М. Коряковым3). Примечательно, что эта связь-отталкивание двух эмигрантских сообществ проступает и в их литературном наследии - прежде всего в художественных текстах прозаиков и поэтов «второй» эмиграции. Элегически нежно в поэме «Нью-Йорк - Питсбург» И. Елагин вспоминает всех тех, с кем его связала работа в «Новом русском слове»; сатирически остро изображает научную общественность «старой» эмиграции в романе «Бунт подсолнечника» Л. Ржевский; уважительно и немного идеализированно представляет «старых» эмигрантов Н. Нароков в романе «Могу!». В конце концов, прав был, по-видимому, Ю. Терапиано,
1 Письма Г.В. Адамовича И.В. Чиннову / Публ. О.А. Коростелёва // Литературоведческий журнал. - М., 2008. - № 22. - С. 190.
2 Указ. соч. - С. 203.
3 Гуль Р.Б. Одвуконь. Советская и эмигрантская литература. - Нью-Йорк: Мост, 1973.
который писал о том, что после войны появилась «новая нота»1 в русском эмигрантском сообществе. И если это так, то она, «новая нота», стала результатом непростой консолидации (внешней и внутренней, органической, естественной и вынужденной) двух эмигрантских потоков.
Попытаемся рассмотреть это интереснейшее явление исторической, биографической и литературной конвергенции на примере творчества одного конкретного автора - прозаика второй волны Геннадия Андреевича Хомякова (1909/10-1984), известного под псевдонимом Г. Андреев, и активно включенного в 19501960-е годы в русско-эмигрантскую общественно-политическую, издательскую и чисто литературную деятельность.
В 1960 г. Г. Адамович пишет своему корреспонденту И. Чиннову: «Я в переписке с Ген.<надием> Андреевым (Хомяковым), писания которого мне нравятся»2. Другой представитель первой волны, писатель и в 1950-1960-е годы редактор русской мюнхенской службы радио «Свобода» Г. Газданов, также несколько раз весьма дружески и даже тепло упоминает Андреева в письмах к Л. Ржевскому:
«Но Андрееву [здесь и далее - курсив мой. - Ю. М.] пришла в голову гибельная мысль - напечатать в том же номере ПЬЕСУ -можете себе представить? И чью? Старухи Берберовой»3.
«Я написал Андрееву, что буду слезно Вас просить о спасении» (с. 215).
«Геннадий Андреевич, дай ему Бог здоровья, любитель литературных салатов...» (с. 215).
«Был недавно в Вашем любимом Мюнхене, где грустит бедный Геннадий.!» (с. 218)
«.а мы продолжаем мирно жить в Европе, Хомяков работает в русской редакции, удовольствия от этого не получает, но вместе со Степуном, которого терзает тщеславие, собирается выпускать еще один номер "Мостов"» (с. 220).
1 Терапиано Ю.К. Указ. соч. - С. 262.
2 Письма Г.В. Адамовича И.В. Чиннову (1952-1972) / Публ. О.А. Коросте-лёва // Литературоведческий журнал. - М., 2008. - № 22. - С. 224.
3 Газданов Г.И. Письма Л.Д. и А.С. Ржевским // Газданов Г.И. Собр. соч.: В 5 т. - М.: Эллис Лак, 2009. - Т. 5: Письма. Полемика. Современники о Газдано-ве. - С. 214. - В дальнейшем письма Г. Газданова к Л. Д. и А.С. Ржевским цитируются по данному изданию с указанием в скобках номера страницы.
«Хомяков ничего, держится, и все норовит издавать "Мосты", хотя денег нет. Я этого бескорыстного энтузиазма понять не могу, хотя одобряю» (с. 221).
«В нашей программе намечена серия под условным названием "дневник писателя". Мы предполагаем привлечь к участию в ней Вас, Адамовича, Вейдле, Хомякова, может быть еще Иваска» (с. 225).
«Как Хомяков? Как "Мосты"»? (с. 229).
«Тысячу лет ничего не знаю о Геннадии Андреевиче» (с. 23 8).
Даже из этих небольших фрагментов можно судить о сфере деятельности Геннадия Андреева (Хомякова): сотрудничал на радио «Свобода», редактировал альманах «Мосты». Кроме того, (указаний на это уже нет в письмах Газданова) был известен как деятель НТС, входил в редколлегию «Нового журнала» в качестве соредактора Р. Гуля, какое-то время был главным редактором журнала «Возрождение».
