CC BY
89
О. П. Зубец
Институт философии РАН
АРИСТОКРАТИЧЕСКИЙ АНАРХИЗМ ЛЬВА ТОЛСТОГО
Статья посвящена аристократической природе толстовских идей, а также сущности его аристократизма как утверждения тождества себя и мира. Хотя Толстой часто обращается к этому понятию, он не столько исследует его, что чуждо самому аристократизму, сколько являет его самим собой, в отличие от Н. Бердяева, познающего аристократизм извне и стремящегося очистить его от гордости и презрения, превратив в духовный и умственный аристократизм. Как мыслитель, Толстой описывает аристократизм и указывает на себя как аристократа, но его собственный аристократизм есть не результат его размышлений, действий, чувств, но их основание. Именно аристократизм как способ субъектного бытия человека в его центральности и единственности лежит в основе тех высказываний Толстого о государстве, религии, образовании, университетах, культуре, семье, которые столь неприемлемы для мещанина. Как аристократ, Толстой не принадлежит ни государству, ни национальности, ни культуре, ни религии: его анархизм аристократичен, потому что основан не на стремлении к свободе внутри социальности, а на принятии абсолютности себя как начала и тождественности себя миру как своему, что выражено в формуле «Все, что есть, все это - я же», то есть он является, в сущности, этическим.
Ключевые слова: Толстой, аристократизм, анархизм, субъект, поступок, Бердяев.
O. P. Zubets
Institute of Philosophy RAS (Moscow, Russia)
ARISTOCRATIC ANARCHISM OF LEO TOLSTOY
The article is devoted to the aristocratic nature of the Tolstoy's ideas and the core of his aristocratism as the establishment of the identity of yourself and the world. Although Tolstoy approaches this concept quite often, he does not examines it (studying is inorganic for aristocratic mentality), as much as just manifests it by oneself, which fundamentally differs him from Berdyaev who cognizes aristocratism from the outside and longs for cleanup it from the pride and superiority changing it into moral and intellectual aristocratism. As a thinker, Tolstoy can describe aristocratism and point to oneself as an aristocrat, but his own aristocratism is not a result of his reasoning, acts or feelings, but their basis. Exactly this aristocratism as a form of the subject being with its centrality and oneness underlies such Tolstoy's statements about a state, religion, culture, education, universities, family, which are so unacceptable for a common man. Being an aristocrat, Tolstoy does not belong to the state, religion, nationality and culture. His anarchism is aristocratic because it is rooted not in the longing for freedom within sociality, but in the acceptance of one's own absoluteness as the origin and of the identity of oneself with the world as "my" world, which is expressed in the formula "Everything what exists, all that is me". It means that his anarchism is of the ethical nature.
Keywords: Tolstoy, aristocratism, anarchism, subject, act, Berdyaev.
DOI 10.22405/2304-4772-2018-1 -3-74-88
Тема толстовского анархизма известна, является предметом исследования и критиков и последователей. Но в нашем случае попытаемся понять или хотя бы описать его аристократическую природу. Термин
«аристократический анархизм» я обнаружила в аннотации к замечательной лекции Андрея Зорина «Толстой и свобода» [См.: 5] и сразу приняла его как очень точный и связывающий ход моих мыслей об аристократизме как основании поступка, как субъектности с толстовским учением и мировосприятием. А когда статья было почти завершена, набрела на небольшую работу с точно таким же названием [13], но после ее прочтения стало ясно, что задуманное мной по-прежнему заслуживает осуществления.
Л. Н. Толстой неравнодушен к теме аристократизма, она укоренена в его размышлениях о самом себе и о мире, который он устанавливает в качестве своего. Само это слово встречается в его произведениях и дневниках очень часто, кроме того есть несколько фрагментов, не мимолетно, а внимательно рассматривающих тему аристократизма. С одной стороны - Толстой описывает аристократов и аристократизм (то есть, и исторический образ определенной социальной группы, и - некоторый идеал человека), описывает и оценивает как то, что он знает и понимает лучше многого другого, как некое заданное ему пространство жизни, как то, что он может и принимать и развенчивать, но что и в этом случае все равно останется его миром. Он и отстраняется от него, дабы описать и понять, и остается в нем. Но есть и другой аристократизм, который Толстой принимает как собственное основание, от которого уже невозможно отстраниться и описать: это то, что присуще самому себе, но что не описывается и не оценивается со стороны, но воспроизводится всей энергией собственной жизни. Сложность заключается в том, что аристократизм (О моем понимании аристократизма [см., например: 6;7]) не нацелен и не приспособлен к самоописанию и тем более само-исследованию: он основан на изначальном превосходстве, вершинности, единственности и центральности. Аристократический взгляд направлен не на себя, но на мир как свой, на мир как на собственное тело и творение. Мир этот не отделен, не отчужден, но есть бытие самого