CC BY
113
Барнаульский миф в русской литературе
В.В. Десятое, А.И. Куляпин
1. В сердце Азии-с
Многие провинциальные русские города претендуют на собственную мифологию, стремясь не отстать от Москвы и Петербурга. Очень часто эти амбиции принимают смехотворный характер. Например, томичи величают свой город не иначе как "сибирские Афины". Новосибирск гордится сомнительной славой "сибирского Чикаго". Историческим курьезом обернулась попытка Маяковского изобразить Кузнецк в виде творимого земного Эдема: "Через четыре года здесь будет город-сад!" ("Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка"). Сменив ряд названий (Кузнецк-Сибирский, Сталинск, Новокузнецк), город, воспетый товарищем Хреновым, так и остался одним из самых безобразных и грязнейших городов Сибири и России.
Впрочем, история любого города представляет собой подобное "превращение Вифлеема в Бедлам". Замышляемый райским садом, город неизбежно становится адом, проклятым местом. Полярность человеческих представлений о городе лаконично сформулировал в статье "Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте" В.Н.Топоров: "Два полюса возможного развития этой идеи -город проклятый, падший и развращенный, город над бездной и город-бездна, ожидающий небесных кар, и город, преображенный и прославленный, новый град, спустившийся с неба, на землю. Образ первого из них - Вавилон, второго - Небесный Иерусалим" [1]. Показательно, что в русской литературе город ассоциируется с раем чаще всего тогда, когда герой предельно далек от объекта своей мечты (Париж в рассказе М.Горького "Голубая жизнь", Рио де Жанейро Остапа Бендера т.п.), либо в случае ирреальности этого города (русский аналог Небесного Иерусалима - невидимый град Китеж).
Мифология Барнаула до сих пор гораздо менее оформлена даже по сравнению с мифологиями ближайших крупных сибирских центров, хотя мифогенный потенциал нашего города достаточно велик. Барнаульский миф возникает в точке пересечения векторов двух взглядов на город: изнутри и извне. Взгляд изнутри вполне предсказуем: он обусловлен местным патриотизмом, твердым убеждением в том, что город N - столица мира. Гораздо более интересным представляется выявление объективного образа города в том виде, как он сложился в классической русской литературе.
Важнейшими факторами формирования мифологии любого города являются его местоположение и название. Барнаул в этом
смысле обычно воспринимается извне как нечто сугубо "азиатское" (город-аул), хотя по своему населению и по типу своей культуры он дает для этого не больше оснований, чем другие сибирские города. Однако, видимо, именно название города стало причиной того, что в русской литературе Барнаул (место создания первой в мире паровой машины) превратился в эмблему провинциальности, темноты, дикости. "Да, скифы мы, да, азиаты мы!" - только и остается ответить на подобные обвинения барнаульцам, присоединяясь к А.А. Блоку.
2. Вечная Женственность или Барнаул?
В Барнауле Блок никогда не был, однако этот город, как ни странно, сыграл в судьбе поэта определенную роль. В 1900-1902 годах семья тетки Блока - Софьи Андреевны - жила в Барнауле, где ее муж, А. Кублицкий-Пиоттух, занимай должность управляющего Алтайским округом. Отъезд Кублицких-Пиоттух из Шахматова, совпавший с календарным началом XX века, обозначил некий рубеж в жизни Блока. Комментатор блоковской переписки обращает внимание на специфику "барнаульских" писем поэта. Они уникальны по крайней мере в двух отношениях. "Полные житейских подробностей и, на первый взгляд, малозначащих деталей, они как бы вскрывают "второй план духовной жизни юного Блока - интерес к земному, обыденному. Таких писем более Блок не писал никогда..." [2]. Кроме того, эти письма нетипичны для Блока еще и тем, что пронизаны юмором и весельем.
Расставшись с уехавшими в Барнаул товарищами детских игр
- младшими двоюродными братьями Феролем и Андреем, Блок позже уже никогда не смог восстановить духовную близость с ними.
