CC BY
8АРХИПЕЛАГ СОЛЖЕНИЦЫНА А.И. ЧАСТЬ 2. Петрова Н.И.
Петрова Надежда Ильинична - пенсионер, г. Новосибирск
Аннотация: Достоевский Ф.М. говорит: «Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? - говорил он себе. - Тем, что он - злодеяние? Что значит слово злодеяние? ...Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы,...» [1, 552,553]. В статье анализируется представление Солженицына А.И. о «злодействе», изложенное в его «Архипелаг ГУЛАГ».
Ключевые слова: злодей, идеология, социализм, потоки вредителей, аресты, политзаключённые, лагерь, совесть, ложь, культ личности.
«Как это понять: злодей? Что это такое? Есть ли это на свете?... Идеология! - это она даёт искомое оправдание злодейству и нужную долгую твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед другими обелять свои поступки, и слышать не укоры, не проклятья, а хвалы и почет» [3, 189]. Благодаря «Идеологии», говорит Солженицын, досталось Двадцатому веку испытать злодейство миллионное. Его не опровергнуть, не обойти, не замолчать - и как же при этом осмелимся мы настаивать, что злодеев - не бывает? «А кто ж эти миллионы уничтожал? А без злодеев - Архипелага бы не было» [3, 190]. Представление о справедливости в глазах людей исстари складывается из двух половин: добродетель торжествует, а порок наказан. И вот, говорит Солженицын, в Западной Германии к 1966 году осуждено восемьдесят шесть тысяч преступных нацистов, а у нас осудили (по опубликованным данным) - около тридцати человек. «Загадка, которую не нам, современникам, разгадать: для чего Германии дано наказать своих злодеев, а России - не дано?» [3, 192]. «Мы должны осудить публично самую идею расправы одних людей над другими!» [3, 193].
Я не дерзну писать историю Архипелага, говорит Солженицын: мне не досталось читать документов. Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Еще до всякой Гражданской войны увиделось, что Россия в таком составе населения, как она есть, ни в какой социализм, конечно, не годится, что она вся «загажена». «Один из первых ударов диктатуры пришелся по кадетам (при царе - крайняя зараза революции, при власти пролетариата - крайняя зараза реакции)» [3, 43]. По смыслу и духу революции легко догадаться, что в эти месяцы наполнялись Кресты, Бутырки и многие родственные им провинциальные тюрьмы - крупными богачами, видными общественными деятелями, генералами и офицерами; да чиновниками министерств и всего государственного аппарата, «не выполняющими распоряжений новой власти» [3, 44]. С весны 1918 года полился многолетний непрерываемый «поток» изменников-социалистов. Все эти партии - эсеров, меньшевиков, анархистов, народных социалистов, они десятилетиями только притворялись революционерами, только носили личину - и на каторгу для этого шли, всё притворялись, говорит Солженицын. И лишь в порывистом ходе революции сразу обнаружилась буржуазная сущность этих социал-предателей. «Естественно же было приступить к их арестам!» [3, 48]. С января 1919 года расширена продразвёрстка, и для сбора её составляются продотряды. Они встретили повсюдное сопротивление деревни - то упрямо-уклончивое, то бурное. «Подавление этого противодействия тоже дало (не считая расстрелянных на месте) обильный поток арестованных в течение двух лет» [3, 49]. Весной 1922 года, говорит Солженицын, Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, только что переназванная в ГПУ, решила вмешаться в церковные дела. Надо было произвести еще и «церковную революцию» - «сменить руководство и поставить такое, которое лишь одно ухо наставляло бы к небу, а другое к Лубянке» [3, 55]. Лились «потоки» «за сокрытие соцпроисхождения», за «бывшее соцположение». Это понималось
широко. Брали дворян по сословному признаку. «Брали дворянские семьи» [3, 58]. Убийство советского полпреда в Варшаве залило целые полосы июньских газет. Вот тут-то и начинается войковский набор. Как всегда, при всяких волнениях и напряжениях сажают «бывших», сажают анархистов, эсеров, меньшевиков, а и просто так интеллигенцию. «В самом деле - кого же сажать в городах? Не рабочий же класс!» [3, 60]. Отведан новый вкус, и возник новый аппетит. Давно приходит пора сокрушить интеллигенцию техническую, «слишком считающую себя незаменимой и не привыкшую подхватывать приказания на лету» [3, 61]. Эта оздоровительная работа, говорит Солженицын, полным ходом пошла с 1927 года и сразу въявь показала пролетариату все причины «наших» хозяйственных неудач и недостач. Нефтяная промышленность, металлическая, военная, машиностроительная, - всюду гнойные нарывы вредительства! со всех сторон - враги с логарифмическими