себя в качестве «моего», за что я несу ответственность (ту ответственность, которая лишена правового смысла, не есть ответственность перед кем-то, но лишь принятие мира как «моего»). Язык его - не анализ, не объяснение или тем более не обоснование (в которых он, во-первых, не нуждается в силу изначальности своего превосходства, которое не является следствием собственных действий, а во-вторых, для которых нет адресата, слушателя в силу единственности), язык его есть называние, присвоение имен и самого онтологического статуса в своем мире. Аристократизм не интеллектуален и не интеллигентен, о чем подробно говорит О. Шпенглер, противопоставляя его священничеству. Для него знать во всемирно-историческом смысле - это не только пребывание на вершине истории и обладание судьбой, но сама эта история, сама эта судьба: «... знать есть нечто, духовенство же означает нечто» [15, с. 352]; «мир как природа окружает священника; священник углубляет его картину, поскольку его продумывает. Знать живет в мире как истории и углубляет его, поскольку изменяет его картину» [15, с. 356]. Аристократизм не красив, не умен и многое иное «не» просто в силу того, что нет никого, кто мог бы оценивать его извне и кто мог
бы иметь основания для подобной оценки. Его отношение с миром и собой не опосредовано внеположенными ему ценностными представлениями: он самодостаточен. Таков аристократизм как моральное явление, как он укоренен в героическом этосе и осмыслен Аристотелем. Проблема заключается в том, что аристократизм не свидетельствует о себе, не озабочен объяснением и обоснованием собственных ценностей и специфики: это дело ученого мещанина, интеллигенции, священничества. Действительно, зачем тому, кто составляет центр мира, кто централен и единственен объяснять, описывать и обосновывать - ему не для чего и не для кого это делать, у него нет и средств для этого. Говоря об аристократизме, Толстой занят не познанием его как некоторого явления внешнего мира, и вообще не познанием: он мыслит самого себя - не случайно, чаще всего именно в дневниках и черновиках он обращается к этому слову. Аристократизм, в сущности, нельзя выразить в виде знания, теоретического описания, сам язык не приспособлен к описанию единственности, центральности, начальности, разрушая их своими структурами, рассчитанными на множественность и причинную связь и выражающими их. Можно лишь быть аристократом и называть, обозначать его тем или иным образом. И Толстой делает это.
В русской мысли, пожалуй, два автора внимательно относятся к аристократизму, и это совершенно разные авторы, воплощающие взгляд изнутри и взгляд снаружи, то есть аристократический (центральный) и мещанский (периферийный) взгляд. Речь идет о Толстом и Бердяеве. Н. А. Бердяев, пожалуй, более всего в России был озабочен этой темой, посвятив ей цельные части ряда работ. Он и есть тот не-аристократ, который описывает и анализирует аристократизм - для него важна идея «духовной и умственной аристократии», которая есть некие «душевные свойства, не аристократическая гордость и презрение, а аристократическое благородство и великодушие, свобода от ressentiment и утонченность» [1, c. 99]. Бердяев начинает с разведения аристократизма социального и духовного, именно социальному свойственна «родовая гордость, гордость происхождения, которая есть главный порок аристократии» [2, c. 104)], детерминизм, но и ему он не может отказать в изначальности. Сторонник христианского духовного аристократизма для всех, он не может принять аристократизм в его противопоставленности демократическому множеству: провозглашая личный аристократизм против группового, он в то же время понимает его как «ничего не требующего для себя», то есть в сущности теряет тот персоналистский смысл, который так страстно ищет. И не случайно в конце концов постулирует аристократию вновь как социальную группу, но уже как «духовную и умственную аристократию» («Духовная и умственная аристократия есть совсем особенная социально-психологическая группа» [1, c. 100]). Аристократический Толстой требует именно для себя, именно и только о своей единственной душе призывает печься, утверждая аристократическую центральность и единственность.
Бердяев хочет превратить аристократа в синтез интеллектуала и утонченного светского мужа, т.е., по сути, порвать с аристократизмом и
подчинить его священничеству, если следовать Шпенглеру, или удовлетворить буржуазную мечту об утонченности. И поэтому, когда он пишет о Толстом, то не идет далее утверждения, что через толстовское отрицание должны пройти дворянское, светское общество и господские классы, чтобы очиститься: он не может помыслить Толстого вне аристократической гордости и презрения, которые сам отвергает, а потому и не может причислить его к духовной и умственной аристократии.
Толстой воплощает как раз то, от чего Бердяев пытается очистить идеал и идею аристократизма, а именно в первую очередь - своеволие, самодостаточность, гордость. Та степень раздражения, которую вызывает Толстой у массы интеллектуалов, напоминает его собственное довольно сдержанное описание той неприязни и боязни, доходящей до ненависти, которые испытывают люди к тем, кого они определяют в качестве аристократов.