Будучи многопланово включен в литературную жизнь послевоенной эмиграции, тесно соприкоснувшись в своей деятельности с Ф. Степуном, Г. Адамовичем, Г. Газдановым, Г. Гулем, Н. Берберовой, Г. Андреев, конечно, не обошел представителей первой эмиграции и в своем творчестве: написал рецензии на переиздание романа И. Сургучёва «Ротонда»1 и на роман М. Алданова «Живи как хо-чешь»2. Строки В. Ходасевича взял в качестве эпиграфа к одной из своих книг, название которой («Горькие воды») откровенно вторит апокалиптическому мотиву стихотворения Ходасевича «Из окна» (1921): «И с этого пойдет, начнется: / Раскачка, выворот, беда, / Звезда на землю оборвется, / И станет горькою вода». Эмигрантов первой волны Г. Андреев сделал даже героями своих рассказов («При взятии Берлина» (1951), «Два Севостьяна» (1952), «Будет хорошо» (1953)), закрепив среди своих литературных находок повторяющуюся тему встречи благородного, образованного и немолодого эмигранта (эмигрантки), давно покинувшего(-ей) Россию, с солдатами Красной армии, пришедшими в качестве победителей в Европу. Разность культур тех и других и в то же время глубинное национальное единство, ничем неистребимое генетическое родство представителей обеих сторон станут в этих рассказах основой конфликта и залогом своеобразного катарсиса.
1 Г.А. Современный роман // Грани. - Франкфурт-на-Майне, 1952. - № 15. -С. 117-118.
2 Г.А. Роман о наших днях // Грани. - Франкфурт-на-Майне, 1952. - № 16. -С. 174-175.
Однако главной связующей нитью между Г. Андреевым (Хомяковым) и эмигрантами первой волны окажутся отнюдь не эти вполне ясные и осознанно прописанные моменты отклика, заимствования и оценки, но тот главный метасюжет андреевского творчества, который помимо каких бы то ни было установок автора - как это видно с позиции сегодняшней вненаходимости - соединяет имя писателя прежде всего с именами его ровесников-первоэмигрантов, с именами так называемых «сыновей» эмиграции. Ведь именно Г. Андреев в своей документально-биографической прозе (а это основной корпус литературного наследия прозаика) наиболее последовательно воспроизвел жизнь своего поколения, только с ее «советской» стороны: тюрьма и лагерь («Соловецкие острова» (1950) и «Трудные дороги» (1959)), участие в процессе советского строительства и производства («На стыке двух эпох. Из воспоминаний» (1954)), наконец, солдатская участь во время войны: фронт, плен, немецкие концлагеря («Минометчики» (1975-1978)). Нельзя не заметить, что эти три тематических пласта (лагерный - производственный - военный), охваченные Г. Андреевым, удивительно коррелируют с тем автодокументальным следом, что вполне отчетливо ощутим в литературе «молодой» белой эмиграции: Гражданская война, деклассированное существование в чужой стране, участие в Сопротивлении или пребывание во французской армии и немецком плену.
И в том и в другом случае речь идет о поколении людей, для которых «смысловая перепланировка» (Ю. Тынянов) мира обернулась «смысловой перепланировкой» собственной жизни, причем перепланировкой вовсе не произвольной, но во многом предопределенной масштабом исторических событий, разметивших одинаковыми вехами общую траекторию поколенческого движения и «там», в советской России, - откуда Г. Андреев вырвался, и «здесь», на Западе, - куда он попал после войны.
Как и для большинства его пишущих сверстников из первой русской эмиграции, для Геннадия Андреева основным делом творческой жизни стало создание «литературы свидетельства» в полном и буквальном смысле этого слова. В этом нет ничего удивительного, ведь событийный и эмоциональный багаж подобных человеческих судеб чаще всего просто не оставлял места чистому вымыслу. Поэтому, собственно, мы и сочли возможным рассматривать автобиографическую прозу Г. Андреева в контексте «свидетельств» «сыновей» эмиграции.