линейками! «ГПУ запыхалось хватать и таскать вредителей» [3, 62]. Именно с этого момента предпринят важный шаг ко всенародному участию в «канализации», «ко всенародному распределению ответственности за неё:...» [3, 65]. Сталин начал такие пробы с «организаторов голода», - и еще бы пробе не удаться, говорит Солженицын, когда все оголодали на обильной Руси, когда все только и озираются: куда ж наш хлебушка запропастился? И вот по заводам и учреждениям, опережая решение суда, рабочие и служащие гневно голосуют за смертную казнь «негодяям» подсудимым. «Сколько знаем мы, от пылающих комсомольцев и до партийных вождей и до легендарных командармов - весь авангард единодушествовал в одобрении этих казней» [3, 66]. В феврале 1932 года закрытие многих сразу церквей и одновременно густые аресты духовенства, говорит Солженицын. «Текут» национальности то с одной «окраины», то с другой. Сажают якутов после восстания 1928 года. Сажают бурят-монголов после восстания 1929 года. «(Расстреляно, как говорят, около 35 тысяч. Проверить нам не дано)» [3, 70]. И подходит, медлено, но подходит очередь садиться в тюрьму членам правящей партии! Пока (1927-29) это - «рабочая оппозиция». Их пока - сотни, скоро будут - тысячи. Дальше «потечет» несуществующая «правая» оппозиция. «С 1928 же года приходит пора рассчитываться с буржуазными последышами - нэпманами» [3, 70]. «Так пузырились и хлестали потоки - но черезо всех перекатился и хлынул в 1929-30 годах многомиллионный поток раскулаченных» [3, 72]. Это было народное переселение, этническая катастрофа. Но как умно были разработаны каналы ГПУ -ГУЛАГа, что города ничего б и не заметили! - «если б не потрясший их трёхлетний странный голод -голод без засухи и без войны» [3, 73]. Охвачены были все те, кто составлял суть деревни, её энергию, трудолюбие и совесть, говорит Солженицын. Их вывезли - и коллективизация была проведена. Но и из деревни коллективизированной полились новые «потоки»: «поток» вредителей сельского хозяйства, «поток» «за потери урожая», «за невыполнение государственных обязательств по хлебосдаче», «поток стригущих колоски» [3, 75]. За это горькое и малоприбыльное занятие суды отвешивали сполна: 10 лет как за опаснейшее хищение социалистической собственности по знаменитому закону от 7 августа 1932 года (в арестантском просторечии закон «семь восьмых»). Этот «закон от седьмого-восьмого» дал еще отдельный большой «поток» со строек первой и второй пятилетки, с транспорта, из торговли, с заводов. Но наконец-то мы можем и передохнуть, говорит Солженицын. Наконец-то сейчас и прекратятся все массовые «потоки»! - товарищ Молотов сказал 17 мая 1933: «Мы видим нашу задачу не в массовых репрессиях». Фу-у-уф, да и пора бы. Прочь ночные страхи! Но что за лай собак? Ату! Ату! Во-ка! Это начался Кировский поток из Ленинграда. «Считается, что четверть Ленинграда была расчищена в 193435. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст её» [3, 76]. Наконец, «всё время текущий поток Десятого Пункта, он же КРА (Контр-Революционная Агитация), он же АСА (АнтиСоветская Агитация)» [3, 77]. Всей многолетней деятельности всепроникающих и вечно бодрствующих Органов дала силу всего-навсего одна статья из ста сорока восьми статей необщего раздела Уголовного Кодекса 1926 года. «58-я статья не составила в кодексе главы о политических преступлениях, и нигде не написано, что она «политическая» [3, 78]. «С 1934 года, когда нам возвращен был термин Родина, были и сюда вставлены подпункты измены Родине - 1-а, 1-б, 1-в, 1-г» [3, 79]. Булатная сталь 58-й статьи с полным свистом и размахом была применена в атаке «Закона на Народ» в 1937-38 годах. Надо сказть, говорит Солженицын, что операция 1937 года не была стихийной, а планировалась, что в первой половине этого года во многих тюрьмах Союза произошло переоборудование - из камер выносились койки, строились сплошные нары, одноэтажные, двухэтажные. А осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою всеобщая великая амнистия, «шутник Сталин» добавил в Уголовный кодекс невиданные новые сроки - 15, 20 и 25 лет. Был нанесён крушащий удар по верхам партии, советского управления, военного командования и верхам самого ГПУ-НКВД. «Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или председатель облисполкома -Сталин подбирал себе более удобных» [3, 87]. Истинный посадочный закон тех лет был - заданность цифры, разнарядки, разверстки, говорит Солженицын. Каждый город, район, каждая воинская часть получали контрольную цифру и должны были выполнить её в срок. «Все остальное - от сноровки оперативников» [3, 90]. «Аресты катились по улицам и домам эпидемией» [3, 94]. Да позвольте, говорит Солженицын, да не в 39-м ли году мы протянули руку помощи западным украинцам, западным белоруссам, а затем в 40-м и Прибалтике, и молдованам? Наши братья совсем-таки оказались «не