В устах мещанина это слово становится многослойным, это - «ужасное слово аристократ» в «Севастопольских рассказах»: это слово проникло всюду, «куда проникло только тщеславие ... - между купцами, между чиновниками, писарями, офицерами ...» [12, т. 4, с. 23]: действительно, таково это понятие, осваиваемое не-аристократией, таков образ, создаваемый извне, со стороны «common man». И тогда это слово становится ужасным, Толстой описывает эту особенность в «Севастопольских рассказах», он воспроизводит этот взгляд на аристократа извне, чреватый рессентиментом, сочетанием неприязни и боязни, порождающим ненависть, даже при самых лучших и искренних намерениях («терпеть не может, хотя уважает немного», «не совсем хорошо расположен к нему, хотя и боится его») описывает его как наблюдатель. Для Толстого быть аристократом означает быть им по рождению - то есть изначально, а не по внешним признакам, которые стремятся воспроизвести те, кто обретает самого себя через опосредование идеальных ценностных образов, с помощью оценки. К ним, конечно, относится и духовно-интеллектуальная аристократия Н. Бердяева. Толстой раздражен и иронизирует над тем, как и почему прилагают к людям слово «аристократ»: «потому что у него чистая шинель и перчатки», «потому что он адъютант и на «ты» с другим адъютантом». И зря, как кажется, В. Шкловский иронизирует по поводу записи Толстого: «1. Быть, чем есть: По способностям литератором, По рождению — аристократом» [14, с. 210]. Ведь в этих словах речь идет именно о своем актуальном бытии: изначальном, а не произведенном.
Надо сказать, что самого Толстого встречавшиеся с ним люди часто определяли именно как аристократа: обычно это является способом выражения самой высокой оценки, но такова уж природа этого слова, как и явления, что будучи проговоренным извне оно содержит в себе зародыши отстранения и негативности со стороны говорящего. «По своему рождению, по воспитанию и по манерам отец был настоящий аристократ. насколько же еще ближе к нему подходят типы князя Андрея и особенно отца его, старого князя Болконского. Та же аристократическая гордость, почти спесь, та же внешняя суровость и та
же трогательная застенчивость в проявлении нежности и любви» [11, а 87] -пишет сын Илья. Толстой - «истинный аристократ по манерам и особому изяществу речи» для И. Е. Репина, «аристократ по рождению, по таланту и по духу» для врача К. В. Волкова [См.: 10]. И все эти оценки сопровождаются объяснениями - почему он аристократ, которые, хотя и кажутся более подобающими и вовсе не оскорбительными (свободно и утонченно говорит он на иностранных языках! Как предупредителен, великодушен и прост в обхождении со всеми, со всеми умел быть равным, не старался говорить умных речей, чтобы не ударить в грязь лицом, а говорил то, что есть за душой.) тем не менее, воспроизводят именно то, что Толстой обозначает как «потому что у него чистая шинель и перчатки». Такими же «шинелью и перчатками» у Бердяева являются нравственно-духовные достоинства. Но аристократом невозможно стать с помощью соответствия некоторым образцам и нормам, им можно только быть: это понятие называет не духовно-нравственную задачу, не нормативный образ, но изначальное, основание бытия, поступания, отношения с миром и с собой. Аристократизм может быть описан в качестве единства гордости (самоустановления), праздности (способа деятельности) и дарения (отношения с миром), как самодостаточность, как превосходство в поступке (бытие его началом) и презрение - устранение всего, что стоит на пути бытия таким абсолютным началом. И он явлен как аристократизм Толстого, как непроговариваемый и необозначаемый Толстым аристократизм.
Для аристократа нет проблемы знать аристократизм, как и проблемы быть аристократом, подобно тому, как нет проблемы знать определение жизни и проблемы жить для живущего. Как мыслитель, Толстой ищет объяснения и определения аристократизма, но его собственный аристократизм есть не результат его размышлений, действий, чувств, но их основание.
Бердяев, скорее, пытается продумать сам аристократизм как часть мира, его окружающего. Толстой не окружен миром как тем, что он познает, этот мир есть его жизнь и есть история, в которую он вторгается собой. И таковы его главные герои, собою составляющие плоть истории. Мысли Толстого по определенности, по решительности, по своевольности скорее есть действия: они ясно проявляют свою поступательную природу. И он, являя собой аристократизм, не продумывает его как некую внешнюю данность и не обращается к нему как к объекту рефлексии, хотя и называет его.
Обратимся к называемому им аристократизму, тому аристократизму, к которому Толстой относит себя в силу своего рождения и воспитания. Толстой говорит об аристократизме и аристократах акцентированно - как о том, что он знает (но не познает) и по собственному ощущению, и по своему отношению к роду и родовой истории, и по тому, что именно история аристократии, описанная и более задокументированная, составляет доступную часть истории народа. В Вариантах к первому тому «Войны и мира» он очень ясно и полно высказывается по этому вопросу; позволим себе привести эту цитату полностью: «Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.
Может быть, это не хорошо и не нравится публике; может быть, для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, но со всем моим желанием иметь как можно больше читателей, я не могу угодить такому вкусу, по многим причинам. Во-первых, потому, что памятники истории того времени, о котором я пишу, остались только в переписках и записках людей высшего круга - грамотных; интересные и умные рассказы даже, которые мне удалось слышать, слышал я только от людей того же круга. Во-вторых, потому, что жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною, скучною, и все действия этих людей, как мне представляется, вытекающими, большей частью, из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и матерьяльных страстей. Ежели и не все действия этих людей вытекают из этих пружин, то действия их так застилаются этими побуждениями, что трудно их понимать и потому описывать.