Первый, изначальный круг испытаний, пройденных Г. Андреевым, отразился в двух его очерковых книгах - «Соловецкие острова»
и «Трудные дороги». Но если многие представители младшего поколения первой эмиграции стали «преждевременными воинами» Гражданской войны1, то Г. Андреев оказался в 1927 г. «преждевременным» политзаключенным советской тюремно-лагерной системы. Дата рождения писателя, очевидно, так и осталась доподлинно неизвестной (разные источники называют год его рождения в интервале от 1904 г. до 1911 г.; М.Е. Бабичева, автор наиболее полного на сегодняшний день очерка жизни и творчества Г. Андреева, указывает, что «по одним источникам это - 1909 г., по другим - 1910 г.»2, однако тексты Г. Андреева, причем разные, дают возможность эту дату скорректировать: в эпизоде допроса в следственном изоляторе («Соловецкие острова») чекист спрашивает автобиографического героя Андреева: «вам ведь тоже 18?», и тот «утвердительно кивает головой»3. Но в Соловецком лагере герой к тому времени находится примерно год, следовательно - попал он туда, а тем более под следствие не позднее 17 лет. Подтверждается возраст героя на момент его ареста и начала большого лагерного пути в очерке «Северная робинзонада» (из книги «Трудные дороги»): здесь он сообщает о себе, что отсидел три года и теперь он, «двадцатилетний юноша», говорит с неожиданным напарником по карантину «как умудренный опытом и остывший старик»4.
Интересно, что точно так же, как, например, герой Г. Газданова Коля Соседов среди бойцов бронепоезда «Дым» («Вечер у Клэр»), или как герой В. Андреева среди солдат миллеровской армии («История одного путешествия»), герой Г. Андреева, оказавшийся в Соловецком лагере особого назначения, благодаря своему возрасту имеет как бы особый статус - повсюду младшего, не отягощенного прошлым, не имеющего нравственных кривизн, неискушенного, но при этом пронзительно-тонкого наблюдателя. Повествуя о своей камере, 17-летний герой «Соловецких островов» намеренно редуцирует на
1 Цуриков Н. Дети эмиграции: Обзор 2400 сочинений учащихся в русских эмигрантских школах на тему «Мои воспоминания» // Дети эмиграции: Воспоминания: Сб. ст. / Под ред. В.В. Зеньковского. - М.: Аграф, 2001. - С. 46.
2 Бабичева М.Е. Геннадий Андреевич Андреев (Хомяков) // Бабичева М.Е. Писатели второй волны русской эмиграции: Биобиблиографические очерки. - М.: Пашков дом, 2005. - С. 48.
3 Андреев Г. Соловецкие острова // Грани. - Лимбург, 1950. - № 8. - С. 59. -В дальнейшем книга цитируется по данному изданию с указанием в скобках номера страницы.
4Андреев Г. Трудные дороги. - Мюнхен: Товарищество Зарубежных Писателей, 1959. - С. 11-19.
фоне других заключенных собственную персону: «Шестой в камере -я, но обо мне и речь молчит: я еще слишком молод, чтобы считать себя за равного другим жителям камеры» (с. 47). Сам герой - tabula rasa, но другие обитатели камеры и просто лагерные знакомые - люди пожившие, что-то из себя представляющие, имеющие послужной список и скопившие резерв знаний и впечатлений. Все они охарактеризованы кратко, но очень полновесно: прошлое, портрет, черты характера, манера поведения. (Андреев вообще мастерски создает такие экспресс-портреты.) Больше других героя Андреева, мальчишку по существу, привлекают такие персонажи, в которых он видит наставников, или же отыскивает внешне романтический, привлекательный для себя идеал. Так, особую роль в соловецкой судьбе героя играет профессор Стрешнев - живая энциклопедия и неутомимый просветитель. «Много помог» «на первых порах», «вытащил с общих работ, устроил в канцелярию» бывший эсер Шевелев. Огромное впечатление производят бывший большевик, друг Ленина и Троцкого монументальный Кожевников и бывший офицер царской армии Сли-винский. Однако взгляд героя на этих людей тоже предопределен возрастом: во многих из них он впоследствии разочаровался или ошибся. Шевелев оказывается на поверку - как бросает одна из заключенных - «подлым сексотом», Сливинский становится предателем, а внешнее величие Кожевникова переходит в подлинное сумасшествие: «летом 1929 года Кожевников, окончательно сойдя с ума, напишет манифест, в котором объявит себя "соловецким королем Иннокентием I" и дарует всем заключенным свободу» (с. 53). Таким образом, история взаимоотношений со старшими лагерниками становится для персонажа Андреева суровой жизненной школой, оправдавшей и заповедь-императив Шевелева («Себе не верь, понимаешь? Никому не верь!»), и философский вердикт Кожевникова («Раньше говорили, что тюрьма или закаляет, или развращает людей. <.. .> Для нашего времени это неверно. Тогда тюрьма была исключением, теперь везде тюрьма. Сейчас люди не закаляются и не развращаются, а обнажаются» (с. 51).
