CC BY
27
ш
<ш>
ш
<8Я>
ш
я*
бедные, богатые, нищие в удмуртской деревне:
исторические и современные интерпретации
Г. А. Никитина,
доктор исторических наук, профессор Удмуртского института истории, языка и литературы Уральского отделения РАН (г. Ижевск, Удмуртия)
(Работа выполнена в рамках Программы фундаментальных
Одним из последствий социальных трансформаций, переживаемых современным российским обществом, стала его поляризация, которая остро актуализировала проблему социального неравенства в глазах научного сообщества. Интерес ученых к названной проблеме обусловлен не только чисто научными соображениями, но и гражданской озабоченностью состоянием российского общества, его будущим. По мнению одного из отечественных философов А. Л. Андреева, «...образ современной России как страны, разделенной на очень богатых и очень бедных. не способствует ни поддержанию достигнутой в последние годы относительной социальной стабильности, ни укреплению авторитета страны как одного из ведущих членов мирового сообщества»1.
К изучению проблемы людей, принадлежащих к одному социуму, но занимающих в нем разные социальные позиции, можно подойти с разных сторон, используя различные критерии объективного и субъективного характера. Например, авторитетный отечественный социолог Н. Е. Тихонова и ее коллеги, считая наиболее распространенный классовый подход для исследования современной России относительно неэффективным, обратились к стратификационному методу, взяв за основной критерий построения модели стратификации российского общества уровень жизни населения. Такой поход позволил им создать объемный социальный портрет социума, проходящего через трудности экономических преобразований2. По
мнению Л. А. Беляевой, при анализе социальной структуры российского общества новые возможности открываются в случае подхода к крупным слоям с точки зрения их самоидентификации. Подобный метод, полагает исследователь, наиболее полно был реализован коллективом авторов под руководством М. К. Горшкова и Н. Е. Тихоновой в книге «Россия — новая социальная реальность. Богатые. Бедные. Средний класс» (М., 2004)3.
Анализ социальных слоев «изнутри», т. е. через представления людей о бедности и богатстве, их восприятие и оценку состояний, источников, причин социального неравенства, автору заявленной статьи видится достаточно продуктивным. Он позволяет уловить нюансы психологического состояния общества, степень толерант-ности/интолерантности во взаимоотношениях социально неравных людей, от которой, в свою очередь, зависит устойчивость или уязвимость социальной стабильности социума. Заманчивой кажется и перспектива получить ответ на вопрос, укоренилось ли в современной деревне представление о том, что ценность любого человека определяется прежде всего качеством и количеством тех предметов, которыми он владеет.
Объектом внимания автора стали сельские удмурты, а предметом изучения — их представления о бедности, богатстве и нищете, отношение к состоянию социального неравенства. Эмпирическую базу исследования составили полевые этнографические материалы, собранные в
© Г А Никитина 2ПП8
районах Удмуртии в 2004—2007 гг. Проследить в общих чертах эволюцию народных интерпретаций социального неравенства и сравнить, в какой степени изменились представления о нем у современных удмуртов по сравне нию с традиционным удмуртским социумом конца XIX в., позволили фольклорные данные, а также труды первого удмуртского этнографа Г. Е. Верещагина.
Как известно, основным критерием бедности и богатства принято считать неравное распределение доходов и материальных благ среди населения. Под бедностью в традиционном удмуртском обществе подразумевался уровень хозяйственно-экономического состояния, при котором самообеспечение крестьянского двора (семьи) постоянно находилось под угрозой срыва. Именно такие хозяйства называли «куанер» (бедные). Г. Верещагин, внимательно изучив социальные отношения, общинный уклад удмуртской деревни Ляльшур Сарапульского уезда Вятской губернии (современный Шарканский район Удмуртской Республики), среди общего количества дворов выделил 12 бедных, экономические характеристики которых сводились к следующему: «Лошадей большая часть имеет по одной, редко по две... подати затягивает долго и уплачивает обыкновенно кое-как, часто с помощью дру гих. Нередко хлеба не хватает и на осеменение полей, и поэтому нужда заставляет сеять "исполу". Отличительный признак бедности — плохие кони, часто неимение телег»4.
Исследователь указал на две основные, по его мнению, причины бедности — пьянство и картежную игру,
А1ааб а 6а16бдпёТё аабаМа. бТдТабаоёу I. Аапаайааа. 1а^аёТ 00 а. МЁ!