В-третьих, потому, что жизнь этих людей (низших сословий) менее носит на себе отпечатка времени.
В-четвертых, потому, что жизнь этих людей некрасива.
В-пятых, потому, что я никак не могу понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи, галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т.п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда ее доят, и что думает лошадь, когда везет бочку.
В-шестых, потому, наконец, (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию, обществу и люблю его.
Я не мещанин, как смело говорил Пушкин, и смело говорю, что я аристократ, и по рожденью, и по привычкам, и по положенью. Я аристократ потому, что вспоминать предков - отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно. Я аристократ потому, что воспитан с детства в любви и уважении к высшим сословиям и в любви к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаеле, но и во всех мелочах жизни. Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и т.п. испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это большое счастье и благодарю за него бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им.
Я аристократ потому, что не могу верить в высокой ум, тонкой вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и у которого душа с богом беседует» [12, т. 13, с. 238-239). На самом деле, утверждение «Я -аристократ» определяет смысл продолжения «потому что», которое вряд ли выражает некоторое обоснование своей аристократичности: «потому что» можно и даже естественно заменить на «поэтому». Слова «Я - аристократ» подобны жесту, указующему на себя и далее - на мир как аристократический
мир. Аристократизм Толстого есть предмет не его собственного рассуждения или рефлексии и обнаруживается он не им самим, а философом, мыслящим о нем. Для самого Толстого назвать себя аристократом подобно называнию себя Толстым. Он впоследствии, после духовного поворота, может назвать себя «потомком людей, принадлежащим к кругу людей угнетателей, тиранов» [12, т. 65, с. 41] - и это тоже будет жестом «я - аристократ», и одновременно социальной критикой порожденного мира и самого себя. И в этом, пожалуй, он будет более последователен, чем его Левин, считающий «аристократом себя и людей, подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое дело), и которые никогда ни пред кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю много таких. ... Мы аристократы, а не те, которые могут существовать только подачками от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный» [12, т. 18, с. 181-182]. Впрочем, и сам Толстой в дневнике 28 октября 1900 года пишет, что «есть аристократия не ума, но нравственности. Такие аристократы те, для которых нравственные требования составляют мотив поступков» [12, т. 54, с. 52]. Тут, пожалуй, Толстой, связывающий принадлежность аристократии с нравственными достоинствами и образованием, скорее удовлетворяет свое желание раскритиковать эту социальную среду, это социальную группу - не более того, так как вряд ли будет так говорить о своих собственных нравственных достоинствах и образовании. В 1890-м году он свидетельствует о себе в письме старшему сыну уже совершенно иначе и вполне определенно: «что мы, потомки людей и принадлежащие к кругу людей угнетателей, тиранов, хотим, не изменив своего пополнения, не признавая его преступность, сразу найти такое занятие, пользой которого мы бы выкупили все прошедшие и настоящие грехи. Надо раз навсегда признать свое положение, и это не трудно» [12, т. 65, с. 41].
Толстой обрушивается на аристократов, но, пожалуй, не на аристократизм как некий идеал и особый способ бытия в мире, отношения с миром и с собой (если он критикует его, то в той степени, в какой он критикует и разоблачает сам себя) - а это и есть именно тот аристократизм, о котором идет речь в нашем случае. Итак, речь далее пойдет об аристократизме как способе бытия, который, если и находит выражение в текстах Толстого, то не называется им аристократизмом: это и есть тот аристократизм, который не знает и не называет сам себя, не объясняет и не определяет. Такой аристократизм Толстого существует на уровне содержания его учения в целом и, наиболее очевидно, проявляется, обнаруживается в виде множества высказываний, коробящих мещанское сознание. И весь образ Толстого, и его отдельные высказывания и идеи, и учение в целом - все-все его вызывает в мещанине неприятие и боязнь, доходящие до ненависти (если вспомнить опять это описание из «Севастопольских рассказов»), коробит обыденное сознание, разрушает устойчивые представления. Достаточно вспомнить высказывания Толстого о государстве, патриотизме, религии, образовании, университетах.
Аристократизм есть центральность и единственность человека, его абсолютная начальность по отношению к миру, и в силу этого -непринадлежность ни социальности в ее эмпирической явленности: ни государству, ни культуре, ни национальности, ни религии. Для аристократа нет задаваемых ими границ, и Толстой отменяет эти границы своей изначальностью: словами К. Кобрина - «Толстой-аристократ пересек социальную границу, Толстой-беллетрист - границу «художественного», Толстой-христианин - границу религии как таковой (а уж православия - и подавно), Толстой-гражданин - границу политического, наконец, Толстой-человек нарушил границу антропоцентрического, создав мощнейший образ человечества, неотличимого от какого-нибудь пчелиного роя. Для Толстого любая культура есть ложь и насилие, царство неподлинного, его следует уничтожить, точнее «отменить». На самом деле, он презирал не женщин, а культурный институт брака XIX века с ханжеским культом «прекрасных дам» и одновременно с полным их бесправием и унижением. Аристократы (пусть даже в России была очень условная аристократия) не культурны, не антикультурны и даже не контркультурны (как наивно считали некоторые хиппи, называя Толстого своим идейным отцом), они АКУЛЬТУРНЫ» [8]. Аристократизм как бытие единственным началом мира воплощает противостояние моральности и социальности, утверждая первую как субъектное бытие человека в поступке (то есть в действии, мысли, чувстве и слове).