Конечно, взрослые, так сказать, «настоящие» лагерники составляют главный контекст соловецкой жизни героя Андреева, в котором он каждодневно существует и постепенно учится жизни, однако это не весь его круг. Его душа, не смирившаяся с заключением, заставляет мечтать о побеге, а значит - консолидироваться с такими же, как и он, молодыми, не смирившимися людьми. И это другая, тайная ипостась его существования: «Я продолжаю работать, жить, как все, но я живу двойной жизнью: вторая проходит
внутри, в исступленных мечтах о побеге». Так возникает дружба с двумя студентами - Синицыным и Петровым, так возникает план создания большой конспиративной организации. Старшие все понимают, но бездействуют, молодежь, как и любая молодежь во все времена, пытается активно протестовать: «Нас в Соловках - десять тысяч. Разве четыреста человек удержат нас?» (с. 51). Не важно, что побег не удается, и сам герой оказывается из-за него на волосок от гибели, в глубине души он до конца своего соловецкого заключения так и не смирится с тем, что «большой и малый разврат, доносы, сплетни, подсиживание друг друга и слежка одного за другим, мелочная и жестокая борьба за место даже под хмурым соловецким небом липкими и крепкими тенетами опутывает нас» (с. 50).
Герой Андреева максималист, максималист в силу своего возраста. Он готов на риск, ибо верит в свободу, верит в себя, в жизнь. Вспомним, как бежал за границу в 1925 г. сосланный в Нарымский край И. Болдырев (Шкотт), автор повести «Мальчики и девочки»; как бежал сначала в армию Миллера, а потом из Марселя и Константинополя на Кавказ старший сын Л.Н. Андреева поэт и писатель В. Андреев; как бежал из Галлиполийских лагерей в Константинополь, будучи солдатом Белой армии, писатель Г. Газданов; как бежала через половину России вместе с матерью и сестрами 12-летняя З. Шаховская; как бежал через границу с отцом почти в подростковом возрасте другой писатель - В. Яновский; как бежал из Петербурга в Крым вместе с братом Сергеем юный В. Набоков. Вообще тема бегства - бегства из тоталитарной страны, из неволи, а потом - из рутины и косности бытия станет для этого поколения эмигрантских авторов сквозной и необыкновенно устойчивой. Их герои унаследуют авантюрно-свободолюбивую позицию своих создателей, и тоже будут бежать, стремиться к свободе, к тому, чтобы вырваться из застенков тюрьмы, или из духоты быта.
Что же касается темы побега в творчестве Г. Андреева, то она, возникнув в книге о Соловках, займет центральное, сюжетообразую-щее место в книге «Трудные дороги», хронологически продолжающей повесть о судьбе автора и его автобиографического персонажа. В какой-то мере это будет повторение истории лермонтовского Мцыри, убежавшего из монастыря на волю, в «мир тревог и битв», и принесенного обратно умирать. У Г. Андреева герой бежит из лагпункта Пионерный и, совершив головокружительное путешествие через горы, побыв «в своей воле» несколько недель, обратно возвращается снова в арестантском вагоне, возвращается лишь для того, чтобы дождаться своего смертного приговора. Та же лермонтовская
романтическая контрастная основа - несвобода, навязанная людьми, и зов природы, сулящий освобождение: «Всюду я приглядывался: нельзя ли уйти? Страсть к воле, к чему-то другому, сидела в крови, ее не заглушить»; «а горы светят, как гибнущему в море маяк» . Смертельно опасной для лермонтовского героя схватке с барсом в тексте Г. Андреева подобна схватка с «каменным хаосом» гор, среди которых едва не погибли два бежавших лагерника. Примечательно, что герой книги Г. Андреева совершает наконец свой удачный побег именно тогда, когда этот поступок наименее мотивирован реальными обстоятельствами: в лагпункте Пионерном он проводит свой лучший за время заключения год, так как здесь, вдали от большого лагеря, царит относительная демократия и отсутствуют все те жестокие вещи, которые делали жизнь заключенных невыносимой. Этот побег -скорее всего зов души, «старый зов», как именует его автор.