что в целом не противоречит народным представлениям. Удмурты действительно считали пристрастие к спиртному пороком, ведущим к бедности: «Геры кутод — узырмод, трубка кутод — начармод, вина юод — куанермод» (За соху возьмешься — разбогатеешь, за трубку возьмешься — оскудеешь, будешь пьянствовать — обеднеешь). Бытовало также стойкое убеждение, что в бедных «ходят» лентяи: «Нуналэз тэк ортчытйсь куанерме» (Проводящий дни без дела человек беднеет)5.
Одной из причин бедности считались семейные разделы, влекущие за собой раздробление земельных наделов, рабочих рук, имущества, скота, инвентаря. Осознание их пагубных последствий как для крестьян-ских дворов, так и для общины в целом было, по-видимому, сильным сдерживающим фактором, и возможно, поэтому среди удмуртов большие неразделенные семьи продер-
жались значительно дольше, чем среди русских. Раздоры и ссоры в семьях осуждались народом, так как угрожали благополучию, стабильности и согласованности хозяйственной деятельности крестьянского двора.
Чтобы соблюсти экономические интересы всех своих членов, община держала в поле зрения вопросы опекунства, призрения престарелых, определения доли каждого члена семьи после смерти родителей или в случае семейного раздела. Мотивы «мирского» контроля и регулирования могли варьироваться, но на одном из первых мест стояло желание избежать обеднения и разорения крестьянских хозяйств, так как от их экономической состоятельности зависело благополучие самой общины. Из этих же соображений она поддерживала хозяйства вдов, солдаток, а также семьи, переживавшие неблагоприятные жизненные обстоятельства (пожар, тяжелая болезнь главы семьи, падеж скота, сиротство и т. п.). Общинная помощь спасала от разорения и нищеты, но не от бедности как таковой: традиции взаимовыручки и поддержки позволяли сохранять минимальный уровень существования, платить налоги, избегать окончательного хозяйственно-экономического краха, но не процветать. Общине было невыгодно как разорение ее членов, так и их чрезмерное обогащение.
Серия фольклорных произведений малого жанра демонстрирует амбивалентное отношение народа к состоянию бедности. Пословицы «Гольык муртлэсь марзэ басьтод?» (С голодранца что возьмешь?), «^епед ке тырттэм, попед но пельтэм» (Карман пустой, так и поп глухой), «Начар муртлэн улэмез — дукъялэн лыс сиемез» (Жизнь бедняка, что жизнь глухаря, питающегося хвоей) содержат в себе долю пренебрежительности по отношению к бедноте, которая воспринимается обществом как слой социальных инвалидов. В то же время ряд кратких изречений типа «Куанер жалялоз, узыр серекъялоз» (Бедный пожалеет, богатый посмеется), «Куанер муртлэн сюлмыз каньыл» (У бедняка душа добра) акцентирует внимание на человечности и нравственности именно бедных слоев деревенского социума.
Развитие и утверждение капиталистических отношений усилили поляризацию сельского сообщества. За счет размывания слоя середняков более зримо стали оформляться контуры групп бедняков и богатых (на рубеже XIX—XX вв. среди удмуртских хозяйств насчитывалось 24,5 % бедных дворов, среди русских — 56,0 %)6. Но в целом замедленные темпы социально-экономического развития удмуртского общества обусловили его относительно слабую социальную дифференциацию. Характерной чертой среднестатистической удмуртской деревни был достаточно высокий удельный вес средних и состоятельных хозяйств. Следствием этого явилась смазанная картина экономической стратификации и социального противостояния, что предопределяло ориентацию основной массы крестьян на общинные порядки в производ-
^а^еоЫау оа16бопёау пашу. бТдТабаоёу 1. Аапаайааа. [а^аёТ 00 а. ЮТЁ1
ственных и общественных отношениях.
Капиталистическое рекрутирование слоя бедных было приостановлено Октябрьской революцией 1917 г.: к середине 20-х гг. XX в. слой бедняков в удмуртской деревне сократился до 18,5 %7. В последующие годы о бедности как о социальном явлении уже не было принято говорить, подразумевалось, что советское общество с ним покончило. Объективно в этот период материальное благосостояние людей повышалось, за исключением военных и послевоенных лет.
Экономическая политика постсоветского времени положила начало новой социальной поляризации российского общества, в результате которой образовались тонкий слой богатых и обедневшее большинство, разрыв между которыми продолжает углубляться. Под понятием «бедность» по-прежнему подразумевается отсутствие возможностей для обеспечения необходимых жизненных условий. Считать при этом, что неудовлетворенные потребности завышены, оснований нет. Это, скорее, заниженные потребности, отражающие уровень физического и социального выживания.