Их отъезд стал важным этапом взросления молодого поэта. Общение с семьей Кублицких-Пиоттух уравновешивало в духовной жизни Блока влияние его матери, что прекрасно понимала М. А. Бекетова, записавшая в своем дневнике в августе 1900 года (т.е. сразу после отъезда Кублицких-Пиоттух в Барнаул): "Опять начнется меланхолия, опять исключительность. А между тем братьев не будет и здорового веселья не будет" [3]. В ноябре того же года она пишет о матери Блока: "Была у Али вчера. Она очень меня беспокоит. Это инфлуэнца, но при ее склонности опасно. Опять мысли о смерти и притом для себя и для Сашуры. Тоска смертная. Больная душа" [4].
Мистические настроения Блока усиливаются летом следующего года, когда жизнь ставит его перед странной, на первый взгляд, дилеммой: продолжение и углубление отношений с Л.Д.Менделеевой или поездка в Барнаул, мистический роман с Прекрасной Дамой,
небесной невестой или нисхождение в реальный мир. Вечная и потому часто банальная ситуация объяснения в любви в случае Блока и Менделеевой приобретает своеобразие благодаря тому, что молодые люди говорят собственно не о любви, а о поездке в Барнаул. Это важно потому, что возможное путешествие Блока в Сибирь, куда его летом 1901 года звали родственники, было воспринято Л.Д.Менделеевой как знак причастности поэта к реальной жизни. Ведь ее предыдущие беседы с Блоком: "Как будто и любовь, но в сущности - одни литературные разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в трепет идей, в запевающие образы" [5]. "Самый значительный, - по определению Менделеевой, - день" 1901 года (а может быть и всей их жизни) был ознаменован разговором в совсем другом духе: "Мы стали ходить взад и вперед по липовой аллее нашей первой встречи. И разговор был другой. Блок мне начал говорить о том, что его приглашают ехать в Сибирь, к тетке, он не знает, ехать ли ему, и просит меня сказать, что делать; как я скажу, так он и сделает. Это было уже много, я могла уже думать о серьезном желании его дать мне понять об его отношении ко мне. Я отвечала, что сама очень люблю путешествия, люблю узнавать новые места, что ему хорошо поехать, но мне будет жаль, если он уедет, для себя я этого не хотела бы. Ну, значит, он и не поедет. И мы продолжали ходить и дружески разговаривать, чувствуя, что двумя фразами расстояние, разделявшее нас, стремительно сократилось, пали многие преграды" [6].
Блок тоже осознавал важность этого разговора: "Она дала мне понять, что мне не надо ездить в Барнаул, куда меня звали погостить уезжавшие туда Кублицкие. Я был так преисполнен высоким, что перестал жалеть о будущем" [7]. В этой записи Блока, сделанной семнадцать лет спустя, раскрывается смысл его выбора: под "высоким" подразумеваются чувства к Л.Д. Менделеевой и сопутствующие им мистические настроения, а под "прошедшим" - видимо, детство, беззаботная дружба с братьями.