Из всех очерково-автобиографичских книг Г. Андреева «Трудные дороги», безусловно, самая романтическая, не случайно предшествуют книге гордые слова Э. Хемингуэя из повести «Старик и море»: «Человек не рожден для поражений. Его можно убить, но не победить. Человек побеждает всегда». Читая «Трудные дороги», можно вспомнить не только М. Ю. Лермонтова, но и Д. Дефо (первый очерк так и называется - «Северная робинзонада»), и рассказы Д. Лондона (тема испытания человека суровой северной природой звучит как заглавная в очерках «В своей воле», «В куликовом царстве», где два беглеца преодолевают немыслимой тяжести северную дорогу). Присутствуют в «Трудных дорогах» и знаменитые «карточные» сюжеты: в главе «Неожиданное осложнение» Хвощинский, напарник главного героя в побеге и, как выясняется, заядлый карточный игрок, проигрывает «туземцам» общие деньги. Вторая часть книги, где повествуется о трагическом финале побега, о тюрьме, которая окончательно смыкает над героем свои своды, заставляет припомнить всю «тюремную классику» мировой литературы. Однако не только ее, не только известные всем произведения В. Гюго, Стендаля, А. Дюма, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова. Тема ожидания смертельного приговора, неотвратимой и очень скорой, но все равно непредсказуемой гибели, тема ужаса перед реальностью
1 Андреев Г. Трудные дороги. - Мюнхен: Товарищество Зарубежных Писателей, 1959. - С. 34. - В дальнейшем книга цитируется по данному изданию с указанием в скобках номера страницы.
уничтожения собственной личности сближает последние очерки «Трудных дорог» с такими текстами ровесников Г. Андреева и представителей первой эмиграции, как рассказы И. Савина, «Приглашение на казнь» В. Набокова, тюремный дневник Б. Вильде.
Подобно Цинциннату Ц., подобно И. Савину и Б. Вильде, герой Г. Андреева проживает свой собственный опыт «смертника»: после того, как их, бежавших зэков, привезли туда, откуда был совершен побег, а дело отправили в Москву, «жить осталось месяца три, не больше». Эти три месяца, проведенные, правда, не в одиночке, а в камере с двумя такими же обреченными, имеют, как психологически достоверно показывает Г. Андреев, свою динамику: сначала рассказы о прошлом, ожесточенные споры, потом -практически полное молчание, полное отсутствие каких-либо желаний, полная замкнутость каждого на себе, на мысли о том, что вот-вот должен из Москвы дойти приговор. Приведем достаточно большую, но очень яркую цитату - слова, которые словно продолжают отрывочные мысли Цинцинната Ц. или такие же отрывочные записи Б. Вильде:
«Как будет здесь? Придут ночью, - это черное дело требует ночной тьмы, - выведут, поведут в лес. Только подумаешь -судорожно сожмется сердце, обольется горячей кровью, тело затопит нестерпимая тоска. Я не хочу умирать!
Я убеждаю себя, стыжусь своего страха. Чем я лучше тысяч и миллионов ушедших этой же дорогой и тех, кто еще уйдет по ней? Моя судьба - только крошечная частица общей судьбы, это наше общее несчастье, мы все растворяемся в нем. Но разве те, ушедшие, не сжимались в таком же страхе? Они тоже не хотели умирать. И в этом нельзя слиться с другими, раствориться в толпе. Это ведь последнее, что есть у тебя и что отделяет тебя от всех, так, что ты один среди многих. Разве стыден страх перед тем, что у тебя хотят отнять жизнь? Разве преступно желание жить? Может, оно когда-то где-то становится преступным, но только не тут, не в этой камере.
Представляя, как это произойдет, иногда я боюсь, что не выдержу в последний момент, закричу, как кричат другие, буду биться, потеряю сознание. Смогу ли я управлять своим телом, приказать, чтобы оно выдержало до конца, до того, как я услышу неуловимый миг начала выстрела? В это время я еще буду жить. Мне хочется, чтобы я выдержал, устоял: до конца. Но зачем? Что за забота? Кто увидит, как меня убьют, перед кем сдерживаться, перед кем геройствовать? Перед профессиональными убийцами, давно потерявши-
ми человеческий образ, которых ничем не удивить? Перед самим собой? Но меня ведь больше не будет!..» (с. 148).