Удмуртский этнос, не сумевший вовремя сориентироваться и выработать механизмы быстрой адаптации к процессам модернизации и реформирования общества, понес более ощутимые потери, что позволяет предположить, что процесс обеднения затронул его глубже и отразился более болезненно на его психологическом самочувствии. Сельское население республики, которое более чем на 53 % представлено удмуртами, спасается от угрозы обнищания за счет самоэксплуатации, частичной натурализации хозяйств, сетевого партнерства, деревенской взаимопомощи, эпизодиче-ских «рейдов» в рыночную экономику, неправовых форм добычи средств существования.
Примечательной особенностью современной бедности является нарастание ее масштабов за счет трудоспособной части общества. На фоне традиционной бедности неполных и многодетных семей, инвалидов и престарелых сформировался новый слой — работающих бедных, которые не могут обеспечить себе социально приемлемый уровень благосостояния из-за низкой заработной платы и хронических задержек ее выплаты8. Сильным отягчающим положение сельских жителей фактором стало почти массовое злоупотребление алкоголем.
В отношении вероятности изменения экономического статуса в сторону обеднения сельское сообщество находится в зоне повышенного риска. Наиболее уязвимы дети и пенсионеры, многодетные семьи, безработные, люди без специального образования. Именно эти социальные группы вносят наибольший вклад в бедность. Для них характерны неполноценное, однообразное питание, дефицит одежды и обуви, плохие жилищные условия, отсутствие какой-либо недвижимости, личного автотранспорта, невозможность пользоваться платными медицинскими и образовательными услугами и т. п. Следует также отметить тот факт, что современная бедность — это не всегда голод и безысходная нужда. Очень часто за этим понятием кроются трагиче-ское осознание
¡52*25
ш
ш
<8Я>
ш
ж
тага
ш
0
ш
ж
ига
I I
своей неполноценности, ощущение неравенства и утраты надежд на какие-либо перспективы в жизни: «На что мне еще надеяться в этой жизни? Видишь ведь, дом старый, амбар вот-вот развалится, крыша вся сгнила. Я пенсионерка, ни сил, ни денег на ремонт нет. Дети в городе, материально помочь не могут, ладно хоть по огороду помогают»9.
Богатство в традиционном обществе ассоциировалось с многоземельем, значительным поголовьем скота, добротным сельскохозяйственным инвентарем и техникой, крепкими надворными постройками, использованием наемной рабочей силы (временной/сезонной или постоянной), выдачей ссуд под проценты, арендой дополнительных земель, торговлей и предприимчиво-стью. Г. Е. Верещагин о зажиточном удмуртском хозяйстве писал следующее: «.за уплатою податей и довольствованием семьи, имеет в запасе сотню, другую, третью наличных денег, да и муки и жита в закромах на сотню-другую рублей, да скирд около десяти, рублей на 500. Такой двор ни частным лицам, ни в волостную вспомогательную кассу денег не должен: напротив, ему должны недостаточные и бедные дворы. Скота имеет всегда достаточное количество. Стол его из лучших, если он не скряга. Особенно присутствие средств выражается количеством скирд хлеба, лучшими лошадьми, хорошей сбруей и чистотой одежды». По мнению исследователя, по экономическим параметрам к социальной группе богатых дворов были близки дворы «достаточные»: они «имеют в запасе деньги — десятки рублей и несколько скирд в полях. недостатка ни в рабочих лошадях, ни в другом скоте нет. Лошадей, сбрую имеют наравне с зажиточными. Долгов нет. Семья лучше питается, чем у недостаточных и бедных. Вообще, достаточный двор от зажиточного мало отличается»10.