Если бы Блок в Барнаул все-таки приехал, это, несомненно, стало бы приобретением для городского мифа, но, возможно, обернулось бы крупной потерей для русской поэзии. Чувство Блока к Менделеевой было, как известно, очень глубоко и серьезно, поэтому если бы он и получил от нее другой ответ на свой вопрос о поездке в Барнаул, это могло бы подтолкнуть его к непредсказуемым решениям и изменить всю его судьбу. Символисты, в том числе, и Блок, воспринимали "уход в народ" как реализацию основных положений их жизнетворческой программы. Не случайно А.М. Добролюбов, поэт-декадент, порвавший в 1898 г. с литературой и возглавивший крестьянскую секту,
считался среди символистов почти "святым". Блок был не чужд стремлений к "опрощению", погружению в стихию "скифства". Например, уже в 1902 году, в письме А.В.Гиппиусу от 23 июля Блок пишет: "Брюсов жалуется , что он не Скиф (!). Это смешно, но бог знает, как правильно. <...> Неужели плеяда гибнущих застрельщиков (Антоний, Добролюбов, Ореус, Эрлих!) не говорит о границе, до которой мы дошли" [8]. В 1903 году Блок пишет стихотворение "А.М. Добролюбов", заглавный герой которого, кстати, "после 1915 года с частью последователей перебрался в Сибирь, где занимался землеройными работами в районе Славгорода до 1923 года" [9]. Уместно здесь напомнить и с том, что эпиграфом к "Скифам" Блока послужила первая строка стихотворения Вл. Соловьева "Панмонголизм", в тексте которого далее упоминается Алтай:
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов У стен поникшего Китая Собрали тьмы своих полков.
Как видим, смысловой потенциал альтернативы, стоявшей перед Блоком на пороге нового века - "Прекрасная Дама или Барнаул" не был полностью исчерпан летом 1901 года. Поздние "скифские произведения поэта вновь актуализируют в его творчестве восточные, в том числе алтайские мотивы. Примечательно, что процитированную дневниковую запись, в которой фигурирует Барнаул, Блок делает в том же году, когда написаны "Скифы" (1918).
Что же касается 1901-1902 гг., то в этот период Барнаул как отвергнутая альтернатива закономерно предстает в переписке Блока в сугубо негативном свете. Письма к А.А., С.А. и Ф.А. Кублицким-Пиоттух, позволяют реконструировать блоковский образ Барнаула и определить его место в индивидуальной географии поэта.
Уже в первом письме брату Андрею в Сибирь (от 5 сентября 1900 г.) Блок выстраивает оппозицию "Шахматово-Барнаул": "Мне очень жаль, что в Барнауле грязно и некрасиво, но я думаю, что ты и Фероль скоро привыкнете и вам не будет скучно, потому что всякий будет учиться и читать, а также вы будете играть на биллиарде. <...>. В Шахматове теперь очень хорошо и, я думаю, гораздо красивее и лучше, чем в Барнауле" [10]. Похожую мысль Блок высказывает и в письме от того же числа, адресованном тете: "Не очень, по-видимому, выгодно для Томской губернии сравнение ее с Московской, а особенно уж ваши места не много говорят за себя" (363) [11]. Шахматово воспринималось Блоками как "Русь настоящая" (определение матери поэта), "благоуханная глушь", поэтому Барнаулу Шахматово противо-
поставляется не как центр периферии, а как мир эстетизированный -аморфному и безобразному.
Письмо от 6 октября написано из Петербурга, поэтому Барнаул сравнивается Блоком уже не с Шахматовым, а с российской столицей: "В Петербурге жить гораздо приятнее, чем в Барнауле, но погода хуже, чем у вас, иногда идет дождь, на улицах грязь и воздух очень плохой, пахнет дымом. На деревьях еще много листьев, мы были в Ботаническом саду 2 раза и смотрели новые большие цветы, называются Victoria regia. Они некрасивые <...>" (354). Начав с противопоставления двух городов, Блок, как бы противореча себе, характеризует Петербург при помощи тех же эпитетов, что применял в предыдущем письме к Барнаулу ("грязный", "некрасивый"). И все же вновь возвращается к заданной антитезе, которая подспудно возникает в письме к А.А. Кублицкому-Пиоттух от 19 ноября: "Не погружайся также в глубокие думы и, когда ходишь по улицам, думай, что они очень чисты и красивы" (355). И Петербург, и Барнаул - города, провоцирующие у их Жителей раздвоение сознания, надстраивающие над реальным миром мир фантомов. Но если прекрасная архитектура Петербурга порождает кошмарные призраки, то грязные и некрасивые улицы Барнаула, напротив, принуждают человека бежать от них в мечту.
