CC BY
39БАЙРОН Джордж Ноэл Гордон (Byron) (1788-1824)
Можно выделить два подъема интереса русской эмиграции к личности и творчеству Б. Первый, и самый бурный, связан со 100-летней годовщины со дня смерти поэта в 1924, второй — с празднованием 150-летия со дня его рождения в 1938, которое как бы стало логическим продолжением празднования пушкинского юбилея в 1937. Устойчивый интерес к великому англичанину, наблюдаемый во многих периодических изданиях эмиграции, прежде всего в ежедневных газетах, проявлялся в нескольких направлениях: переводы стихов, рецензии на книги о нем, материалы о личной жизни поэта, литературно-критические статьи и репортажи о праздновании юбилеев Байрона. Значение байроновской темы для русских эмигрантов как "обязательной" определил Л.Львов в своем выступлении на Байроновском вечере в честь 100-летия со дня смерти поэта, прошедшем в берлинском Доме искусств. "Это тема о нескольких самых ярких и главных страницах истории нашей родной поэзии. Столетняя годовщина смерти Байрона есть в то же время юбилейная дата и наша русская, ибо тот след, который оставил Байрон в русской поэзии, многозначителен и многообъемлющ. Ибо русский Байрон — это целая плеяда наших самых вдохновенных поэтов во главе с великим Пушкиным, и поэты пушкинской поры и вместе с ними Лермонтов — неувядаемые цветы русского творчества в области художественного слова" (Руль. 1924. 20 апр.).
В периодике появляются переводы В.Набокова ("Стансы для музыки", "Еврейские мелодии"), Н.Минского ("В порыве нежности сердечной", "Песнь Зюлейки") и М.Талова ("Не верь!"). М.Цетлин в литературно-критическом эссе "Астарта" (СЗ. 1922. № 9), опубликованном в связи с выходом в свет книги внука Б. графа Ловелеса о жизни поэта, полагает, что "лорд Байрон был в еще большей степени "гением жизни", чем гениальным писателем" (с. 330). Критик по прочтении жизнеописания Б., основанного на новых публикациях писем поэта, обращает внимание на некоторое несходство "человека" и поэта. Именно этим он отличается от Пушкина, с которым его принято сравнивать. М.Цетлин задается вопросом: "Да не был ли Байрон тоже только "байронистом" в том дурном значении этого слова, какое мы применяем ко многим писателям? У скольких писателей, подражавших Байрону, был
привкус позы и лжи. Байроновские настроения словно искушали возможностью красивой позы и красивой лжи. Но еще гораздо больше было искренних, но литературных, недодуманных "байронистов". Таковы и Мюссе, и Марлинский и даже в наши дни модно проследить элементы "байронизма" у Андреева и Сергеева-Ценского. Не отличается ли от них Байрон только силой гения, тем, что он первый нашел, создал красивую литературную позу?" (с. 343). Отвечая на этот вопрос, исследователь склоняется к мысли, что вся личная жизнь поэта с трагической любовью и героической смертью создала ту "психологическую бурю" байронизма, волны которой видны и в наше время.
Вышедшая в России книга В.М.Жирмунского "Байрон и Пушкин" (Л., 1924) затронула близкую для эмиграции тему и поэтому вызвала полемику среди критиков. П.Бицилли замечает: "Если же мы согласимся с тем, что Пушкин воспринимал "самого Байрона", а не его манеру, то мы тем самым признаем, что он воспринимал и его идеи, его "мировоззрения", конечно, не в отвлечении, а как "моменты" той живой конкретности "Байрона", которая была ему открыта в "Гяуре", в "Абидосской невесте", в "Паризине" и т.д."
Автор рецензии приходит к выводу, что привитое Байроном людям его века далеко не ограничивалось одной "поэтической экзотикой" (СЗ. 1927. № 31. С. 459). Две другие книги о Б., рецензируемые З.Журавской, посвящены его личной жизни, причем одна из них, Е.К.Майн "Леди Байрон" (1929), касается только драматической истории его взаимоотношений с женой. Другая, А.Моруа "Жизнь Байрона" (1929), рассматривает, по мнению рецензента, прежде всего жизнь поэта как "детерминированную тяжелой наследственностью и на редкость трудным и безрадостным детством" (Руль. 1929. 13 апр.).