Существовало стойкое убеждение, что богатыми обычно бывают трудолюбивые семьи с большим количеством рабочих рук: «Уж дорын — байлык» (Богатство в труде), «Узырмемед ке потэ, ужаны кулэ» (Хочешь разбогатеть, трудись). Фольклорный материал позволяет проследить связи между богатством и бережливо-стью, богатством и прижимистостью, даже скупостью: «Кышъя-са нуллон — зарни улон» (В заплатках ходить — во злате жить), «Узыр муртлэсь чиньызэ вандыса но вир уз поты» (У богатого даже из порезанного пальца кровь не побежит). Уже с XVII в. удмурты достаточно хорошо поняли силу и власть денег, наличие которых также связывалось с богатством. С развитием капиталистических отношений, расширением торговых связей денежная состоятельность приобрела еще большую значимость и под богатством в первую очередь стало подразумеваться наличие свободных денег. Произошли серьезные изменения и в психологии крестьянства: если раньше богатство не особенно афишировалось, то теперь внешние признаки зажиточности стали престижным явлением (хорошая сбруя и упряжь, строения
и т. д.). К демонстративным признакам богатства относились также предметы быта (самовар), дорогая одежда (справный тулуп), покупная посуда. По-прежнему одним
из существенных показателей хозяйственной состоятельности считались хлебные запасы: «на черный день» всегда старались иметь как можно больше скирд хлеба. На многочисленные клади удмуртов обратили внимание еще дореволюционные исследователи, а русские земледельцы о них отзывались весьма образно: «Вотские кабаны уже поседели от старости и сгорбились»11.
В основной массе народа отношение к богатству, как и к бедности, было довольно противоречиво: каждый хотел стать богатым, но уважением в обществе пользовались только те, кто добыл его праведно, собственным трудом. Не жаловал сельский мир богатых общинников, известных жадностью и стремившихся нажиться на нужде односельчан: «Узыр муртэн эн кушласькы: кырымен сётоз, пудовкаен кыскоз» (Не связывайся с богатым: даст горсточку, потребует пудовку).
В целом в традиционном удмуртском обществе не успел сложиться более или менее значительный слой людей, владевших большими богатствами и имевших возможность широкой эксплуатации соплеменников. Немногочисленный капитал в основном накапливался за счет ростовщичества, посреднической торговли и лишь в малой степени — на основе промышленного, как правило деревообрабатывающего, производства или торговли лесом.
Экономическая политика советского времени, направленная на установление всеобщей уравнительности, препятствовала социальной поляризации общества и в идеале даже не предполагала выделения социальной группы богатых. В качестве общепринятой нормы оставались усредненные показатели роста «материального благосостояния всех советских людей». Тем не менее самосознание сельских жителей всегда фиксировало некоторый набор предметов быта, средств передвижения и пр., которые связывались в общественном мнении с понятием «богатство». Обычно к ним относились телевизор, стенка, мягкая мебель, мотоцикл (автомобиль символизировал скорее роскошь, нежели богатство), добротные жилые постройки.
Постперестроечный и постсоветский периоды, ознаменовавшиеся переходом к рынку и психологии индивидуализма, привели к общему ухудшению материального, финансового, хозяйственно-экономического положения основной массы удмуртского этноса. Говорить о том, что в его недрах идет процесс накопления больших богатств, не приходится. Возможно, именно поэтому вопрос «Есть ли в вашей деревне богатые семьи?» часто заставал респондентов врасплох. Почти все они (независимо от уровня жизни, материального достатка) затруднялись с ответом и предпочитали оперировать понятиями «умой/ зол улисьёс» (хорошо/крепко живущие) и очень редко — «узыръёс» (богатые). И ни одна семья, о которой респонденты отзывались как о зажиточной, крепкой, богатой, не признала себя таковой! Лишь очень немногие соглашались с тем, что они имеют достаток выше других односельчан, но непременно подчеркивали, каких трудов им стоил/стоит этот достаток, добытый за счет самоэксплуатации в личном подворье, занятия фермерством
<ш>
или предпринимательской деятельностью. Весьма примечательным был ответ одного из респондентов на вопрос «Можно ли людей в деревне разделить на богатых и бедных?»: «Нет. Я бы сегодня разделил людей в деревне на работающих и бездельников. Стартовые условия у всех были одинаковые, и сегодня одинаковые у всех. Вчера был разговор с женщинами, напомнил им, что весной советовал взять телят, никто не захотел. Привел им другой пример: в нашей же деревне семья (оба зарабатывают неплохо) выращивают чеснок, который сдают в колбасный цех, нынче уже тысяч 10 заработали. В прошлом году взяли участок, посадили свеклу, сдали на 15 тысяч. Вот я и говорю женщинам: "Что вам мешает это делать? Вам, что, 15 тысяч лишние? Вы просто не хотите работать!"»12 Еще один пример: «Произошло расслоение общества: тот, кто хочет чего-то добиться, — добьется, если будет работать, а если человек плывет по течению, он и приплывет, как у Горького, "на дно"»13.