Понимая свою обреченность, герой Г. Андреева, как и герой В. Набокова Цинциннат Ц., как и узник тюрьмы Френ Б. Вильде, чтобы сделать свое ожидание выносимым, начинает в какой-то момент писать:
«Я в эти дни городил мир своих выдумок и с головой уходил в него. В канцелярии были литературные журналы, - я писал фантастические рассказы, статьи, письма, и через одного из работников бухгалтерии отсылал их в редакции журналов. Одной стороной сознания я отчетливо знал, что ничего из этого не может быть напечатано: написанное не подходило к времени, оно отвергало его. Но я не слушал эту сторону сознания. Я старался всерьез верить, что посылаемое будет обсуждаться и печататься. И я, вслед за моими письмами и пакетами, выходил из стен тюрьмы, переносился в редакции, ходил по улицам Москвы и Ленинграда, -тюрьмы и того неизбежного, что было передо мной, больше не было. Может быть, я обманывал себя, надеясь, что от меня останется след не только в архивах НКВД?» (с. 132).
Однако самое удивительное в этой истории то, что героя Г. Андреева, в отличие от Цинцинната Ц., в отличие от Б. Вильде, именно его «писательство» действительно спасает: среди написанных им фантазий было и заявление в Президиум ЦИК СССР, отправленное в Москву кем-то из вольнонаемных. Герой забыл о нем, но чудо свершилось - из Москвы пришла бумага, и не приговор, а напротив, амнистия - пропуск на волю. Освобождение Цинцинната Ц., освобождение Б. Вильде состоялось лишь в мистическом смысле -как освобождение духа от тенет плоти и тяжести жизни, освобождение же юного лагерника Г. Андреева произошло в буквальном смысле. И все-таки философско-лирический пассаж автора во вступлении к книге словно заранее приподнимает и символизирует это событие, расширяя его границы и значение почти до такой же метафизики: «.задолго до урочного часа я живу тайным предчувствием освобождения» (с. 7). Ясно, что и в жизни, и в литературном творчестве «освобождение» стало для писателя словом-символом, каким являлось оно для Б. Вильде, для В. Набокова, для многих писателей - их ровесников. Вспомним еще раз, что В. Варшавский, завершая свою книгу о «незамеченном поколении» и сравнивая «атмосферу литературы поколения эмигрантских сыновей» с той атмосферой, которая пришла ей на смену в произведениях новой эмиграции, в качестве знака общности, знака внутреннего единения выбирает и называет
книгу эмигранта Ди-Пи М.М. Корякова «Освобождение души»: «. не к этой ли последней цели, только в других условиях и борьбе с другими препятствиями, были направлены и усилия эмигрантских сыновей?»1.
Следующий этап своей судьбы, тот, что начался после чудесного выхода из лагеря, Г. Андреев воспроизвел в книге «На стыке двух эпох. Из воспоминаний». По сути дела, из всех очерковых книг Г. Андреева она одна посвящена мирной гражданской жизни, которая наступила, наконец, для автора между лагерем и войной. Вот ее краткий сюжет: Выйдя из «преисподней», герой Г. Андреева выбирает для проживания «маленький город на юго-востоке страны», приходит в себя, устраивается на работу - лесопильный завод, директор которого, тоже совсем молодой человек и бывший беспризорный Непоседов становится его другом. Но Непоседова переводят в другое место, герой, оставшись один, всеми правдами и неправдами вновь пытается выжить, найти работу, на что его «волчий билет» (лагерное прошлое) почти не оставляет надежды. В поисках правды он приезжает в Москву, где снова встречается с Непоседовым, теперь уже директором лесопильного завода в одном из городов Подмосковья. Так герой вторично обретает почву под ногами и становится правой рукой Непоседова на предприятии.
С этого момента авантюрно-приключенческий роман из сталинских времен уступает место советскому производственному роману, где главная тема - труд и борьба за показатели, а герои раскрываются непосредственно в этой борьбе. У Г. Андреева в его очерках тоже именно так. Его герой вместе с Непоседовым и другими производственниками охвачен лихорадкой энтузиазма и желания превратить свое предприятие, которое систематически недовыполняло план, в предприятие передовое, только вот средства, которыми они действуют, совсем не общепопулярны в советской стране. Прежде всего, это введение новой «прогрессивной» оплаты труда, переоборудование завода, создание позитивной рабочей атмосферы. Люди на заводе Непоседова начинают получать двойную зарплату, для них строится добротное жилье, проводится большой воскресный праздник, на заводе вводится в эксплуатацию новый котел, а в результате - предприятие не только справляется с планом, но и перевыполняет его, и все это, как настойчиво показывает автор, не благодаря системе социалистического управления, а вопреки ей. Чтобы всего этого достичь, Непоседов и его ближайшие сподвижники (принадлежит к
1 ВаршавскийВ.С. Указ. соч. - С. 372-373.