Одному из значительных для понимания творчества Б. эпизодов его жизни посвящена статья В.Вейдле "Байрон в Женеве" (ПН. 1934. 28 янв., 3 февр.). По мнению критика, слишком бурное и близкое сближение двух литературных знаменитостей Б. и Шелли, которое и произошло на берегах Женевского озера, не могло не привести к очень скорому взаимному охлаждению и отчужденности: "Поэты расстались прохладно: они узнали друг друга слишком хорошо. Шелли уже не мог видеть в Байроне того отвлеченного
совершенства, которое он ему приписывал когда-то: Байрона же в Шелли раздражало как раз это его свойство все обобщать и как бы изымать из жизни, во всем видеть "идею", и в каждой идеи искать воплощения зла или
добра". И хотя взаимное притяжение существенно обогатило поэтов, В.Вейдле полагает, что "пребыванием в Женеве Байрон остался не слишком доволен. Встреча с Шелли отозвалась в его душе странным беспокойством, чем-то вроде угрызений совести.
Прокатившееся по странам Западной Европы, прежде всего по Франции, празднование столетия романтизма, официальная дата которого приурочена ко времени появления предисловия В.Гюго к "Кромвелю" в 1827 и связанное с этим целое течение по "воскрешению" романтических образов XIX в., было подхвачено и русской эмиграцией, посвятившей ряд работ этой теме. А.Мерич публикует статью "Леди Лэм" (Руль. 1928. 9 февр.), в которой обращает внимание на роковую привязанность молодой женщины, уроженки знатных английских родов, к Б. По мнению автора статьи, история этих отношений, получившая большую огласку и даже запечатленная в написанном леди Лэм романе, обнажает самые темные стороны души поэта. Публикация А.Д. "Преступная любовь Байрона" (Руль. 1926. 12 дек.) добавляет мрачных красок в уже сложившийся образ поэта. Опираясь на появившиеся в прессе материалы из частного
архива семьи Байрона, автор повествует о драматической судьбе дочери поэта Медоры Ли, отвергнутой матерью и вынужденной вести жалкое существование из-за тайны своего рождения. Взаимоотношениям поэта с окружающими его родственниками, знакомыми и почитателями, а также популярности его на родине посвящена подборка материалов "Байрон и англичане" (За свободу! Варшава, 1924.
24 апр.).
100-летие со дня смерти поэта вызвало в эмиграции и другие отклики. В статье Ю.Айхенвальда (Б.Каменецкий) "Праздник Байрона" (Руль. 1924. 20 апр.) отмечается, что "в новое время никто, кажется, из писателей не производил столь сильного впечатления на поэтов и непоэтов, как именно он, лорд не только титулом, но и в искусстве, принц прекрасный, молодой красавец, чья хромота, как хромота библейского Иакова, не была смешна — уже потому, что все
смешное он сам отражал от себя рапирой собственной насмешливости и горячим градом своих язвительных эпиграмм". Объясняя исключительную роль Б. для европейской культуры начала XIX в., критик обращает внимание на то, что "Байрон — это буря европейской литературы, буря вообще, принявшая человеческий облик, нашедшая себе человеческое воплощение; это — сплошная динамика, perpetuum mobile, неутомимый порыв... Автор без авторитетов, самый дерзкий и прихотливый из мировых властителей слова, он ничем не стеснял течения своего безудержного я". Вслед за пушкинским преклонением перед поэтом Ю.Айхенвальд в свойственной ему импрессионистической манере характеризует поэтическое мастерство "певца моря": "Буйным каскадом, в потоке одной вдохновенной импровизации, струятся у него слова мистические и эротические, серьезные и шутливые, полные любви и полные ненависти, злобно саркастические и лирически певучие, напоенные состраданием и напоенные презрением, мятежные и нежные, горькие, как полынь, и сладкие, как сахарный тростник. У него — злорадствующее оскорбление святынь, вызовы небесам, неслыханное и непримиримое бунтарство, но у него
же — такая чарующая задушевность в этих трогательных обращениях к жене и к сестре, и к ребенку, в этих еврейских мелодиях, где приобщается он к тысячелетнему трауру седого народа". Айхенвальд указывает также на историчность мировосприятия Б., которая проявляется в его политической деятельности, когда он полемизирует с властью, а порой и осмеивает ее. Историчность, по мнению критика, проявляется также и в его философских взглядах на конечные тайны бытия и вечные мистерии мира. Рассматривая важный для понимания творчества Б. "элемент Эллады", Айхенвальд приходит к выводу, что "нет большего классика, чем этот романтик".