И все же когда в народе про кого-то говорят «соос узыресь» (они богатые), обычно имеют в виду, что «у них» есть некоторый набор материально-вещных единиц, обеспечивающих, по сельским меркам, независимое от случайностей внешней среды жизнеобеспечение и функционирование семейного коллектива. К критериям богатства обычно относятся добротные надворные постройки, в первую очередь дом (часто двухэтажный в кирпичном исполнении), «городская» обстановка внутри жилища (бытовая техника, мебель, ковры и пр.), автомобиль, мо-
тоцикл, набор сельскохозяйственной техники. Если двор имеет трактор, то он действительно «богат»: «У многих есть свои тракторы, копалки, косилки, другая техника. Им хорошо — они зарабатывают на этой технике. Это крепкие, хозяйственные мужики»14.
Для сильного хозяйства обычно характерны большое количество скота (обязательно — корова, теленок, в отдельных хозяйствах — лошадь), домашней птицы, обширный участок земли. В такой семье взрослые члены имеют высокий, по сельским меркам, заработок (обычно исчисление начинается с суммы, превышающей 10 тыс. руб.) и стабильно его получают, «приращивая» прибыль за счет сбыта продукции с личного подворья и потому не испытывая денежных проблем.
Надо особо отметить, что в перечне предметов, символизирующих богатство, сельские жители практически не называют такие престижные и дорогие предметы, как домашний кинотеатр, посудомоечная машина, кондиционер, импортные тренажеры, видеокамера. Похоже, в глазах сельского социума приобретение подобных вещей в принципе не актуализировано и владение ими едва ли воспринимается как жизненно и социально значимый дифференцирующий фактор в стилях потребления. Наличие иномарок зафиксировано в некоторых семьях руководителей сельскохозяйственных производственных кооперативов или в семьях, где хотя бы один человек работает в нефте- или газодобывающей отрасли производства. Компьютерная техника имеется как в вышеназванных семьях, так и у работников бюджетной сферы, в первую
ш
очередь учителей, работников культуры, и массово отсутствует у рядовых работников сельского хозяйства.
Преобладающее число респондентов в беседах о крепких, зажиточных хозяйствах непременно акцентировали внимание на том, что члены таких семейств, особенно дети, имеют лучшие возможности для самореализации в разных областях жизни. Они могут получить хорошее образование и престижную работу, начать собственный бизнес. При этом подразумевалось, что подобные жизненные практики будут разворачиваться в городе, а не в деревне, что у состоятельных родителей для обустройства детей имеется гораздо более широкий спектр ресурсов (материальных, финансовых, социальных и пр.), чем у бедных.
Преобладающая часть сельчан убеждена, что честным, праведным трудом в современных условиях стать богатым практически невозможно. Это мнение тем более упорно, что становление нового слоя зажиточных/богатых людей происходило на их глазах. Он формировался в первую очередь из бывших руководителей и специалистов хозяйств, имевших доступ к общественным ресурсам, владевших административным, профессиональным,
образовательным или иным социальным капиталом. К категории достаточных, крепких хозяйств селяне также относят семьи фермеров, нефтяников, работников бюджетных организаций.
Селяне вынуждены мириться с присутствием в их сообществе состоятельных фермеров, но отношение к ним достаточно амбивалентное. Толерантность в первую очередь адресована фермерам «новой волны», заложившим фундамент собственной успешности не за счет льготных кредитов и других видов государственной помощи, а личным трудовым напряжением. Уважением пользуются главы крестьянских фермерских хозяйств, не дистанцирующиеся от остального деревенского «мира», оказывающие материальную или финансовую помощь местной школе или учреждению культуры.
В целом социальный портрет богатого в общественном сознании сельских жителей классовой ненависти не пробуждает, но чувство зависти и осуждения вызывает несомненно, особенно со стороны тех, кто не сумел адаптироваться к изменившимся условиям и считает себя незаслуженно обделенным. Поляризация семей по состоятельности меняет психологическую атмосферу внутри
сельского социума, в целом ухудшая ее. Во время экспедиции к удмуртам Пермского края автору довелось услышать любопытное изречение о разбогатевших односельчанах, относящихся к остальным (особенно не очень состоятельным) достаточно пренебрежительно, свысока: «Пень кудыысь пызь кудые усизы» (досл.: Из лукошка с золой упали в лукошко с мукой)15.
Категория сельчан среднего уровня достатка готова согласиться с тем, что богатыми становятся люди незаурядные, вкладывающие в свое хозяйство неограниченное количество труда и энергии, без оглядки на время и здоровье: «Богатыми становятся трудолюбивые. Кто работает, к чему-то стремится, тот в деревне сможет выжить»16.
