CC BY
177
Ю.С. Морева (Москва)
АВТОР И ЧИТАТЕЛЬ «СТИХОТВОРЕНИЙ ЮРИЯ ЖИВАГО»
В статье предпринята попытка выяснить, правомерно ли считать «Стихотворения Юрия Живаго» лирическим циклом, а также выявляется связь стихотворений с текстом романа. Для анализа стихотворений как цикла предлагается учитывать внешнюю, читательскую, и внутреннюю, романную, точки зрения, поскольку именно благодаря сопоставлению этих точек зрения представляется возможным выявить ряд особенностей цикла. Такое сопоставление позволяет сделать выводы о том, являются ли «Стихотворения» авторским лирическим циклом, а также зависит ли художественная целостность цикла от воспринимающего сознания (читатель романа и его герой).
Ключевые слова: циклизация; лирический цикл; точка зрения; Борис Пастернак; «Доктор Живаго»; автор; читатель.
Прежде чем приступить к рассмотрению текстов и обнаружению контекстуальных связей между ними, необходимо ответить на несколько вопросов более общего характера.
Первый из вопросов, вероятно, звучит довольно наивно, однако при ближайшем рассмотрении оказывается чрезвычайно важным. Вопрос этот: кто создатель рассматриваемых стихотворений? В реальной жизни создатель цикла, как и романа в целом, - Борис Пастернак. Но в художественной реальности романа создатель стихотворений - Юрий Живаго. Считать единственно верным первый вариант ответа - значило бы отождествлять биографического автора с героем. Предпочесть второй - затруднительно, поскольку никакого Юрия Живаго в действительности не существовало. Следовательно, имеются две точки зрения на цикл стихотворений Юрия Живаго: внешняя (реально-историческая) и внутренняя (романная). Нужно иметь в виду такую двойственность и взаимодополнительность, поскольку предпочтение одной из этих точек зрения будет неизбежно приводить к противоречиям.
Так, если считать автором стихотворений Бориса Пастернака, то можно поставить их в один ряд с другими поэтическими произведениями этого же автора. В таком случае «живаговский цикл» окажется лишь частью поэтической системы Пастернака и перестанет быть органической частью романа. Но стихотворения эти основаны на поэтических предпочтениях, кругозоре, жизненном опыте главного героя романа, так что рассматривать их в одном ряду с другими стихотворениями действительного автора -все равно, что рассматривать любые высказывания Живаго в одном ряду с дневниковыми записями самого Пастернака. Пожалуй, можно сказать, что перед читателем - пример ролевой лирики, хотя и с существенными оговорками.
- -
Стихотворения из цикла, например, о природе, если рассматривать их в отрыве от текста романа, никак не выдают особого лирического героя, не позволяют угадать, чьими именно глазами читатель смотрит на мир и чем эти стихотворения в субъектном плане отличаются от пейзажной лирики Пастернака вообще. С другой стороны, в тексте романа неоднократно встречаются слова, отчетливо отсылающие к определенным стихотворениям Пастернака, но тексты эти, хотя бы и очень подходящие, не включены в состав цикла. Вот один из характерных примеров: Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин /У Вмерзшие бутылки голых, черных льдин («Зимняя ночь», 1916) и Была зима. Был город. Был вечер. Была ледяная стужа. Улицы покрывал черный лед, толстый, как стеклянные донышки битых пивных бутылок (III, 8). Однако важнейшей особенностью «живаговского цикла» является его неразрывная связь с прозаической частью романа, которой обуславливается невозможность отождествления этих стихотворений с остальным поэтическим наследием Пастернака.
Второй вопрос, ответ на который предстоит рассмотреть перед разбором стихотворений: насколько правомерно рассматривать этот лирический ансамбль как цикл? В данном случае снова актуализируются две точки зрения: «внешняя» и «внутренняя» относительно романного текста. С внутренней точки зрения стихотворения Живаго оказываются лишенными многих характерных признаков лирического цикла. Во-первых, читателю известно, что сам Юрий Живаго никогда не выбирал из всего поэтического материала именно этих стихотворений и тем более не располагал их в существующей последовательности. Это сделал Евграф, разбирая оставшиеся после смерти Живаго бумаги, возможно, не без участия Лары, которую он просил ему в этом помочь. Чем руководствовался Евграф, составляя этот сборник, неизвестно: были ли это особенно понравившиеся ему стихотворения или, скажем, законченные тексты, отобранные среди фрагментов и набросков? Почему издатель стихотворений Живаго расположил их именно в этой последовательности, также неизвестно. Во-вторых, с романной точки зрения, «живаговский цикл» не имеет никакого заглавия, которое бы упорядочивало восприятие входящих в него текстов.