К подобному выводу приходит и Ш.Сураварди в статье "Лорд Байрон" (Руль. 1924. 20 апр.). Он ставит под сомнение факт, ставший общим местом многих пособий по истории европейской литературы, что Байрон есть один из величайших пророков романтического движения в Европе. Однако для всякого, полагает исследователь, кто воспитан в английской традиции, утверждение это сомнительно и спорно. Как известно, в английской литературе, за немногими
исключениями, преимущественно имевшими место в XVIII в., в отличие от континентальной литературы, не было двух противоположных и борющихся между собой лагерей — классицизма и романтизма. Общей ее характерной чертой, считает Сураварди, является "именно то, что мы привыкли непосредственно связывать с термином "романтический". Свобода формы, теплота и движение чувства, лиризм интенсивного личного опыта и какая-то туманная любовь ко всему незримому и вновь прорывающимися сквозь выведенные из Италии традиции и сквозь внешнюю спокойную гладь заимствованных классических форм". Исследователь приходит к выводу, что в случае с Англией определение того направления в литературе, которое связано с именами Колриджа, Вордсворта, Шелли и Б. как романтического означает лишь различие в степени, а не в роде поэтического творчества. То же относится и к понятию классического в английской литературе, на что обращает внимание в статье "Байрон (К столетию со дня смерти)" знаток западноевропейской и особенно английской литературы Д.Святополк-Мирский: "Когда в применении к английской литературе употребляется термин "классицизм", то имеется в виду не резко очерченная античная форма, а эпическое величие Мильтона и риторическая виртуозность Попа и Драйдена" (Звено. 1924. 21 апр.). Анализ творчества четырех поэтов привел Сураварди к мысли, что Б. наибольший "классик". "У него именно менее, чем у других, выражено то магически-романтическое умонастроение, которым исполнена их поэзия и которое выдвигает ее на авансцену европейской поэзии того времени. Байрон находится под сильнейшим влиянием Попа и Драйдена, он неоднократно обращается к ним в своих стихах и жалуется на недостаток хороших поэтов". Анализируя форму его поэм, исследователь обнаруживает крайний консерватизм его стиха: "Сохраненная в "Чайльд Гарольде" многостопность и медленность английского александрийского стиха (напоминающая Спенсерову "Fairy Queen") переходит позднее в ottara rima "Дон Жуана". Замечается также, что он крайне редко пользуется лирической формой: "Он по существу поэт длинных поэм, и большинство его прекрасных коротких стихотворений представляют собой части больших поэм, будучи лирическими отступлениями от главной темы поэмы". Святополк-Мирский менее категоричен в оценке лиризма Б. и его принадлежности к
романтическому направлению английской литературы. Он видит в его творчестве типично-романтические черты: "Тоска по духовной родине, неудовлетворенность земным миром, тяготение к идеалу красоты и идеальности личности". Однако, замечает он, "романтизм Байрона не пережит и не выношен в глубоких и охваченных ужасом тайниках сердца, он родился в более высоких и светлых покоях разума. Единственное, что было действительно реально пережито им, — это любовь к свободе".