Анархизм Толстого аристократичен, потому что он основан не на стремлении к свободе внутри социальности, а на принятии абсолютности собственного единственного места в мире, своей тождественности этому миру, отношения с которым не могут быть опосредованы никакой социальностью, никакой властью.
Бытие человека в его единственности, в единственности его тела и души, не может быть опосредовано или гарантировано государством, внеположенными силами и отношениями. Наоборот - сам человек выступает началом и основанием мира (человек как моральное существо). Толстой отвергает либеральный индивидуализм, предполагающий множество, публичность и связанный с безличной государственной машиной. И в этом отвержении Толстой предельно аристократичен - ибо аристократизм ни в малейшей степени не является индивидуализмом, но противостоит ему. Индивидуализм есть сознание, позиция единицы во множестве, торговца, преследующего свои личные интересы в пространстве рыночного многообразия и множественности. Для того, кто единственен, не существует этого пространства: точно также невозможно говорить об индивидуализме бога. В отношении того, кто собой задает бытие мира и полностью ответственен за него (когда нет никого и ничего, на кого и что можно было бы переложить ответственность или разделить ее) - в отношении такого абсолютного субъекта невозможно применить слово и идею индивидуализма.
Толстой ничтожит, отвергает социальность во всех тех формах, которые даны в многообразных институтах - и государство, и суд, и все подобное.
Аристократизм анархичен сам по себе - ставит себя самого в центр мира, берет ответственность за него помимо каких-либо социальных опосредствований, напрямую. Аристократ не принадлежит ни государству, ни нации, но лишь сам себе, и Толстой становится «надкультурным и наднациональным образцом» (Пятигорский). Противостояние аристократизма и государства описано Н. А. Бердяевым так: «каста есть абсолютная победа общества над государством. Аристократия есть каста, и она с трудом приспособляется к организации государства, в известном смысле она антигосударственна. Государственный абсолютизм вырастал в борьбе с феодализмом, с аристократией и её привилегированными свободами. Можно было бы даже сказать, что свобода аристократична, а не демократична» [2, с. 106].
Исторический аристократ является источником и основанием справедливости в своих владениях, аристократизм же как способ бытия означает задание субъектом ценностного содержания мира: вот и «мировая справедливость была тогда помещена в Толстого» (Пятигорский).
Аристократичен принципиальный дилетантизм Толстого (он везде начинает с нуля) - он не приемлет профессионализм с узостью и зашоренностью в традиции и ритуалы любой профессиональной деятельности.
Ключевое для аристократизма есть полагание себя началом мира, которое означает тождество с ним: это и есть бытие морального субъекта, ответственного за мир как за свой, бытие вне пространства или времени или, что то же самое, бытие в вечности и во всем пространстве и времени. «Есть Нечто непреходящее, неизменяющееся, короче: непространственное, невременное и не частичное, а цельное. Я знаю, что оно есть, сознаю себя въ немъ, но вижу себя ограниченнымъ теломъ въ пространстве и движешемъ во времени. Мне представляется, что были за 1000 вековъ мои предк[и] люди и до нихъ ихъ предки животныя и предки животныхъ - все это было и будетъ въ безконечномъ времени. Представляется тоже, что я моимъ теломъ занима[ю] одно определенное место среди безконечнаго пространства и сознаю не только то, что все это было и будетъ, но что все это и въ безконечномъ пространстве и въ безконечномъ времени вс[е] это я же.
Въ этомъ кажущееся сначала страннымъ, но въ сущности самое простое понимание] человекомъ своей жизни: Я есмь проявлеше Всего въ пространстве [и] во времени. Все, что есть, все это - я же, только ограниченное пространствомъ и временемъ» [12, т. 56, с. 42] - это он пишет в дневнике 1907 года. Именно «непространственное, невременное и не частичное, а цельное» или развернутое в пространстве и времени бытие, но в таком пространстве, которое очерчено вечно отодвигающимся горизонтом «своего», и в таком родовом времени, которое задает само прошлое и будущее и дано в полноте настоящего того, кто тождественен своему роду, в ком этот род и есть реальность - это и есть то бытие в мире, которое составляет сущность аристократизма. Здесь мы, кажется, находим высказывание, схватывающее сердцевину аристократической ментальности, сущность аристократизма во всех его возможных проявлениях - «Все, что есть, все это — я же». Вот и Пьер перед
лицом гибели поглощен этой мыслью: - «И все это мое, и все это во мне, и все это я!». И герой «Люцерны» говорит: «Все твое, все благо!». В аристократизме человек полагается абсолютным началом мира как моего, и в этом и единственность его, и центральность, и своеволие, и самодостаточность, и гордость, и превосходство. И вневременность.