числу которых и автобиографический герой) мастерски «обходят» букву закона в пользу своих же трудящихся и общего дела. Можно сказать, что в образе Непоседова показан идеальный управленец сталинского времени, но, как ни парадоксально, управленец антисталинской природы. И это был, как нас убеждает автор, далеко не единичный случай. Один из очерков книги так и называется: «Антикоммунисты строят коммунизм». Механизм и природу этого феномена Г. Андреев детально показал, как показал и еще одну вещь - «бессистемную систему» социалистического хозяйствования, в которой есть надрыв, но нет элементарной производственной логики. Помимо печальной участи поднятого было Непоседовым и опять «убитого» лесопильного завода, много внимания в книге уделено критике лесной промышленности при большевиках, абсурдности ее устройства: «Всюду две стороны, два лица, ведь государство существует не ради своих граждан, а ради строительства социализма»1.
Конечно же книга очерков «На стыке двух эпох» с ее производственной тематикой, с ее экскурсами в область технологий и экономики, с ее простым построением и незамысловатыми названиями глав и отдельных очерков напрямую связана с советской действительностью 1930-х годов, а также с советской производственной прозой, пусть даже эта связь и осуществляется посредством отталкивания, в результате чего получается своеобразный жанр - производственный роман наоборот. В любом случае это - если вновь оглядываться на культурный контекст первой русской эмиграции - как раз тот материал, та проблема, тот стиль, которые были категорически невозможны для писателей-эмигрантов довоенного времени. Ровесники Г. Андреева за рубежом тоже писали о своем эмигрантском труде, часто тяжелом, часто заводском, писали о разнообразных профессиях, которые им пришлось освоить, но все это никогда не становилось магистральной темой их творчества. Советские романы о темпах труда и колхозах они всячески высмеивали, ведь им-то самим интересней всего был человек, а не его производительный труд и не производство как таковое. И все-таки, как ни покажется эта мысль парадоксальной, и герой «производственных» очерков Г. Андреева, и многочисленные герои «молодой» эмигрантской литературы имеют одну несомненную общность. Эта общность - их асоциальное положение, их маргинальность на фоне устойчивого и чуждого бытия. Как и герои Г. Газданова, Б. Поплавского, В. Набокова, Н. Берберо-
1 Андреев Г. На стыке двух эпох. Из воспоминаний // Андреев Г. Горькие воды. Очерки и рассказы. - Франкфурт-на Майне: Посев, 1954. - С. 120.
вой, В. Яновского, В. Варшавского, В. Андреева, В. Емельянова, автобиографический герой Г. Андреева находится во внутренней оппозиции по отношению к миру внешнему, будь то мир чуждой буржуазной Европы (у них), или мир чуждого социализма (у него).
Третий, завершающий круг испытаний, отразившийся в прозе Г. Андреева, - Вторая мировая война. Началом войны в Советском Союзе, событиями ее первых месяцев заканчивается книга «На стыке двух эпох». О собственной участи солдата на войне написана самая большая книга Г. Андреева - «Минометчики». В этих свидетельствах «о времени и о себе» много невероятно интересных фактов, бытовых и психологических подробностей, останавливаться на которых в пределах нашей темы нет возможности. Отметим лишь наиболее для нас важное - идейно-нравственную позицию, занимаемую автором. Она не проста и не типична для «советской» военной прозы, зато вполне соотносима с позицией многих поучаствовавших в войне его сверстников-эмигрантов.