чищенные», и потекли оттуда «потоки» «социальной профилактики». Брали слишком состоятельных, влиятельных, заодно и слишком самостоятельных, - особенно густо поляков - тогда-то была навербована злополучная Катынь. Всюду брали - офицеров. И так население встряхивалось, смолкало, оставалось без возможных руководителей сопротивления. Финляндия оставила нам перешеек без населения, зато по Карелии и по Ленинграду в 40-м году прошло изъятие и переселение лиц с финской кровью. Мы этого ручейка не заметили: у нас кровь не финская, говорит Солженицын. Отрепетировали -и как раз грянула война, а с нею - грандиозное отступление. «В Литве были в поспешности оставлены целые воинские части, полки, зенитные и артиллерийские дивизионы, - но управились вывезти несколько тысяч семей неблагонадежных литовцев...» [3, 96]. С 23 июня спешили арестовывать в Латвии, в Эстонии. Но жгло, и отступать пришлось еще быстрей. Забыли вывезти целые крепости, как Брестскую, «но не забывали расстреливать политзаключённых в камерах и дворах Львовской, Ровенской, Таллинской и многих западных тюрем» [3, 97]. С конца лета 1941, а еще больше осенью хлынул поток окруженцев, - тех, кому досталось встретить тяжелейшие танковые удары немцев и, в общем хаосе и не по своей совсем вине, побывать не в плену, нет! - а боевыми разрозненными группами сколько-то времени провести в немецком окружении и выйти оттуда. «После проверки, часть окруженцев восстанавливалась в своих прежних именах, званиях и доверии и шла на воинские формирования» [3, 98]. Другая часть, пока меньшая, говорит Солженицын, составила первый поток «изменников родины». Они получали 58-1-б, меньше 10 лет. Так очищалась армия «Действующая». Но еще была огромная армия «бездействующая», на Дальнем Востоке и в Монголии. У героев Халхин-Гола и Хасана при бездействии начинали «развязываться языки», - им трудно было понять, почему «мы» на Западе отступаем. Само собою, говорит Солженицын, в высоких сферах тоже лился поток виновников отступления (не «Великий же Стратег» был в нём повинен!). Это был небольшой, на полсотни человек, генеральский поток, сидевший в московских тюрьмах летом 1941, а затем расстрелянный. Победа под Москвой породила новый поток: виновных москвичей. Теперь оказалось, что те москвичи, кто не бежал и не эвакуировался, а бесстрашно оставался в угрожаемой и покинутой властью столице, уже тем самым подозреваются: либо в подрыве авторитета власти (58-10); либо в ожидании немцев (58-1-а через 19-ю). Разумеется, 58-10, АСА, никогда не прерывалась, и всю войну довлела тылу и фронту. «Её получали эвакуированные, если рассказывали об ужасах отступления (по газетам же ясно было, что отступление идет планомерно)» [3, 99]. Её получали в тылу клеветавшие, что мал паек, говорит Солженицын. Её получали на фронте клеветавшие, что у немцев сильная техника. В 1942 году её получали повсюду и те, кто клеветал, будто в блокированномм Ленинграде люди умирали с голоду В том же году после неудач под Керчью (120 тысяч пленных), под Харьковом (еще больше), в ходе крупного южного отступления на Кавказ и к Волге, - «прокачан» был еще очень важный поток офицеров и солдат, не желавших стоять насмерть и отступавших без разрешения, - тех самых, кому, по словам бессмертного сталинского приказа N 227 (июль 1942), Родина не может простить своего позора, говорит Солженицын. Этот поток не достиг, однако, ГУЛАГа: ускоренно обработанный трибуналами дивизий, он весь гнался в штрафные роты. Это был цемент фундамента сталинградской победы, но в общероссийскую историю не попал. С 1943, когда война переломилась в «нашу» пользу, говорит Солженицын, начался и с каждым годом до 1946 всё обильней, многомиллионный «поток» с оккупированных территорий и из Европы. Каждый оставшийся под оккупацией хотел всё-таки жить и поэтому действовал, и поэтому теоретически «мог вместе с ежедневным пропитанием заработать себе и будущий состав преступления: если уж не измену родине, то хотя бы пособничество врагу» [3, 100,101]. Горше и круче судили тех, кто побывал в Европе, хотя бы оst-овским рабом, потому что он видел кусочек европейской жизни и мог рассказывать о ней. «Рассказывать же, что в Европе вовсе плохо, совсем жить нельзя, - не каждый умел» [3, 101]. В 1945 году, хотя война с Японией не продолжалась и трех недель, было забрано множество японских военнопленных для неотложных строительных