Вневременность субъектного бытия означает, что нет никакого прошлого, которое определяло бы поступок (а поступком может быть и действие, и слово, и чувство, и мысль) и придавало бы некую качественную определенность человеку как моральному существу вне и до актуальности и полноты его поступка. Моральный субъект есть абсолютное начало - и значит, невозможно помыслить его во временном развертывании, которое есть всегда череда причинно-следственных связей. Моральная субъектность как раз и отменяет эти связи, а не включается в них. То, что прошлое не определяет меня в моей актуальности, не противоречит значимости родовой истории: ее нет вне того человека, который воспроизводит ее в своем вневременной полноте актуальности, который сам есть и история рода и его будущее. То есть не только «Все, что есть, все это - я же», но и «все, что было и будет, все это - я же». Здесь нет определяющего меня прошлого, а поэтому нет и памяти: и именно об этом упоминаемый А. Зориным эпизод, когда Пьер с Наташей жалеет Элен и уже не помнит, как был счастлив, когда она умерла. Ведь тогда он говорил себе: «Ах как хорошо! Как славно!», тогда испытал он радостное чувство свободы [12, т. 12, с. 204-205]. Но вот он говорит об этой смерти с княжной Марьей и перед Наташей, и слова его теперь и чувство - «Мне очень, очень жаль ее» [12, т. 12, с. 220]. Память, конечно, есть: «Есть память своя личная, что я самъ пережилъ; есть память рода — что пережили предки и что во мнЪ выражается характеромъ; есть память всемiрная, божiя — нравственная память того, что я знаю отъ Нача[ла], отъ к[отораго] изшелъ» [12, т. 56, с. 24]. Но эта память - во всяком случае если речь об аристократизме как бытии началом поступка и мира поступка - не есть знание о том, что было, а сейчас нет, не знание о том, чего нет, а знание о том, что есть: это знание о себе, о неразличимости совершенного и совершаемого, о том, что как моральное существо я охватываю собой все, что в мире причин и следствий, в эмпирическом мире распадается на прошлое, настоящее и будущее. Точно также как я охватываю как моё все, что в этом внеморальном пространстве принадлежит другим людям, странам, эпохам. Выход из времени во вневременное или вечное есть единственный проход в моральное пространство: моральный поступок есть полнота актуальности и самодостаточности и он не может перестать быть, уйти в прошлое, которого нет, которое не дано (хотя можно помыслить то же в противоположном направлении: отказ от вневременности, расчленение своего бытия на прошлое, настоящее и будущее есть разрушение субъектности и вхождение в пространство причин и следствий). Мораль задает вневременность с удвоенной силой: во-первых, тем, что моральный субъект есть начало поступка в качестве ничем не причиненного, то есть лишенного прошлого, а во-вторых, тем, что
совершенный поступок в любой его эмпирической явленности (действие ли, бездействие, слово, мысль или чувство), не может уйти в мое небытие (то есть мое прошлое), но всегда есть мой поступок, всегда есть я, моя ответственность.
Памяти нет как того, что лишает меня свободы, начальности: но тогда она остается лишь как сознание, что все есть я и все есть мое. То, что Пьер радовался свободе, дарованной смертью Элен, не может помешать ему жалеть ее, любя Наташу, и все это есть его бытие, есть он. Сразу после записи о памяти Толстой пишет «Все одинаково важно и все - первое. (Евангельсюе работники, наняты[е] въ разные часы дня)» [12, т. 56, с. 24].