Блок в ноябре 1900 г., по его собственному признанию, часто находится по отношению к земному в меланхолическом состоянии" "65). При этом ему кажется, что грубое и неэстетизированное "земное" должно бы еще более усугубить такие настроения: "Верп и вы в Барнауле разделяете наши настроения, притом на довольно реальной почве, вполне себе представляю это" (365).
Еще одна характеристика блоковского Барнаула, возникающая письмах поэта неоднократно, развивает щедринский образ уездного города Глупова. Своего брата Андрея Блок называет то "глупым сибиряком"(361), то "барнаульским идиотом" (357; см. также с. 354).
Надо заметить, что этот признак Барнаула является в русской куль туре довольно устойчивым. Так, например, в горьковском "Рассказе о необыкновенном" (1924) главный герой - доморощенный мыслитель Яков Зыков - много лет живет в Барнауле, что впоследствии становится решающим фактором его судьбы: "- Я, счастливым случаем, уцелел от смертной расправы; арестовали меня с этим часовщиком и повели расстреливать; вдруг унтер присматривается ко мне, спрашивает: "Ты хромой, откуда - не из Барнаула ли? Ну, - говорит солдатам, - я его знаю, это - дурак! Я его очень хорошо знаю, он у доктора в кучерах жил". Я - обрадовался, шучу: "Дураков зачем убивать? Это умников перебить надобно, чтоб они нам, дуракам, простую жизнь
нашу не путали". Унтер толкнул меня в переулок, кричит: "Ступай прочь, сукин сын, моли бога за нашу доброту". Убежал я, а часовщика расстреляли" [12].
Борис Гребенщиков в автокомментарии к своим "Песням" пишет о восприятии жителями различных городов России песен Александра Вертинского: "петь эти песни по разным городам и весям России было истинным удовольствием - не в последнюю очередь оттого, что реакция зала всегда была непредсказуема и много рассказывала нам о положении дел в городе. Так, при исполнении "Без Женщин", например, в Новосибирске, зал заходился аплодисментами после фразы "простой шотландский виски"; в Москве то же происходило в качестве реакции на "свой уютный холостяцкий флэт", в то время, как Самара встречала овациями "истерические измены и запоздалые сожаления". В Ставрополе понимающе хлопали на "проснуться одному". Барнаул же - в вероятно, не в силах справиться с далеким от жизни сантиментом - напряженно молчал" [13].
Для Блока Барнаул - еще не край света, в этой роли выступает Сахалин, упомянутый в одном из его "барнаульских" писем. "Я написал тебе письмо не потому, что тебя люблю, но потому что очень боюсь, что ты сошлешь меня на остров Сахалин!" (354) - пишет он брату Андрею.
В произведениях другого русского писателя Барнаул, расположений практически в географическом центре материка, превратится в крайнюю точку обитаемого мира, в грань, отделяющую еще знакомый мир от "неизведанной земли" уже окончательной мизерабельно-сти, безвестности, захолустья.
3. Bamaultima Thule [14]
В пьесе В.В.Набокова "Событие" место действия лишено конкретных географических примет. И только в разговорах героев упоминаются два реальных топонима. Выбор их необычен - Париж и Барнаул. С богемными парижскими нравами ассоциируются в сознании деревенского жителя Мешаева Второго запутанные отношения в семье Трощейкиных. И хотя город, в котором живут герои пьесы, подчеркнуто провинциален, в их представлении существуют места гораздо более глухие. Любителя совать нос в чужие дела Ревшина Любовь Трощейкина презрительно именует "Шерлоком Холмсом из Барнаула" [15]. Есть в пьесе и профессиональный частный детектив -Барбошин, чья фамилия почти полностью тождественна фамилии героя, так и не появляющегося на сцене - фантомного злодея Барбаши-
на. Барбошин тоже в некотором смысле "Шерлок Холмс из Барнаула", то есть псевдо-Холмс:
"Барбошин (Мешаеву). По некоторым внешним приметам, доступным лишь опытному глазу, я могу сказать, что вы служили во флоте, бездетны, были недавно у врача и любите музыку.