надобностей в Сибири и в Средней Азии. «(И не зная подробностей, можно быть уверенным, что большая часть этих японцев не могла быть судима законно)» [3, 103,104]. С конца 1944, когда «наша» армия вторглась на Балканы, и особенно в 1945, когда она достигла Центральной Европы, говорит Солженицын, - по «каналам» ГУЛАГа потёк еще и «поток» русских эмигрантов - стариков, уехавших в революцию, и молодых, выросших уже там. Главные «потоки» шли из Болгарии, Югославии, Чехословакии, меньше - из Австрии и Германии. Весь 1945 и 1946 годы продвигался на Архипелаг большой «поток» истинных, наконец, противников власти (власовцев, казаков-красновцев), говорит Солженицын. Вместе с ними захвачено было близ миллиона беженцев от советской власти за годы войны - гражданских лиц всех возрастов и обоего пола, благополучно укрывшихся на территории союзников, «но в 1946-47 коварно возвращенных союзными властями в советские руки» [3, 104]. 1948-49 годы ознаменовались небывалой даже для сталинского неправосудия трагической комедией «повторников». «Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные недобитыши 1937 года, кому удалось пережить невозможные, непереживаемые десять лет.» [3, 109]. И потянулись в 1948, 49-м и 50-м: мнимые шпионы (10 лет назад германо-японские, сейчас англо-американские); просто интеллигентные думающие люди, недостаточно отпугнутые от
Запада. Модно было давать им: ВАТ - восхваление американской техники, ВАД - восхваление американской демократии, ПЗ - преклонение перед Западом. Сходные были с 37-м «потоки», да не сходные были сроки: теперь стандартом стал уже не патриархальный «червонец», а новая сталинская «четвертная». Теперь уже «десятка» ходила в сроках «детских». Не забыты были и «потоки» национальные. Всё время лился взятый сгоряча, из лесов сражений, «поток» бендеровцев, говорит Солженицын. Одновременно получали «десятки» и «пятерки» лагерей и ссылок все западно-украинские сельские жители, как-либо к партизанам прикасавшиеся: кто пустил их переночевать, кто накормил их раз, кто не донёс о них. Уже кончилось к тому времени сопротивление в Литве и Эстонии. Но в 1949 оттуда хлынули мощные «потоки» новой «социальной профилактики» и обеспечения коллективизации. «Целыми эшелонами из трех прибалтийских республик везли в сибирскую ссылку и городских жителей, и крестьян» [3, 110]. Исключительность, которую теперь письменная и устная легенда приписывает 1937 году, видят в создании придуманных вин и в пытках. Но это неверно, неточно, говорит Солженицын. «В разные годы и десятилетия следствие по 58-й статье почти никогда и не было выяснением истины.» [3, 113]. Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало - значит, неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и «чем фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание» [3, 117]. Эта судьба роковая - сесть самим, не так уж редка для голубых кантов, настоящей страховки от неё нет. «Свои действительно стараются в беде не оставлять, есть условие у них немое: своим устраивать хоть содержание льготное.» [3, 172]. И «короли» Органов, и «тузы» Органов, и сами министры в звездный назначенный час клали голову под свою же «гильотину». Один «косяк» увел за собой Ягода. «Второй косяк очень вскоре потянул недолговечный Ежов» [3, 173]. И потом был «косяк» Берии. «А грузный самоуверенный Абакумов споткнулся раньше того, отдельно» [3, 174]. «В июле 1954 Рюмин был судим (в Москве) и расстрелян. А Абакумов продолжал сидеть!» [3, 175]. Просидеть ему пришлось два года. Почему его не выпускали? Вопрос не наивный. Тайна и тут: есть слух глухой, говорит Солженицын, что в свое время он лично избивал Любу Сизых, невестку Хрущева, жену его старшего сына, осуждённого при Сталине к штрафбату и погибшего там. «Оттого-то, посаженный Сталиным, он был при Хрущеве судим (в Ленинграде) и 18 декабря 1954 года расстрелян» [3, 176]. По подсчётам эмигрировавшего профессора статистики И.А. Курганова, говорит Солженицын, от 1917 до 1959 года без военных потерь, только от террористического уничтожения, подавлений, голода, повышенной смертности в лагерях и включая дефицит от пониженной рождаемости, - оно обошлось нам в.66,7 миллионов человек (без этого дефицита - 55 миллионов). «Мы, конечно, не ручаемся, за цифры профессора Курганова, но не имеем официальных. Как только напечатаются официальные, так специалисты смогут их критически сопоставить» [4, 8]. (Мое замечание: как много детей рожают советские женщины в эти годы, если, не смотря на указанные людские потери, «...ежегодный прирост населения составляет у нас около 3 миллионов душ»? [6, 299]).