Бытие началом поступка (как сердцевина аристократизма) означает отсутствие идейного, идеологического или нормативного опосредования, отсутствие знания вне, отдельно, отчужденно от того, кто его для себя открыл, совершенно персонифицированного знания. Именно поэтому невозможна школа Толстого и, более того, именно поэтому невозможно предъявлять ему несоответствие его действий его учению. Но «если все есть я и все есть мое», то мнение, суждение о мире есть всегда суждение о себе самом, а размышление есть всегда размышление о том, как мне жить, что мне делать, то есть оно всегда есть этическое, не знание о факте, но моральное решение. Словами В. В. Бибихина, «ему важно не собственное мнение, не фиксация своего суждения о том, что вне его, а идет по-настоящему только одна работа: упражнение в науке о том, как жить. И вот если Толстому не важны его мнения, так что он спокойно не оправдываясь может опровергать сам себя., то и нам наверное не надо делать сводку его мнений, после чего придется выписывать список его противоречий» [3, с. 372]. Аристократизм неинтеллектуален в том смысле, что в нем отчужденные от мыслящего субъекта истины и достижения разума уступают самой живой субъектности, и, как говорит Вересаев, «все, чем жива жизнь, для Толстого лежит на каком-то совсем другом уровне, а не на том, где люди оперируют словами и оформленными мыслями. «Главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю, и все то, во что я верю?»» [4]. Живой мыслящий человек всегда более чем слово или суждение, всегда более своих высказанных мыслей, так как не подчинен им, не детерминирован ими, но в той степени, в какой они есть его поступки, он все же есть именно эти живые мысли, слова и действия, именно в них он бытийствует. Понимание поступка как пространства свободы есть способ осмысления, понятийного описания этой трудно поддающейся языку аристократической изначальности морального субъекта. (Аристократическое понимание поступка, то есть полагание себя началом его, родственно аристократическому идеалу Аристотеля. В 1852 году Толстой читает «Политику» Аристотеля («немного, но хорошо») и вдохновляется составить «план аристократического, избирательного, соединенного с монархическим, правления» - «Вот цель для добродетельной
жизни» [12, т. 46, с. 137]. Он мыслит аристократию как силу, способную ограничить монарха, но «наша аристократия рода исчезает и уже почти исчезла по причине бедности; а бедность произошла от того, что благородные стыдились заниматься торговлею» [12, т. 46, с. 21].) «Всякий человек, дикий и мыслитель, как бы неотразимо ему не доказывали рассуждение и опыт то, что невозможно представить себе два разных поступка в одних и тех же условиях, чувствует, что без этого бессмысленного представления (составляющего сущность свободы), он не может себе представить жизни. ... Если понятие о свободе для разума представляется бессмысленным противоречием, как возможность совершить два разные поступка в одних и тех же условиях, или как действие без причины, то это доказывает только то, что сознание не подлежит разуму» [12, т. 12, с. 325]. Здесь, именно в этой точке сознания «действия без причины», открывается сознанию пространство, в котором нет причин и следствий, более того - нет и цели как причины (эта бесцельность открылась Пьеру в открытии веры), но есть иное, что можно определить как начало и что не схватывается познающим, научным разумом. Это начало -«Все, что есть, все это - я же» - противостоит социальности и является основанием анархизма в его предельной, всеохватывающей форме точно так же, как и источником предельной основательности, так как в моральном пространстве нет никакого иного и большего основания, чем самодостаточная субъектность человека.
В романе «Человек, который был четвергом: Ночной кошмар» Г. К. Честертон пишет: «Аристократы всегда были анархистами» - они не желают хорошего правления, они не желают его вообще. Аристократический анархизм связывают с именем Ницше. Ленин говорит о виде «анархизма, который немецкие социал-демократы называют Edelanarchismus, т.е. анархизм «благородного» господина, барский анархизм, как я бы сказал. Русскому нигилисту этот барский анархизм особенно свойственен» [9, с. 379] - речь идет о принципах построения партии (в переводе этой работы на английский используется понятие aristocratic anarchism). В исследованиях встречается понятие аристократического анархизма Толстого и Кропоткина [16, p. 80]. И все же в большинстве случаев это словосочетание имеет характер удачного, но необязательного описания. В нашем случае речь идет о невозможности понять толстовский анархизм вне приятия и понимания его аристократизма.
Литература
1. Бердяев Н. А. Христианство и классовая борьба. Париж: YMCA-Press, 1931. 142 c.
2. Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии // Царство Духа и царство кесаря. М.: Республика, 1995. С. 104-109.
3. Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. СПб.: Изд-во Лимбаха, 2012. 480 с.
4. Вересаев В. В. Да здравствует весь мир! (О Льве Толстом) [Электронный ресурс] // Lib.ru/Классика : электронная библиотека. URL: http://az.lib.ru/w/weresaew w w/text 0110.shtml (дата обращения: 11.05.2018).
5. Зорин А. Л. Толстой и свобода [Электронный ресурс] // T&P : сайт. 2009-2018. URL: https://theoryandpractice.ru/videos/1297-andrey-zorin-tolstoy-i-svoboda (дата обращения: 11.05.2018).
6. Зубец О. П. Аристократизм как основание поступания // Философия и этика. К 70-летию академика А. А. Гусейнова. М.: Альфа-М, 2009. С. 446-458.
7. Зубец О. П. Об аристократизме // Этическая мысль / под ред. А. А. Гусейнова. М.: ИФ РАН, 2001. Вып. 2. С. 151-168.
8. Кобрин К. Свободный философ Пятигорский [Электронный ресурс] // Радио Свобода : сайт. 1997-2018. URL: https://www.svoboda.org/a725207652.html (дата обращения: 11.05.2018).
9. Ленин В. И. Шаг вперед, два шага назад // ПСС. В 55 т. Т. 8. М.: Политиздат, 1967. С. 185-414.
10. Полосина А. Л. Н. Толстой об аристократизме и аристократах // Нева. 2009. № 9. С. 179-185 ; то же [Электронный ресурс]. URL: http://magazines.russ.m/neva/2009/9/po14.html (дата обращения: 11.05.2018).
11. Толстой И. Л. Мои воспоминания [Электронный ресурс] // Лиьтература и жизнь : сайт. М., 2008-2018. URL: http://dugward.ru/library/tolstoy/ilya tolstoy moi vospominaniya.html#006 (дата обращения: 11.05.2018).
12. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. В 90 т. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1928-1958.