Внутри романа этот цикл остается лишь «тетрадью Юрьевых писаний», лишенной единого художественного замысла, в противовес упомянутым в романе потенциальным книгам самого Живаго. Первая из них - задуманная Юрием книга жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине (III, 2). Вторая - «игра в людей», мрачный дневник или журнал тех дней, состоявший из прозы, стихов и всякой всячины, внушенной сознанием, что половина людей перестала быть собой и неизвестно что разыгрывает (VI, 5).
С «внешней» же точки зрения ансамбль обладает всеми признаками лирического цикла: не случайно отобранные и особым образом расположенные стихотворения, имеющие общее заглавие «Стихотворения Юрия Живаго». Именно с «внешней» точки зрения «живаговский цикл» начинает соотноситься с текстом романа, отсылая читателя к той или иной подробности жизни героя или определенному впечатлению. С «внутренней» же точки зрения такое соотнесение невозможно, поскольку ни Евграф, ни Гордон и Дудоров, читающие тетрадь, не знают этих подробностей в той мере, в какой знаком с ними читатель романа.
Более того, с «внутренней» точки зрения обнаружение читателем соответствий между поэтическим текстом и биографическими фактами не только необязательно, но и губительно для стихотворений, как губительно сведение творчества реально существующих авторов к его биографическим обстоятельствам. С «внешней» же точки зрения это соотнесение необходимо как для прояснения художественного своеобразия стихотворений и образа главного героя, так и для понимания «Доктора Живаго» как романа о творчестве. Стихотворения цикла и явленные в них трансформации жизненных впечатлений героя становятся продуктом того поэтического сознания, которое до известной степени раскрыто в книге повествователем (ср., например, описание работы над стихотворением «Сказка» в XIV, 9).
Если говорить о биографической канве стихотворений «живагов-ского цикла», то некоторые из них отчетливо связаны с определенными эпизодами романного сюжета, а некоторые лишь позволяют предположить, какое именно впечатление героя воплотилось в стихотворении. Для читателя стихотворения Юрия Живаго становятся лирическим аналогом романа в целом, развернутым лирическим высказыванием главного героя. Поскольку первоначально начинающий поэт задумывал описывать самое ошеломившее из увиденного и обдуманного, естественно предположить, что все стихотворения, вошедшие в тетрадь, представляют основные вехи жизненного и духовного пути Живаго. При этом с «внутренней» точки зрения перед читателем оказываются далеко не все стихотворения, которые отразили бы важнейшие моменты жизни героя, поскольку повествователь сообщал о многих невозвратно утраченных текстах. Рассмотрим очевидные и возможные предпосылки возникновения стихотворений цикла.
Первым упоминанием в тексте романа о конкретном стихотворении становится эпизод, в котором Живаго замечает протаявший в оконном стекле кружок от свечи. Этот эпизод интересен тем, что в тот момент Юрий еще не знает, что в комнате со свечой, отсвет которой он увидел с улицы, находится Лара, но творческое сознание героя преображает увиденное именно в историю о встрече возлюбленных, о «судьбы скрещеньях». Как свидетельствует повествователь, доктор дорабатывает это стихотворение в Барыкине, когда сюжетная основа лирического текста оказывается близка реальной ситуации. В романе отмечается любовь Лары к свету свечи, к
тому же весьма вероятно, что один из реальных варыкинских вечеров при свече напомнил Живаго о виденном много лет назад в московском переулке. Таким образом, словосочетание «скрещенья судеб» снова обретает разное значение в зависимости от точки зрения: для читателя романа, в отличие от его героев, ясна символическая основа этих слов, ведь для читателя судьбы Живаго и Лары пересеклись на много лет раньше, чем для действующих лиц произведения.
Знаменательно, что рядом с «Зимней ночью» среди перерабатываемых и совершенствуемых стихотворений упоминается «Рождественская звезда». Напомним, что разговор с Пашенькой Антиповым при свече, послуживший первотолчком для возникновения «Зимней ночи», происходил рождественскою ночью (IV, 3).
Третье стихотворение, о котором говорится в романе, - «Сказка». Это центральный текст цикла (из 25 стихотворений 13-й по счету, т.е. помещенный ровно в середину ансамбля), в котором находят отражение важнейшие мысли Юрия Живаго. Тревога, вызванная бедственным положением героев в сложившейся ситуации и усугубляемая появлением в окрестностях Варыкина волчьей стаи, кристаллизуется в драконоборческий сюжет, в котором лирический герой преображается в конного воина, своего святого покровителя Егория Храброго (Георгия Змееборца). Образы стихотворения многозначны: дракон - это, безусловно, не только и не столько волчья угроза, но и революция, война, мировое зло; всадник - не только сам доктор, мыслящий себя защитником девы, но и вообще человек перед лицом насилия, а дева - это не только Лара, но и родина, задыхающаяся в кольце революции. Таким образом, в этом тексте содержатся самые важные темы поэзии Живаго (во всяком случае, тех ее образцов, с которыми знаком читатель): война и мир, любовь и смерть, а главным образом, жизнь, которая пришлась на переломный момент истории.