Мешаев Второй. Все это совершенно не соответствует действительности" [16].
Вместе со своим двойником Барбашиным этот "Шерлок Холмс" сближается с Барнаулом как на фонетическом уровне, так и через сему варварства", имплицитно включенную в их фамилии.
Почему же Набоков упоминает именно Барнаул?
В романе "Дар", подготовленном писателем к публикации в 1937-1938 годах (когда писалось "Событие"), Набоков ссылается на мнение биографа Н.Г.Чернышевского Ю.М.Стеклова: "Стеклов считает, что при всей своей гениальности Чернышевский не мог быть равен Марксу по отношению к которому стоит-де, как по отношению к Уатту - барнаульский мастеровой Ползунов" [17]. Стекловское сравнение Маркса с Уаттом далеко не случайно. В подтексте этого сравнения -определение Марксом революций как "локомотивов истории" (Уатт -°изобретатель паровой машины). Писатель, с которым постоянно составляли Набокова, - Ю.Олеша в романе "Зависть" (1927) уподобляет представителя нового мира Володю Макарова то Эдисону, то более развернуто -Уатту:
"Андрей ударял кулаком по столу. Абажур на лампе подскакивал, как крышка на чайнике <...>. Андрей вспоминал: Джемс Уатт смотрит на крышку чайника, прыгающую над паром.
Известная легенда. Известная картинка.
Джемс Уатт изобрел паровую машину.
- Что же ты изобретаешь, мой Джемс Уатт? Какую машину изобретаешь ты, Володя? Какую новую тайну природы обнаружишь ты, новый человек?" [18].
Любопытно, что Олеша использует здесь известную формулировку автора "Что делать?" ("новые люди"), что позволяет поставить в один ряд с Уаттом не только Макарова, но и самого Чернышевского.
В советской культуре паровоз, поезд - постоянный символ движения к светлому будущему (отметим попутно, что и отец Володи Макарова - паровозостроитель). В этом контексте понятно, почему в творчестве Набокова поезд ассоциируется с тоталитарным обществом: "Огород в соседстве фабрики с непременным звуковым участием где-то маневрирующего паровоза <...> вот нынешний образ моей страны"
("Истребление тиранов") [19]. "Как только сели в вагон и поезд двинулся, его начали избивать, - били долго и довольно изощренно" ("Облако, озеро, башня") [20].
Сравнение в "Даре" Чернышевского с изобретателем паровой машины Ползуновым подготовлено упоминанием ранее о том, что будущий автор романа "Что делать?" много времени посвятил созданию вечного двигателя. Не забывает Набоков подчеркнуть и восхищение юного Чернышевского поездом: "Да, видел воочию поезд, - о котором еще так недавно мечтал бедняга Белинский (предшественник), когда, изнуренный чахоткой, дрожащий, страшный на вид, часами бывало смотрел сквозь слезы гражданского счастья, как воздвигается вокзал" [21].
В том же 1938 году Набоков написал вторую свою крупную пьесу "Изобретение Вальса". В предисловии 1965 года к американскому изданию этой пьесы автор говорит о "безжалостных махинаторах Томска или Атомска" [22]. Подразумеваются руководители совете к государства, сделавшие, с точки зрения Набокова, Россию безнадежно провинциальной страной. Указывает Набоков и на то, что его предвосхитила создание атомного оружия. Действительно, главный герой пьесы Сальватор Вальс - человек, который якобы изобрел оружие огромной разрушительной силы, способное действовать на расстоянии. Вальс становится диктатором мира, но, как выясняется в финале пьесы, - лишь в своем воображении. По ходу действия пьесы реальность порой пробивается сквозь бред "диктатора", и когда ему приводят вместо "тридцати юных красавиц" "двух шлюх и трех уроков", он в гневе восклицает: "Кто я, - коммивояжер в провинциальном вертепе или царь мира, для желаний которого нет преград?" На что получает от своего приближенного ответ: "Право не знаю. Вопрос довольно сложный..." [23]. Иначе говоря, Вальс как бы спрашивает: "Где я? В Томске или в Атомске?" (Набоков говорит, что Вальса мучают "мрачные и таинственные воспоминания, связанные с Сибирью, так странно вызываемые в нем панихидой по каторжнику, спетой шлюхой" [24]).