По мнению М.Слонима, выраженному в статье "Судьба Байрона" (Огни. Прага, 1924. № 16), наибольшей силы творчество Б. достигло в сатире. В этой области он является наследником великих поэтов XVIII в. "Лучшие сатиры Байрона вкраплены в его большие поэмы в виде отступлений. Он нападает в них на церковь и духовенство, на английских пуритан и английское общество, принудившее его эмигрировать... Нет такого светского обычая и условностей, которые Байрон не подверг бы язвительной насмешке. Сатиры его исполнены задорной веселости, позади которой чувствуется глубокое возмущение". Продолжил размышления о причинах влияния Б. на современников и потомков Г.Адамович в статье "Байрон (К 150-летию со дня рождения)" (ПН. 1938. 6 февр.). По его мнению, у Б. не было в то время соперников в европейской литературе. "Гёте был уже очень стар, да и сам признавал создателя "Манфреда" равноправным себе. Остальные казались рядом с Байроном какими-то пигмеями, "звездами, меркнущими в лучах солнца", по выражению В.Скотта". Однако Адамович признает, что в Англии популярность Байрона намного меньше, чем на континенте. На его взгляд, англичане отвернулись от Байрона в середине прошлого века из-за знаменитой статьи Суинберна, в которой он нанес сокрушительный удар славе поэта, этой же статьей объясняется и континентальная слава Байрона. "Суинберн доказал, что с английским языком Байрон обращался грубо, без всякого чутья и находчивости, монотонно прибегая к самым дешевым декламационным эффектам". Кроме этой причины постепенной утраты Байроном своего влияния в литературе Адамович указывает еще и на ораторский стиль его поэзии, обращенной ко всему миру. "Когда человек обращается к толпе, он не может допустить в своей речи всей сложности и всего богатства интонаций, возможных в глазу на глаз. Он естественно ищет быстрого, решительного
воздействия. XIX в. ознаменован был крушением поэзии такого склада.
Поэты обратились к отдельному человеку. Это вызвало утончение тем, обогащение техники, усложнение приемов... Стих Байрона кажется пустым, театральным, чувство условным, напускным". Вместе с тем Адамович указывает на то, чего нельзя отрицать в творчестве Байрона — он уловил тему своей эпохи и был ее символом. "Он оказался "певцом поколения" с такой силой, что и теперь еще его творчество остается вернейшим ключом к настроениям, порывам, надеждам и сомнениям начала прошлого века". Адамович отмечает, что Б. "со своим исключительным умом, очень ясным, отнюдь не "романтическим", а скорее вольтеровским, резким и смелым, не понял, на что набрел в "Чайльд Гарольде": ему казалось, что это плачет, покидая родину, он один, про себя, для себя, а это рыдала юная душа века, испуганная, ошеломленная, встревоженная открывшейся перед ней свободой, не столь в узко политическом смысле слова, сколько в идейно-моральном и даже религиозном".
Формальным поводом для написания статьи "Кант и Байрон" В.Серапиным ("Казачьи думы". 1924. № 26) послужило совпадение двух дат: 200-летия со дня рождения Канта (22 апр. 1724) и 100-летия со дня смерти Б. (19 апр. 1824). Автор, проанализировав суть философской мысли немецкого философа, приходит к выводу, что после Канта и после французской революции потрясенное человечество должно было находить и восстанавливать утерянные и порванные связи: "Оно искало и нашло, после эпохи распада, новые связи, новую жизнь и новый мир в творческих идеях и живой практике романтизма, сменившего рационализм XVII и XVIII веков... Тогда же появился и Байрон, творец новой поэзии". Благодаря Канту, по мнению автора, Байрон стал крупнейшим поэтом "покоряющего и властного чувства, заменившего покорное чувство сентиментализма и власть рационализма". Далее, разъясняя сближение столь различных по характеру дарования и жизненному темпераменту фигур, В.Сепарин замечает, что "приближаясь к соллипсизму, Кант приближался к безумию от разума, Байрон был всегда у границы безумия от преисполненности чувством. Канта спасал практический разум, Байрона — практическая деятельность". Как и философ Кант, Б., полагает исследователь, "сумел выйти из заколдованного круга
своего я. Свое сердце и свою жизнь он отдал в конце концов на практическое служение общему делу. Общественные и социальные темы затрагиваются почти во всех его произведениях. Но литературная деятельность всегда ему казалась делом второстепенным" (с. 20-27).
В.В.Сорокина