«Как только всколыхнулась в обществе память о тех беззакониях и пытках, так стали нам со всех сторон толковать, писать, возражать: там (в НКГБ - МГБ) были и хорошие!» [3, 184]. Вообще б их там быть не должно, говорит Солженицын, таких туда брать избегали, при приеме разглядывали. «Такие сами исхитрялись, как бы отбиться» [3, 185]. Зададим вопрос, говорит Солженицын: вообще может ли лагерщик (и тюремщик сюда же) быть хорошим человеком? Всякий человек, у кого хоть отблеск был духовного воспитания, у кого есть хоть какая-то совестливая оглядка, различение злого и доброго, -будет инстинктивно, всеми мерами отбиваться, чтобы только не попасть в этот мрачный «легион». Быть постоянно орудием насилия, постоянным участником зла! - ведь это не каждому даётся и не сразу, говорит Солженицын, ведь топчешь чужие судьбы. Процент бессердечных и жестоких среди лагерщиков значительно выше, чем в произвольной группе населения. «И чем дольше, чем непрерывнее и отметнее человек служит в Органах, тем с большей вероятностью он - злодей» [4, 517]. Охраняли красноармейцы, охраняли самоохранники, охраняли запасники-старики, говорит Солженицын. «Наконец пришли молодые ядрёные мальчики, рожденные в первую пятилетку, не видавшие войны, взяли новенькие автоматы - и пошли нас охранять» [5, 232,233]. «Человек с ружьём! Безконтрольная власть одного человека - убить или не убить другого» [5, 236]. А один из этих сынков, правда, из лучших, говорит Солженицын, не обиделся, но хочет отстоять истину, - Владилен Задорный, 1933 года, служивший в ВСО (Военизированной стрелковой охране) МВД в Ныроблаге. Он написал мне несколько писем, что мальчишки не сами же шли туда - их призывал военкомат. Ребят не нужно винить - они были солдатами, они несли службу Родине, и хотя в этой нелепой и страшной службе не всё было понятно, -но они приняли присягу, их служба не была лёгкой. Искренне, задумаешься. Огородили этих мальцов кольями, говорит Солженицын, - присяга! служба Родине! вы - солдаты! Но и - слаба ж была в них, значит, общечеловеческая закладка, да никакой просто, - если не устояла она против присяги и политбесед. Не главный ли это вопрос XX века: допустимо ли исполнять приказы, передоверив совесть свою - другим? Можно ли не иметь своих представлений о дурном и хорошем и черпать их из печатных инструкций и устных указаний начальников? «Не было бы конвойных войск - не было бы и лагерей» [5, 238].
Хорошо в заключении думать, говорит Солженицын. Самый ничтожный повод даёт тебе толчок к длительным и важным размышлениям. За кои веки, один раз в три года, привезли в лагерь кино. Фильм оказывается - дешевейшая «спортивная» комедия «Первая перчатка». Скучно. Но с экрана настойчиво вбивают зрителям мораль: «Важен результат, а результат не в вашу пользу». Щурясь, при выходе на освещенный солнцем лагерный двор, ты обдумываешь эту фразу. «И медленная ясность спускается в твою голову» [4, 587]. Представление о том, что важен только материальный результат, говорит Солженицын, настолько «у нас» въелось, что когда, например, объявляют какого-нибудь Тухачевского, Ягоду или Зиновьева - изменниками, «снюхавшимися» с врагом, то народ только ахает и многоусто удивляется: «чего ему не хватало?!» Поскольку у него было «жратвы от пуза», и двадцать костюмов, и две дачи, и автомобиль, и самолёт, и известность - чего ему не хватало?!! Миллионам «наших замотанных» соотечественников невместимо представить, чтобы человеком (я не говорю об этих именно троих) могло двигать что-нибудь, кроме корысти. Откуда это к «нам» пришло? От всех видов социалистов, говорит Солженицын, и больше всего - от новейшего непогрешимого нетерпеливого Учения, которое всё только из этого и состоит: важен результат! Важно сколотить боевую партию! захватить власть! удержать власть! устранить противников! победить в чугуне и стали! запустить ракеты! И хотя для этой индустрии и для этих ракет пришлось пожертвовать и укладом жизни, и целостью семьи, и здравостью народного духа, и самой душою наших полей, лесов и рек, - наплевать! важен результат!! Но это - ложь. Вот мы годы горбим на всесоюзной каторге. Вот мы медленными годовыми кругами восходим в понимании жизни - и с высоты этой так ясно видно: не результат важен! не результат - а дух! «Не что сделано - а как. Не что достигнуто - а какой ценой» [4, 588]. «Никто не спорит: приятно овладеть результатом. Но не ценой потери человеческого образа» [4, 589]. К чести XX века надо отнести Нюрнбергский процесс: он убивал саму злую идею, очень мало - зараженных ею людей «(Конечно, не Сталина здесь заслуга, уж он бы предпочел меньше растолковывать, а больше расстреливать)» [4, 595].