"Антихрист" Вальс - фигура, стоящая в одном ряду с набоковским Чернышевским, погубителем России. Не важно, что Чернышевский пытался изобрести "перпетуум мобиле", а Вальс мечтает о "телеморе". Ведь цель того и другого изобретателя - облагодетельствовать человечество ("созданием вечного двигателя Чернышевский рассчитывал "поставить себя величайшим из благодетелей человечества" [25]). Беда обоих героев Набокова, что особенно подчеркивается писателем, в искаженном визуальном восприятии действительности.
С другой стороны, Вальс такой же фантом, как и Барбашин из "События". По справедливому замечанию Ив.Толстого, обе пьесы написаны на "тему влиятельного, но не всегда могущественного миража" [26]. Медиатором между двумя героями является пушкинский Сильвио, с именем которого путает имя Сальватора Вальса военный министр, и с которым довольно прозрачно соотнесен Барбашин как мститель, отказавшийся от мщения.
Из героев этих трех набоковских произведений выстраивается целая галерея изобретателей, тражающихся друг в друге: "барнаульский Мастеровой Ползунов" = Чернышевский (оказывающийся своеобразным "Карлом Марксом из Барнаула") = Сальватор Вальс (диктатор из Томска/Атомска, к тому же несомненно проецируемый на Ленина).
Как видим, функции Барнаула и Томска в текстах Набокова похожи. Их сближает сочетание дремучей провинциальности с самой передовой научно-технической оснащенностью, что и есть в глазах Набора основной признак "советскости". Коммунистическая Россия превращается в "Сибирь" - место ссылки и каторги. В этом смысле Шерлок Холмс из Барнаула" сопоставим с "советскими сыщиками" [27] ранней набоковской пьесы "Человек из СССР".
Герои Набокова, утратившего Родину, нередко живут в придуманных ими странах: Ultima Thule (см. фрагменты неоконченного романа "Solus rex"), Зоорландия, Ульдаборг, Синистербад, Зембла. Как правило, это страны, находящиеся на севере. Барнаул для Набокова -скорее восток, так как советский режим воспринимается писателем в качестве разновидности восточной деспотии. В интервью, данном Пьеру Домергу в 60-е годы, Набоков сказал: "могу предсказать: в один прекрасный день Россия и Китай, срастаясь границами зла, попробуют завоевать Запад <...>" [28].
Существенно, что оба раза, когда Барнаул появляется в текстах Набокова, сибирский город противопоставляется Англии как стране высоких достижений человеческого интеллекта (Джеймс Уатт, отчасти К.Маркс - долгое время живший в Англии, Шерлок Холмс). Понятно, что русский писатель относится к этим достижениям (научно-техническая революция Уатта, "локомотивы истории" Маркса, дедуктивный метод Холмса) без восторга - даже в их "английском" варианте, не говоря уже о "барнаульском".
Сопряжение Англии и Сибири имеет место не только в произведениях Набокова, но и в его биографии: " После окончания училища Набоков собирался отправиться в длительную энтомологическую экспедицию по Сибири, а затем поступить в Кэмбриджский
университет, но тут-то и произошли те истерические события, которые спутали все, его планы" [29]. После Октября 1917 года Набоков уже не мечтал о поездке в Сибирь, а вынужден был эмигрировать. Оказавшись в Европе, он сразу же, в 1919 году поступил в Кембриджский университет, осуществив, таким образом, лишь вторую часть своих планов. Первую их часть реализовал позднее герой романа "Дар" Константин Годунов-Чердынцев.