13. Шимко Р. Н. Аристократический анархизм Л. Н. Толстого // Известия Алтайс. гос. ун-та. 2003. № 4. С. 22-24 ; то же [Электронный ресурс]. URL: http://izvestia.asu.ru/2003/4/hist/TheNews0fASU-2003-4-hist-03.pdf (дата обращения: 11.05.2018).
14. Шкловский В. Б. Лев Толстой. М.: Мол. гвардия, 1963. 864 с.
15. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. В 2 т. / пер. с нем. и примеч. И. И. Маханькова. М.: Мысль, 1998. Т. 2: Всемирно-исторические перспективы. 606 с.
16. Schoenbach L. Pragmatic Modernism. N.Y.: Oxford University Press, 2012. 196 p.
References
1. Berdyaev N. A. Khristianstvo i klassovaya bor'ba [Christianity and class struggle]. Paris: YMCA-Press, 1931. 142 p.
2. Berdyaev N. A. O rabstve i svobode cheloveka. Opyt personalisticheskoy filosofii [On slavery and human freedom. Experience of personalistic philosophy] // Tsarstvo Dukha i tsarstvo kesarya [Kingdom of Spirit and the Kingdom of Caesar]. Moscow: Respublika, 1995. Pp. 104-109.
3. Bibikhin V. V. Dnevniki L'va Tolstogo [Leo Tolstoy's Diaries]. Saint-Petersburg: Limbach publishing house, 2012. 480 p.
4. Veresaev V. V. Da zdravstvuyet ves' mir! (O L've Tolstom) [Long live the whole world! (On Leo Tolstoy)] [Electronic resource] // Lib.ru/Klassika: electronic library. URL: http://az.lib.ru/w/weresaew w w/text 0110.shtml (reference date: 11.05.2018).
5. Zorin A. L. Tolstoy i svoboda [Tolstoy and freedom] [Electronic resource] // T&P: site. 2009-2018. URL: https: //theoryandpractice.ru/videos/1297-andrey-zorin-tolstoy-i-svoboda (reference date: 11.05.2018).
6. Zubets O. P. Aristokratizm kak osnovaniye postupaniya [Aristocratism as the basis of admission] // Filosofiya i etika [Philosophy and ethics]. On the 70th anniversary of Academician A. Guseynov. Moscow: Alpha-M, 2009. Pp. 446-458.
7. Zubets O. P. Ob aristokratizme [On aristocracy] // Eticheskaya mysl' [Ethical thought] / edited by A. A. Guseynov. Moscow: IF RAS, 2001. Vol. 2. Pp. 151-168.
8. Kobrin K. Svobodnyy filosof Pyatigorskiy [Free philosopher Pyatigorsky] [Electronic resource] // Radio Svoboda: site. 1997-2018. URL: https://www.svoboda.org/a725207652.html (reference date: 11.05.2018).
9. Lenin V. I. Shag vpered, dva shaga nazad [Step forward, two steps back] // PSS [Complete Works]. In 55 vols. Vol. 8. Moscow: Politizdat, 1967. P. 185-414.
10. Polosina A. L. N. Tolstoy ob aristokratizme i aristokratakh [Leo Tolstoy on aristocracy and aristocrats] // Neva. 2009. No. 9. Pp. 179-185; ibidem [Electronic resource]. URL: http://magazines.russ.ru/neva/2009/9/po 14.html (reference date: 11.05.2018).
11. Tolstoy I. L. Moi vospominzniya [My memories] [Electronic resource] // Literatura i zhizn' [Literature and life]: site. Moscow, 2008-2018. URL: http://dugward.ru/library/tolstoy/ilya tolstoy moi vospominaniya.html#006 (reference date: 11.05.2018).
12. Tolstoy L. N. Poln. sobr. soch. [Full. collect. op.]. In 90 vols. Moscow: Gos. izd-vo khudozh. lit., 1928-1958.
13. Shimko R. N. Aristokraticheskiy anarkhizm L. N. Tolstogo [Aristocratic anarchism of Leo Tolstoy] // Izvestiya Altays. gos. un-ta. 2003. No. 4. Pp. 22-24; ibidem [Electronic resource]. URL: http://izvestia.asu.ru/2003/4/hist/TheNewsOfASU-2003-4-hist-03.pdf (reference date: 11.05.2018).
14. Shklovskiy V. B. Lev Tolstoy [Leo Tolstoy]. Moscow: Mol. gvardiya, 1963. 864 p.
15. Spengler O. Zakat Yevropy. Ocherki morfologii mirovoy istorii [The Decline of the West. Essays on the morphology of world history]. In 2 vols / trans. from German and note. I. I. Makhan'kov. Moscow: Mysl', 1998. Vol. 2: Vsemirno-istoricheskiye perspektivy [World Historical Perspectives]. 606 p.
16. Schoenbach L. Pragmatic Modernism. N.Y.: Oxford University Press, 2012. 196 p.
Статья поступила в редакцию 10.09.2018 87 -
Статья допущена к публикации 30.09.2018
The article was received by the editorial staff10.09.2018 The article is approved for publication 30.09.2018