О богатстве обе стороны — и бедные, и богатые — отзываются почти единодушно: все это относительно и даже временно (по принципу «от сумы и тюрьмы не зарекайся»). Сближает их и одинаковое отношение к сягод-няшнему состоянию страны. Представители обоих слоев считают, что институты гражданского общества слабо развиты и практически не участвуют в решении тех или иных экономических проблем, отдавая предпочтение этнополитическим или сугубо этнокультурным вопросам. Государство по-прежнему остается главным адресатом, к которому, как считают сельские удмурты, следует обращаться за защитой своих прав и интересов. Но в повседневных практиках население все больше ориентировано на самостоятельное решение своих жизненных проблем и обустройство ближайшего социального пространства. Протестные настроения, связанные с тяжелыми условиями жизни, присутствуют только в вербальной форме, а реальные усилия направлены на приспособление к условиям изменившейся и перманентно нестабильной внешней среды.
Самосознание современных бедных относительно своего состояния носит практически фаталистический характер («ничего не изменить в этой жизни»). О богатстве других они склонны отзываться скорее негативно, хотя не могут не признавать того, что богатые трудятся намного больше, чем они, не злоупотребляют алкоголем, имеют много рабочих рук и т. д. Среди бедных все больше растет убеждение, что их детям вряд ли удастся получить качественное образование. Поляризация населения породила негативную для всего общества тенденцию застойной бедности и ограничения притока талантливой молодежи в вузы, что со временем скажется на качестве рабочей силы в высокотехнологичных отраслях экономики. Для психологического состояния бедных характерно постоянное ощущение несправедливости всего происходящего, невозможности получить какую-либо поддержку со стороны.
И богатым, и бедным присуще переживание чувства страха. Самое большое опасение во всех слоях вызывает потеря собственного здоровья или здоровья своих близких. Но в целом «плотность» страхов у бедного слоя заметно выше, и связаны они с ростом цен на продукты питания, перспективой потери работы, невозможностью получить медицинскую помощь в случае острой необходимости, обеспечить достойное будущее детям и др.
Г. Е. Верещагин среди всех прочих категорий крестьянских хозяйств деревни Ляльшур дал характеристику дворам, находящимся в состоянии крайней бедности: «Лошадей они не имеют. В хлебе у них вечный недостаток, и потому перебиваются изо дня в день то попрошайничеством, то работают на зажиточных, а в неурожайные годы собирают милостыню. Хлеба сеют мало. Они свой надел отдают члену другой общины с обязательством уплатить подати»17. Можно сказать, что автор описал хозяйственное состояние маргиналов: они не нищенствовали в строгом смысле этого слова, но не относились и к числу хозяйств, экономической базой существования которых был земледельческий труд. В неблагополучных ситуациях такие дворы «выбрасывали» членов своих семей «на улицу» и те пополняли ряды нищенствующих. При этом нищенство становилось для них или постоянным занятием, или периодическим, о котором как раз писал Г. Е. Верещагин.
Некоторые дореволюционные источники свидетельствуют о том, что среди удмуртов нельзя было встретить нищенствующих — ни детей, ни стариков, — так как призрение сирот, а также слабых, маломощных членов своего сообщества «мир» всегда держал под постоянным вниманием. Чтобы предотвратить их полное разорение, община предоставляла «пропитание», учреждала опеку, прикрепляла «на содержание к родственникам». Побуждали к подобным действиям традиции добрососедства, связи родства и свойства, но на первом месте стояли интересы фиска, так как общине было крайне невыгодно разорение податных единиц в виде индивидуальных крестьянских дворов. В противном случае тяготы по уплате налогов вынуждена была бы за них нести сама община.
Развитие капитализма внесло свои коррективы в «мирскую» жизнь. Традиции взаимопомощи и поддержки хотя и медленно, но неуклонно подтачивались проникающей городской (заводской) психологией индивидуализма и накопительства, рост народонаселения вел к малоземелью, истощение плодородия земель — к недородам и оскудению хлебных запасов, рост цен — к неплатежеспособности. В деревне увеличивалось число людей, балансирующих на грани бедности, из числа которых рекрутировался слой профессиональных нищих. В конце XIX в. в Сарапульском уезде было зафиксировано 22 нищих удмурта. В Глазовском уезде в 1892 г. насчитывалось 2 945 человек, занимающихся сбором подаяний18. Состояние нищенства было одной из пугающих перспектив для земледельцев, прекрасно осознававших беспросветность и бесправность людей, вынужденных прибегнуть к этому способу существования. В народе говорили: «Кураськы-са ветлонлэсь кулон ^еч» (Лучше умереть, чем по миру ходить), «Курисьлэн тыбырыз кокыр, сётисьлэн нырыз чатыр» (У просящего спина согнута, у дающего — нос задран). Отношение к нищим в целом было терпимым, отказ в подаянии, особенно детям, старикам и больным, в народе осуждался: «Кураськисьлы сётыса уд квклмы» (Подав нищему, не обеднеешь).