Слово «каторга» опускается с судейского помоста как чуть осекшаяся гильотина «и еще в зале суда перебивает осуждённому хребет, перешибает ему всякую надежду» [5, 7]. Но я уже слышу, говорит Солженицын, как соотечественники и современники гневно кричат мне: остановитесь! О ком вы смеете нам говорить? Да! Их содержали на истребление - и правильно! «Ведь это - предателей, полицаев, бургомистров! Так им и надо! Уж вы не жалеете ли их??» [5, 11]. А школьные учителя? Те учителя, которых «наша» армия в паническом откате бросила с их школами и с их учениками - кого на год, кого на два, кого на три. Такой вопрос почему-то не возникал ни в Дании, ни в Норвегии, ни в Бельгии, ни во Франции. Там не считалось, что, легко отданный под немецкую власть своими неразумными правителями или силою подавляющих обстоятельств, народ должен теперь вообще перестать жить. Там работали и школы, и железные дороги, и местные самоуправления. У «нас», говорит Солженицын, учителя школ получали «подмётные» письма от партизан: «не сметь преподавать! за это расплатитесь!» И работа на железных дорогах тоже стала - сотрудничество с врагом. А уж местное самоуправление -предательство неслыханное. Все знают, что ребёнок, отбившийся от учения, может не вернуться к нему потом. Так если дал маху «Гениальный Стратег» всех времен и народов, - траве пока расти или иссохнуть? детей пока учить или не учить? «Конечно, за это придётся заплатить. Из школы придется вынести портреты с усами и, может быть, внести портреты с усиками. Ёлка придется уже не на Новый год, а на Рождество.» [5, 14]. Одиннадцать веков стоит Русь, много знала врагов и много вела войн. А -предателей много было на Руси? Толпы предателей вышли из неё? Как будто нет. Как будто и враги не обвиняли русский характер в предательстве, в неверности. И все это было при строе, как говорится, враждебном трудовому народу, говорит Солженицын. Но вот наступила самая справедливая война при самом справедливом строе - и вдруг обнажил «наш» народ десятки и сотни тысяч предателей. Откуда они? Почему? Эти же десятки и сотни тысяч - полицаи и каратели, старосты и переводчики - все вышли из граждан советских. И молодых было средь них немало, тоже возросших после Октября. Кто это такие? «А это прежде всего те, по чьим семьим и по ком самим прошлись гусеницы Двадцатых и Тридцатых годов. Кто в мутных Потоках нашей канализации потерял родителей, родных, любимых» [5, 16]. Обо всех таких у «нас» говорят (сугубо -- агитаторы) с презрительной пожимкой губ: «обиженные советской властью», «бывшие репрессированные», «кулацкие сынки». Еще так у «нас» умеют говорить с лёгкой тенью на челе: «да, были допущены некоторые ошибки». Никто не имеет смелости сказать, говорит Солженицын, что коммунистическая партия допустила! бессменные и безответственные советские руководители допустили! «А кем же еще, кроме имеющих власть, они могли быть «допущены»?» [5, 17]. При таком положении чему удивляться верней - «тому ли, что приходу немцев было радо слишком много людей? Или еще слишком мало?» [5, 18]. А верующие? Двадцать лет кряду гнали веру и закрывали церкви. «Пришли немцы - и стали церкви открывать. (Наши после немцев закрыть сразу постеснялись)» [5, 19]. То обожествление Сталина, говорит Солженицын, и та вера во всё, без сомнения и без края, совсем не были состоянием общенародным, а только - партии; комсомола; городской учащейся молодежи; заменителя интеллигенции (поставленного вместо уничтоженных и
рассеянных); да отчасти - городского мещанства (рабочего класса), у кого не выключались репродукторы трансляции от утреннего боя Спасской башни до полуночного Интернационала. Однако было и городское меньшинство, и не такое уж маленькое, во всяком случае из нескольких миллионов, кто с отвращение выдергивал вилку радиотрансляции; «на каждой странице каждой газеты видел только ложь, разлитую по всей полосе.» [5, 24]. Человечество почти лишено познания безэмоционального, бесчувственного, говорит Солженицын. В том, что человек разглядел как дурное, он почти не может заставить себя видеть также и хорошее. Не все сплошь было отвратно в «нашей» жизни, и не каждое слово в газетах была ложь, - «но это загнанное, затравленное и стукачами обложенное меньшинство воспринимало жизнь страны - целиком как отвратность, и газетные полосы - целиком как ложь» [5, 25]. Довоенная деревня нисколько не разделяла обожествления батьки Сталина (да и мировой революции туда же), говорит Солженицын. Она была просто нормальна рассудком и хорошо помнила, как ей землю обещали и как отобрали; как жила она, ела и одевалась до колхозов и как при колхозах: как со двора сводили теленка, овечку и даже курицу; как посрамляли и поганили церкви. А к тому же навалилось еще невиданное на русской памяти поражение, и огромные деревенские пространства до обеих столиц и до Волги и многие мужицкие миллионы мгновенно