Четвертое стихотворение, упоминаемое в романе, - «Гамлет». Данное упоминание интересно тем, что является комментарием повествователя к дневниковой записи Живаго по поводу его увлечения урбанистической тематикой.
Все эти упоминания чрезвычайно важны. Функция их - не только отобразить творческий процесс, но и определенным образом упорядочить читательское восприятие цикла. Упоминания эти обращают внимание на соответствие поэтического текста биографическому эпизоду, в одном случае подробно освещая ход мыслей поэта («Сказка»), во втором лишь указав на наличие такового («Зимняя ночь»), а однажды намекают читателю на существование связи между стихотворением и деталью текста (речь в дневнике идет о театральности), предлагая ее обнаружить («Гамлет»), Остальные стихотворения читателю, можно сказать, предлагается понять и соотнести с романом самостоятельно.
Ключевым словом в комментарии к «Гамлету», вероятно, является «может быть», допускающее обнаружение каких-либо других отсылок к творческому сознанию героя. Действительно, в романе есть эпизод, который очень близок по духу этому стихотворению. Речь идет о главке, в которой Живаго, приехав в Москву, обедает с друзьями и отмечает произошедшие в них перемены. Отовсюду слышатся мрачные пророчества о судьбе России: Значит, ты тоже слышал, что впереди ничего хорошего, трудности, опасности, неизвестность? <... > Говорят, без дров будем сидеть, без воды, без света. Отменят деньги. Прекратится подвоз (VI, 2). В стихотворении говорится: Я ловлю в далеком отголоске, /7 Что случится на моем веку. Далее в романе следует описание чувств героя: В течение нескольких следующих дней обнаружилось, до какой степени он одинок. Он никого в этом не винил. Видно, сам он хотел этого и добился. Странно потускнели и обесцветились друзья. Ни у кого не осталось своего мира, своего мнения. Они были гораздо ярче в его воспоминаниях. По-видимому он раньше их переоценивал (VI, 4). В стихотворении: Я один, все тонет в фарисействе. Конечно, нельзя утверждать, что стихотворение рождается исключительно из этой детали, тем более что известно о длительной работе Живаго над текстами, но неизвестно ничего о том, в каком состоянии они были к моменту варыкинского вдохновения и какая часть из них существовала вообще.
Эпизоды из биографии героя и яркие впечатления, послужившие толчком к созданию стихотворений, угадываются также в «Весенней распутице», «Бабьем лете», «Осени», «Разлуке», «Свидании».
В «Весенней распутице» снова, как и в «Сказке», встречаются фольклорные мотивы (соловей-разбойник и леший), на этот раз более отчетливо вплетенные в реалии современности. Что касается соловья-разбойника, то в записях Живаго есть рассуждения о нем, вызванные пушкинским текстом и былинами, которые нравились Юрию Андреевичу. Таким образом, перед читателем снова приоткрывается развитие и воплощение творческой идеи.
«Бабье лето», как и другие стихотворения цикла, в которых описывается природа, сложно отнести к определенному впечатлению героя, хотя образ дома, созданный в поэтическом тексте, перекликается с описанием жизни в Варыкине, когда хозяева его еще не покинули: Вскоре все зазеленело, особенно в Шутьме, как называется овраг под Микулицынским домом, - черемуха, ольха, орешник (IX, 8).
«Осень» можно соотнести с уединенной жизнью Лары и Живаго в пристройке Микулицынского дома {II вот я здесь с тобой в сторожке, //В лесу безлюдно и пустынно), когда хозяева уехали, а о родных Юрий ничего не знает {Я дал разъехаться домашним, /7 Все близкие давно в разброде).
«Разлука», по всей видимости, отсылает к эпизоду, в котором Живаго оплакивает отъезд Лары с Комаровским. Это соответствие укрепляется не только сюжетно, но и за счет образа моря: II почему ему на ум /7 Все мысль
о море лезет?: В года мытарств, во времена //Немыслимого быта // Она волной судьбы со дна //Была к нему прибита. Так говорится в стихотворении, а в прозаическом тексте романе герой размышляет:
Я положу черты твои на бумагу, как после страшной бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок следы сильнейшей, дальше всего доплескивавшейся волны. Ломаной извилистой линией накидывает море пемзу пробку, ракушки, водоросли, самое легкое и невесомое, что оно могло поднять со дна. Это бесконечно тянущаяся вдаль береговая граница самого высокого прибоя. Так прибило тебя бурей жизни ко мне (XIV, 13).