Наши полевые материалы не дают оснований утверждать, что сегодня в удмуртской деревне есть
¡52*25
ш
ш
ш
<8Я>
ш
ж
тага
ш
0
ш
ж
ига
I I
нищие в их «классическом» варианте: здесь пока никто не занимается профессиональным сбором подаяний, нет бездомных, бродяг, как и людей, не имеющих домашнего имущества, хозяйственных построек, приусадебного участка. Парадоксальность сельских реалий заключается в том, что на упоминавшийся уже выше вопрос о богатстве нередко доводилось услышать эмоциональное: «Да мы все здесь нищие, о чем вы спрашиваете, о каком богатстве?» Можно лишь догадываться, что в таких случаях ответы респондентов диктовались осознанием величайшей несправедливости по отношению к земледельческому труду и его результатам, сельскому образу жизни и общему обустройству сельской инфраструктуры, т. е. субъективным ощущением чувства нищеты. В целом же реалии сельской повседневности пока не позволяют говорить о том, что удмуртская деревня является «поставщиком» нищих.
Что касается уровня крайней бедности, то ее, по единодушному мнению сельчан, испытывают семьи, в которых взрослые из-за склонности к пьянству не имеют стабильной работы, а соответственно и постоянных источников существования: «Я бы не сказала, что народ в деревне нищенствует. Совсем бедно живут те, кто нигде не работает, пьет. Пьют и женщины, и молодые. Может быть, и раньше пили, но втихаря, а сейчас нисколько не стесняются, все на виду»19.
Ряды подобных семей часто пополняют одинокие мужчины, нередко с криминальным прошлым, разведен-
ные или никогда не имевшие своей семьи, не желающие не только работать, но даже обрабатывать собственные приусадебные участки. Источниками существования для таких индивидов становятся полукриминальные и криминальные практики (например, кража цветных металлов, горючего и пр.), подработка в хозяйствах пенсионеров (огород вскопать, дрова расколоть и др.), в летний период — сбор ягод и грибов, ловля рыбы и сбыт их односельчанам. Многие из них паразитируют на престарелых родителях, особенно матерях-вдовах: «.человек 20 неженатых — от 18 до 40 лет, некоторых мужиков матери кормят, а кто за них замуж выйдет?»20 или: «В четырех семьях в нашей сельской администрации взрослые пьют, нигде не работают. Даже огороды свои наполовину обрабатывают. Иногда, правда, идут к пенсионерам — колют им дрова или что-то другое делают. Некоторые в Алнашах находят подработку у частных предпринимателей на разгрузке»21. Думается, что для этого слоя маргиналов угроза нищенства в ухудшившихся социально-экономических условиях может обрести вполне реальные очертания, так как им практически чуждо то, за счет чего выживает большая часть сельского сообщества, — самозанятость и самоэксплуатация (хотя бы в личном подсобном хозяйстве).
В традиционном обществе крайняя нужда, граничащая с нищетой, часто воспринималась как явление, достойное сочувствия (по принципу «бедность — не порок»). Современное сельское сообщество также склонно понять бед-
Поступила 05.09.2008
ность в случае, если речь идет о многодетных или неполных семьях, семьях с высокой нагрузкой иждивенцев. Они не могут обеспечить себе социально приемлемый уровень благосостояния в силу объективных причин — длительной безработицы на территории проживания, невозможности приработков, низкого уровня оплаты труда в местном хозяйстве, болезни взрослых членов семьи: «Женщинам-одиночкам с детьми сложнее всех приходится. Мы помогаем, как можем: обеспечиваем фуражом, стараемся зарплату выплатить. В магазине могут в долг приобрести продукты»22. Сочувственное отношение вызывают лишения одиноких пенсионеров и инвалидов, получающих жалкие государственные социальные пособия. Но к бедности, вызванной отсутствием жизненных ценностей, аддиктивным (от англ. addiction — пагубная привычка, порочная склонность) или иными формами девиантного поведения, общественное мнение настроено категорично: «В бедняках сегодня те, кто полностью деградировал: они не хотят работать в поте лица ни в колхозе, ни у себя дома»23.