выпали из-под колхозной власти, «и - довольно же лгать и подмазывать историю! - оказалось, что республики хотят только независимости! деревня -только свободы от колхозов! рабочие - свободы от крепостных Указов!» [5, 28,29]. И не «застиг врасплох» и не «численное превосходство авиации и танков» (кстати, всеми численными превосходствами обладало РККА), говорит Солженицын, так легко замыкало катастрофические «котлы» - по 300 тысяч (Белосток, Смоленск) и по 650 тысяч вооруженных мужчин (Брянск, Киев), разваливало целые фронты и гнало в такой стремительный и глубокий откат армий, какого не знала Россия за все 1000 лет. К декабрю 41-го 60 миллионов советского населения из 150 уже было вне власти Сталина! Не зря «колотился» сталинский приказ (0019, 16.7.1941): «На всех (!) фронтах имеются многочисленные (!) элементы, которые даже бегут навстречу противнику и при первом соприкосновении с ним бросают оружие» [5, 31]. В лагере под Тильзитом в том же году половина советских военнопленных - 12 тысяч человек - подписали заявление, что пришла пора превратить войну в гражданскую. «С хлебом-солью встречали немцев и донские станицы» [5, 32]. Населению СССР до 1941, естественно, говорит Солженицын, рисовалось: приход иностранной армии - значит, свержение коммунистического режима, никакого другого смысла для «нас» не могло быть в таком приходе. Ждали политической программы, освобождающей от большевизма. Разве от «нас», - через глушь советской пропаганды, через толщу гитлеровской армии - легко было поверить, что западные союзники вошли в эту войну не за свободу вообще, а только за свою западноевропейскую свободу, только против национал-социализма, получше использовать советские армии, а на том и кончить? Справедливо научившись не верить советской пропаганде ни в чём, «мы», говорит Солженицын, естественно, не верили, что за «басни» рассказывались о желании нацистов сделать Россию - колонией, а «нас» - немецкими рабами, такой глупости нельзя было предположить в головах ХХ века, невозможно было поверить, не испытав реально на себе. Даже и весной 1943 года еще повсеместное воодушевление встречало Власова в двух его пропагандистких поездках, смоленской и псковской. «Еще и тогда население ждало: когда же будет наше независимое правительство и наша независимая армия?» [5, 33]. У немцев был генеральский заговор - а у «нас»? «Наши» генеральские верхи были (и остались посегодня) ничтожны, растлены партийной идеологией и корыстью и не сохранили в себе национального духа, как это бывает в других странах. «И только низы солдатско-мужицко-казацкие замахнулись и ударили» [5, 34]. Но не суждено было этому движению развернуться, «а погибнуть позорно с клеймом: измена священной нашей Родине!» [5, 35].
В первые советские годы в стране, освобождённой наконец от векового рабства, «гордость и независимость политической ссылки опала как проколотый шар надувной» [5, 365]. Ну, да не одни же социалисты содержались в ссылке 20-х и 30-х годов, говорит Солженицын. «Лились» и просто беспартийные интеллигенты - «те духовно-независимые люди, которые мешали новому режиму установиться. .И крестьяне как таковые» [5, 368,369]. И всё-таки - сосланные жили! «По их условиям поверить в это нельзя, а - жили» [5, 387]. Но вот - пережившие двадцатилетие чумной ссылки, говорит Солженицын, освобождённые из-под комендатуры, получившие гордые «наши» паспорта, - кто ж они и что ж они внутренне и внешне? Ба! - да кондиционные наши граждане! Да точно такие же, как параллельно воспитаны рабочими посёлками, профсоюзными собраниями и службой в Советской армии. Они так же вколачивают свою недочерпанную лихость в костяшки домино. «Так же согласно кивают каждому промельку на телевизоре» [5, 391]. В нужную минуту так же гневно клеймят ЮжноАфриканскую республику или собирают свои гроши на пользу Кубе. Так потупимся же перед «Великим Мясником», склоним головы и ссутулим плечи перед его интеллектуальной загадкой: «значит, прав оказался он, сердцевед, заводя этот страшный кровавый замес и проворачивая его год от году? Прав -морально: на него нет обид!» [5, 392]. При нём, говорит народ, было «лучше, чем при Хруще»: ведь в шуточный день 1 апреля, что ни год, дешевели папиросы на копейку и галантерея на гривенник. До смерти, говорит Солженицын, звенели ему похвалы да гимны, и еще сегодня не позволено нам его
обличать: не только цензор любой остановит ваше перо, но любой магазинный стоялец и вагонный сиделец поспешит задержать хулу на ваших губах. Ведь мы уважаем «Больших Злодеев», говорит Солженицын. Мы поклоняемся «Большим Убийцам». И тем более прав - государственно: этой кровью спаял он послушные колхозы. Нужды нет, что через четверть века оскудеет деревня до последнего праха и духовно выродится народ. «Зато будут ракеты летать в космос, и раболепствовать будет перед нашей державой передовой просвещённый Запад» [5, 392].