В подавляющем большинстве молодые русские эмигранты первой волны вели себя во время Второй мировой как убежденные антифашисты и - после нападения на СССР - патриоты своей бывшей далекой родины. Однако мера, а главное - качество этого патриотизма было разным. Кто-то проникся по отношению к Советской России новым уважением, восхищением настолько, что посчитал возможным взять, в конце концов, советский паспорт (В. Андреев, А. Ладинский, Б. Сосинский, Ю. Софиев). Кто-то, как, например, В. Варшавский, во время войны, наоборот, ощутил опасность приближения давно покинутого советского мира с его неистребимой агрессией по отношению к человеку. Кто-то, как Г. Газданов, несмотря на интерес к советским людям и сочувствие бежавшим военнопленным, несмотря на вполне определенную и очень деятельную патриотическую позицию, так никогда и не склонился на сторону советской власти, не стал лоялен по отношению к советскому режиму.
Точно так же и для Г. Андреева выработка собственной точки зрения на войну, а главное - понимание своего места в ней изначально предстают как сложная проблема. Пожалуй, гораздо большая, нежели для его сверстников-эмигрантов, ведь положение его радикально иное. Так, уже в конце книги «На стыке двух эпох», когда вся атмосфера жизни наполняется ощущением надвигающейся катастрофы (немцы вот-вот подойдут к Москве, в которой начинается повальная эвакуация и повсеместная паника), автор пытается дать объективную картину умонастроений людей. То и дело его герой
выслушивает свидетельства очевидцев, которые рассказывают, как, отступая, Красная армия, невзирая на мольбы людей, уничтожает и «склады богатейшие», и «посевы», как происходит само отступление - «фронта нет: немцы то впереди, то сбоку, то сзади»1. Один из «партийцев» констатирует: «На фронте кабак, армии сдаются в плен. Если с умом, сейчас всю Россию можно занять без особого труда: защитников нашего строя нет»2. Однако не все так просто. Это понимает герой-повествователь, это понимают и другие персонажи -его случайные собеседники и попутчики. Никто из них не готов радоваться Гитлеру, никто из них не хочет остаться, чтобы сдаться на милость победителей.
Сюжетом военной судьбы Г. Андреева организована его последняя очерковая книга «Минометчики». Будучи после лагерей «белобилетником» по здоровью, герой-повествователь в 1942 г. все-таки попадает в армию и проходит все возможные испытания, связанные с войной: учебные лагеря, участие в обороне Керченского полуострова, пребывание в «подземельях Джимушкая», плен, череда немецких концлагерей, переправка в Норвежский центральный лагерь советских военнопленных, «шпионская школа» под Берлином, уход из нее. Каждый из этих этапов изображен подробно, и каждый содержит прямую или косвенную критику советского режима, советского порядка (в трактовке Г. Андреева -только беспорядка), советской идеологии, советской военной тактики и стратегии. Однако при всем том автор-повествователь не идет в ряды РОА, не остается в специальной разведшколе под Берлином, не присягает Гитлеру. Ему неприятны предатели и противны фашистские прислужники - «внутренняя лагерная полиция». Он вообще не знает, как быть, так как ему хочется «поражения двух диктаторов, а не нашей страны»3. Он вовсе не пораженец, но и патриотизм его советским не назовешь.
Подводя итог, можно сказать, что в своей очерково-автобиографической прозе Г. Андреев, как и его ровесники - «сыновья» эмиграции - стремился отразить взгляд на мир отдельного человека, человека далекого от общественных идей и общепринятых штампов как одной, так и другой крайности, сформированного и детерминированного лишь собственным тяжелым жизненным
1 Андреев Г. На стыке двух эпох. - Указ. соч. - С. 193.
2 Указ. соч. - С. 198.
3 Андреев Г. Минометчики // Новый журнал. - Нью-Йорк, 1976. - № 125. -С. 106-107.
опытом и собственным мирочувствованием. Всегдашний герой-повествователь Г. Андреева - это и есть тот «внутренний человек», романтический и экзистенциальный, который был столь дорог писателям-первоэмигрантам младшего поколения. Конечно, творчество Г. Андреева лишено изысканности стиля, неуловимо-европейского налета и неуловимо-глубокой философичности большинства его европейских ровесников (советское прошлое и в манере писать дает о себе знать), но напор жизненной правды и человеческого чувства, как и у них, в текстах его многое искупает. В целом же пример человеческой и литературной судьбы Г. Андреева еще раз убеждает, что какими бы иноприродными ни казались жизненные и творческие основания представителей двух разных эмигрантских эпох, по-видимому, именно вторая эмиграция имела шанс (и, в общем-то, разыграла его) вступить с эмиграцией белой, с эмиграцией первой волны в подлинный диалог -диалог противостояния и понимания одновременно.