"Сердце Азии" сохранило свою притягательность и для русских писателей второй половины века. В конце 80-х годов Барнаул посетил один из классиков "советского модернизма" Андрей Вознесенский.
4. Четвертый Рим, Армагеддон и папы-самозванцы
По впечатлениям от пребывания в сибирском городе поэт написал стихотворение "Барнаульская булла" [30]. Основные элементы "барнаульского мифа" по Вознесенскому таковы: дикость, агрессивность ("а то б пырнули"), святость ("Афонград?"), аграрность (цент сельскохозяйственного края: "АГРАГРАД"), соотнесенность с фольклорным "тридевятым царством", на пороге которого сказочный герой встречается с бабой Ягой ("Бабьягад?"), и с рериховскими Гималаями ("В вас проступают Гималаи", "к вам Рерих / шел по струящемуся плато"). Вознесенский ничего не говорит о самом знаменитом барнаульце Ползунове, но зато апеллирует к мало известному широкой публике эпизоду биографии Достоевского: "Достоевский здесь стал эпилептиком".
В "Барнаульской булле" задан довольно широкий культурно-исторический контекст, и в конечном счете стихотворение, что называется, "удрало штуку" - сыграло с автором злую шутку, породив не-правляемый поток ассоциаций.
"Барнаульская булла" начинается следующими строками:
15 марта
меня выбрали в Папы российского авангарда.
В них допущена неточность: Папой российского авангарда Вознесенский был не избран, а назван одним из молодых барнаульских поэтов. Тема "выборов" навязана Вознесенскому логикой его текста, в котором" "перестроечные", политические мотивы играют центральную роль.
Заканчивается же стихотворение пророчеством;
По предчувствиям моим,
Барнаул - четвертый Рим.
Пятому не бывать.
Автор, конечно, обыгрывает известную формулу "Москва -третий Рим, а четвертому не бывать". Но расположение парафраза этой формулы в конце стихотворного текста вынуждает читателя поставить "Барнаульскую буллу" в один ряд со стихотворением Вл. Соловьева "Панмонголизм", в котором, как уже отмечалось, фигурирует Алтай и в финале которого обыгрывается тот же самый афоризм:
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Барнаул, к тому же, изображается Вознесенским как некий центр панмонголизма ("Гималаи", "мои избиратели / из Барнаула и Бурятии", "Ира кореянка", "летят не сани, / а японские "Ниссаны" и т.п.), а написана "Барнаульская булла" спустя ровно девяносто лет после публикации соловьевских "Трех разговоров..." - еще одного произведения, затрагивающего темы панмонголизма. Самая известная часть "Трех раз-дворов...", безусловно, - "Краткая повесть об Антихристе", барнаульская булла", как и произведение Соловьева, тоже задает зоологическую перспективу:
Белуха - существо, прикидывающееся вершиной, под ней свершится заключительный бой
между Светом и Тьмой.
Эсхатология Вознесенского параллельна христианской, согласно которой последний бой между Светом и Тьмой произойдет "в месте называемом по-Еврейски Армагеддон" (Откр., 16, 16). Ортодоксальная "Библейская энциклопедия" подразумевает под Армагеддоном (что означает "вершина Мегиддо") "город при подножии горы Кар-мил"[31].
Сам же "Папа русского авангарда" волей-неволей ассоциируется с магом Аполлонием, ближайшим сподвижником соловьевского Антихриста. Человек дальневосточного происхождения, Аполлоний становится при Антихристе Папой (не признаваемым истинными христианами), и это его возвышение представляет собой реванш панмонголизма. Соловьевский Антихрист - либерал и прогрессист, почти в такой же степени, как автор "Барнаульской буллы", патетически вопрошающий:
Каин, где брат твой Авель?