Стихотворение обнаруживает непосредственную связь с этим драматическим эпизодом и в следующих строках: II, наколовшись об шитье // С невынутой иголкой, //Внезапно видит всю ее //II плачет втихомолку.
Ср.: Когда он вошел в комнату, которую Лара убрала утром так хорошо и старательно и в которой все наново было разворошено спешным отъездом, когда увидал разрытую и неоправленную постель и в беспорядке валявшиеся вещи, раскиданные на полу и на стульях, он, как маленький, опустился на колени перед постелью, всею грудью прижался к твердому краю кровати и, уронив лицо в свесившийся конец перины, заплакал по-детски легко и горько (XIV, 13).
Наконец, в «Свидании» есть следующие строки: II весь твой образ слажен // Из одного куска. // Как будто бы железом, // Обмокнутым в сурьму, // Тебя вели нарезом // По сердцу моему. Они очевидным образом перекликаются со словами:
О как он любил ее! Как она быпа хороша! Как раз так, как ему всегда думалось и мечталось, как ему было надо! Но чем, какой стороной своей? Чем-нибудь тают, что можно было назвать или выделить в разборе? О нет, о нет! Но той бесподобно простой и стремительной линией, какою вся она одним махам была обведена кругом сверху донизу творцом, и в этом божественном очертании сдана на руки его душе, как закутывают в плотно накинутую простыню выкупанного ребенка (XII, 7).
Говоря об истоках стихотворений о природе религиозных мотивов в поэзии и мировоззрении Живаго, нужно вспомнить о некоторых принципиально важных высказываниях, принадлежащих повествователю и Николаю Николаевичу Веденяпину. Характеризуя представления Живаго об истории, повествователь говорит:
Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом оголенные прутья лисп/венного леса тощи и жалки, как волоски на старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается, подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно
затеряться, спрятаться. Это превращение достигается движением, по стремительности превосходящим движения животных, потому что животное не растет так быстро, как растение, и которого никогда нельзя подсмотреть. Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаем его в неподвижности. II в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю (XIV, 14).
Очень существенна для поэзии Живаго идея, высказываемая в романе в отсутствие Юры, но, несомненно, ему знакомая: можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть её обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и её будущему преодолению (1; 5).
Стихотворения Живаго на религиозные темы раскрывают эту мысль, которая прослеживается и в остальных стихотворениях цикла. Жизнь человека в истории - одна из уже упомянутых выше главных тем романа и цикла. Интересно, что стихотворения с религиозными мотивами расположены ближе к концу цикла, что с «внутренней» точки зрения можно объяснить желанием Евграфа тематизировать материал (стихотворения о природе или временах года, календарные, он также стремится расположить рядом, «Встречу» логично располагает вслед за «Разлукой»), но с «внешней» точки зрения объяснение гораздо сложнее. Если первые стихотворения цикла изображают жизнь человека в его собственной, локальной истории (от бытовых хлопот и повседневности до осознания своей роли в историческом процессе), то к концу цикла история становится всеобъемлющей и переходит в сакральное измерение.
В соответствии с отмеченной тенденцией не случайно первым стихотворением цикла становится «Гамлет», а завершается цикл стихотворением «Гефсиманский сад». Герой «Гамлета» взывает: Если только можно, Авва Отче, // Чашу эту мимо пронеси. Однако воззвание остается без ответа: Но продуман распорядок действий //II неотвратим конец пути. В «Геф-симанском саде» звучит монолог Христа, как бы отвечающего не столько Петру, сколько герою «Гамлета». Он произносит слова, отчетливо перекликающиеся со строками начального стихотворения: Но книга подошла к странице, //Которая дороже всех святынь. //Сейчас должно написанное сбыться, //Пускай же сбудется оно. Аминь. Превращение же «локальной» истории в глобальную происходит в последних строках стихотворения: Я в гроб сойду и в третий день восстану //II, как сплавляют по реке плоты, // Ко мне на суд, как баржи каравана, // Столетья поплывут из темноты.
Итак, «Стихотворения Юрия Живаго» представляют собой уникальный поэтический ансамбль. Стихотворения эти - не приложение, не послесловие к роману: они суть то, чего не может сообщить читателю по-
- -
вествователь, та оптика, которая позволяет увидеть событийную цепь романного сюжета глазами главного героя. Но кроме этого, «живаговский цикл» - порождение того творческого сознания, которое репрезентировано в тексте романа, делая «Доктора Живаго» произведением о творчестве, феноменом творческой рефлексии.