Подводя итог предварительному, далеко не исчерпывающему этнографическому анализу, можно сказать, что интерпретация социального неравенства в современной удмуртской деревне происходит на основе множества критериев, достаточно субъективных по своему характеру. Сельский социум переживает негативный процесс социально-психологической поляризации, но определение четкой черты между богатством и бедностью пока еще во многом зависит от собственного самоощущения, т. е. богатым или бедным считает себя респондент по уровню и образу жизни: «Можно и с меньшей, чем у нас, зарплатой жить, а можно и с большей. Может быть, в сравнении с кем-то мы живем лучше, а с теми, кто по тысяче долларов зарабатывает, мы вообще нищие»24.
Внутренняя социальная стабильность удмуртского сельского социума поколеблена, но оформление социальных слоев еще не завершено. По отношению к «внешнему миру» (например, к городу) и «власти» сельские удмурты позиционируют себя как единое целое, скрепляемое общим недовольством государственной аграрной политикой и складывающейся социальной ситуацией в деревне.
Ключевые слова: бедные, богатые, нищие, традиционное и современное общество, массовое сознание, самооценка,
эволюция представлений._
Примечания
1 Андреев А. Л. Ценностные и мировоззренческие аспекты социального неравенства // Социологические исследования. 2007. № 9. С. 38.
2 См. об этом подробнее: Тихонова Н. Е., Давыдова Н. М., Попова И. П. Индекс уровня жизни и модель стратификации российского общества // Там же. 2004. № 6. С. 120—130.
3 Беляева Л. А. Социальные слои в России: опыт кластерного анализа // Там же. 2005. № 12. С. 58.
4 Верещагин Г. Е. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 3. Этнографические очерки. Кн. 1. Общинное землевладение у вотяков Сара-пульского уезда. Ижевск, 1998. С. 38.
5 Здесь и далее фольклорные материалы приводятся по: Удмуртский фольклор: Пословицы, афоризмы, поговорки / сост. Т. Г. Перевозчикова. Устинов, 1987.
6 Вахрушев А. Н. Социально-экономическое положение крестьян Удмуртии в пореформенное время и развитие капиталистического производства в деревне // Очерки истории Удмуртии в XIX в. Ижевск, 1996. С. 151.
7 Савостьянов И. И. Народное хозяйство Вотской автономной области за 10 лет // Удмуртское хозяйство к десятилетию Октябрьской революции. Ижевск, 1928. С. 15.
8 Горшков М. К., Тихонова Н. Е. Богатство и бедность в представлениях россиян // Социологические исследования. 2004. № 3. С. 16.
9 Не архивированные полевые материалы автора (2008 г.), информант — Л. А. Корепанова, 1927 г. р., д. Л-Ворцы Игринского района УР.
10 Верещагин Г. Е. Указ. соч. С. 82—83.
11 Никитина Г. А. Сельская община-бускель в пореформенный период (1861—1900 гг.). Ижевск, 1993. С. 34.
12 НОА УИИЯЛ УрО РАН (Научно-отраслевой архив Удмуртского института истории, языка и литературы Уральского отделения РАН). РФ. Оп. 2-Н. Д. 1331а. Л. 27.
13 Там же. Д. 1499. Л. 16.
14 Там же. Л. 5.
15 См. об этом: Никитина Г. А. Удмурты за пределами Удмуртии: ресурсы выживания в условиях постсоветских трансформаций // Диаспоры Урало-Поволжья : материалы регион. науч.-практ. конф. (Ижевск, 28—29 октября 2004 г.) : сб. ст. Ижевск, 2005. С. 38—43.
16 Там же. С. 18.
17 Верещагин Г. Е. Указ. соч. С. 83.
18 Мартынова М. М. Аграрные отношения в Удмуртии во второй половине XIX века // Аграрные отношения в Удмуртии во второй половине XIX — начале XX в. Ижевск, 1981. С. 41.
19 НОА УИИЯЛ УрО РАН. РФ. Оп. 2-Н. Д. 1457. Л. 3.
20 Там же. Д. 1499. Л. 10.
21 Там же. Д. 1331. Л. 6.
22 Там же. Д. 1331а. Л. 31.
23 Там же.
24 Там же. Д. 1456. Л. 17.
»V»
Ш
72*2$
¡5»25
SSfiSi
Ш
S3
72*2$