Где Вацлав Гавел?
Или не менее патетически восклицающий:
Выборы, выборы!
Пол-обкомов выбили,
Соловьев развенчивал в своем Антихристе не только "ницшеанство" и "толстовство", но и собственные либерально-утопические иллюзии. Вознесенский же, несмотря на всю амбивалентность отношения к Барнаулу и самому себе (возвеличивание-осмеяние), похоже, не подозревает о двусмысленности роли "нового Папы" в историософской, концепции, возникающей на пересечении трех текстов.
***
Не ставя перед собой цели полностью исчерпать проблему "Барнаул в русской литературе", соавторы стремились проанализировать наиболее значимые упоминания города в текстах отечественных поэтов и писателей. Поэтому за рамками статьи остались произведения М. Зощенко, В. Шукшина, В. Высоцкого и др.
Рассмотренный материал свидетельствует о главном: Барнаул в зеркале русской литературы обладает "лица необщим выраженьем". Не стоит смущаться тем, что этот облик далек от идеала, ведь и один из самых красивых, высококультурных городов России - Петербург -имеет мифологию не только наиболее богатую, но и наиболее заряженную, пугающую, инфернальную.
Примечания:
1. Топором В.Н. Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте // Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 122.
2. Енишерлов В.П. Письма Блока к А.А., С.А. и Ф.А. Кублицким-Пиоттух //Лит. наследство. Т. 92. Александр Блок Новые материалы и исследования. Кн. 4. М., 1987. С. 344.
3. Из дневника М.А. Бекетовой // Бекетова М.А Воспоминания об Александре Блоке. М., 1990. С. 574.
4. Там же. С. 575.
5. Блок Л Д. И быль и небылицы о Блоке и о себе // Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. М, 1980 С. 155-156.
6. Там же. С. 156.
7. Блок Л.Л. Собр. соч. В 8 т. Т. 7. М.-Л., 1963. С. 344.
8. Блок Л.Л. Собр. соч. В 6 т. Т. 6. Л.. 1983. С. 20.
9. Иванова Е.В. Добролюбов Александр Михайлович // Русские писатели 1800-1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1992. С. 133.
10. Письма Блока к А.А., С.А. и Ф.А. Кублицким-Пиоттух // Лит. наследство. Т. 92. Кн. 4. М, 1987. С. 353. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.
11. Томская и Московская губернии упоминаются потому, что Барнаул принадлежал к первой из них, а Шахматово ко второй.
12. Горький М. Полн. собр. соч. в 25 т. Т. 17. М., 1973. С. 539.
13. Б.Г. Песни. Тверь, 1997. С. 520-521.
14. Ultima Thule (лат.) - "крайняя, предельная земля".
15. Набоков В. Пьесы. М., 1990. С. 129.
16. Там же. С. 167.
17. Набоков В. Собр. соч. В 4 т. Т. 3. М., 1990. С. 220.
18. Олеша Ю. Повести и рассказы. М., 1965. С. 88.
19. Набоков В. Указ. соч. Т.4. С. 387.
20. Там же. С. 426.
21. Набоков В. Собр. соч. в 4 т. Т. 3. С. 194.
22. Набоков В. Пьесы. С. 249.
23. Там же. С. 225, 226.
24. Там же. С. 251.
25. Дарк О. Примечания к роману "Дар" // Набоков В. Собр. соч. в 4 т. Т.З. С 468.
26. Толстой Ив. Набоков и его театральное наследие // Набоков В. Пьесы. С 39.
27. Набоков В. Пьесы. С. 285.
28. Звезда. 1996. № 11. С. 63.
29. Долинин А. Цветная спираль Набокова // Набоков В. Рассказы. Приглашение на казнь. Эссе. Интервью. Рецензии. М., 1989. С. 441.
30. Вознесенский А. Аксиома самоиска. М., 1990. С. 59-64.
31. Библейская энциклопедия. М., 1891. С. 60.
187