Но позвольте! Но кажется же, говорит Солженицын, с тех пор восходило солнце свободы? «И простирались руки к обездоленным: «Это не повторится!» И даже, кажется, слёзы капали на съездовские трибуны?» [5, 478]. Не могли мы предвидеть, как это будет: безо всякой зримой вынуждающей причины всё вздрогнет и начнёт сдвигаться, и немного, и совсем ненадолго бездны жизни как будто приопахнутся - и две-три птички правды успеют вылететь прежде, чем снова надолго захлопнутся створки. Сколько моих предшественников не дописало, говорит Солженицын, не дохранило, - а мне это счастье выпало: в раствор железных полотен, перед тем, как снова им захлопнуться, - просунуть первую горсточку правды. И как вещество, объятое антивеществом, - она взорвалась тотчас же! Она взорвалась и повлекла за собой взрыв писем людских - но этого надо было ждать. «Однако и взрыв газетных статей - через скрежет зубовный, через ненависть, через нехоть -взрыв казённых похвал, до оскомины» [5, 499]. А всё-таки прорыв совершился! Уж как была крепка, как надёжна казалась навек отстроенная стена лжи - а зазияла «брешь». «Еще вчера у нас никаких лагерей не было, никакого Архипелага - а сегодня всему народу и всему миру увиделось: лагеря! да еще фашистские!» [5, 504]. Их первый крик - мгновенно найденный, инстинктивный - был: это не повторится! «Слава Партии! - это не повторится! [5, 505]. Но еще в 1962-м году, еще моя повесть не дошла до читателя, - наметили линию, как будут подменять Архипелаг, говорит Солженицын. «А кто мог паутинкой легенды затягивать - затягивал» [5, 508]. «И - всё. И - заложили» [5, 510]. «Право воли знать об Архипелаге вернулось в исходную глухую точку - в 1953 год» [5, 514]. Когда Хрущев, говорит Солженицын, «вытирая слезу», давал разрешение на «Ивана Денисовича», он ведь твёрдо уверен был, что это - про сталинские лагеря, что у него - таких нет. Но я-то, я! - ведь и я поддался, говорит Солженицын. Я тоже искренне думал, что принёс рассказ - о прошлом. Уж мой ли язык забыл вкус баланды? - я ведь клялся не забывать. «Но - поверил... Благодушию метрополии поверил» [5, 515]. Неожидан оказался мне еще поток писем от зэков нынешних, хотя его-то и должен был я ждать в первой череде. На измятых бумажках, истирающимся карандашом, слал мне свои возражения, и даже гнев, -сегодняшний Архипелаг. Ведь газетный шум вокруг повести, «изворачиваясь» для нужд воли и заграницы, «трубился» в том смысле, что: «это - было, но никогда не повторится». И «взвыли» зэки: как же не повторится, когда мы сейчас сидим, и в тех же условиях?! «Со времён Ивана Денисовича ничего не изменилось», - дружно писали они из разных мест. «Кто же сейчас культ личности, что опять сидим ни за что?» [5, 516]. И от всех этих писем я, говорит Солженицын, ходивший для себя в героях, увидел себя виноватым кругом: за десять лет я потерял живое чувство Архипелага. «Для них, для сегодняшних зэков, моя книга была - не в книгу, и правда - не в правду, если не будет продолжения, если не будет дальше сказано еще и о них. Чтоб сказано было - и чтоб изменилось!» [5, 517]. И очнулся я, говорит Солженицын. И снова различил все стоящую, знакомую, прежнюю скальную громаду Архипелага, его серые контуры в вышках. Теперь-то, после того как книга моя объявлена вредной, напечатание её признано ошибкой («последствия волюнтаризма в литературе»), «изымается она уже и из вольных библиотек, - упоминание одного имени Ивана Денисовича или моего стало на Архипелаге непоправимой крамолой» [5, 518]. Теперь законодатели ищут защиты в том, что не они же исполняли приговоры. А исполнители - в том, что не они же издавали законы. Мы только что прочли у наших «практических», что содержание заключённых связано с исполнением приговора, охрана не знала, кто за что сидит. Так надо было узнать, если вы люди! Потому вы и злодеи, говорит Солженицын, что не имели ни гражданского, ни человеческого взгляда на охраняемых людей. А разве не было инструкций и у нацистов? А разве не было у нацистов веры, что они спасают арийскую расу? «Было короткое время -они забеспокоились» [5, 521]. Но переполох быстро кончился. «Нет, отвечать никому не придется. Разбирать не будут никого» [5, 522]. Повсюду на разворошенном Архипелаге с 1954 по 1956 год установилось льготное время - эра невиданных поблажек, «может быть самое свободное время Архипелага.» [5, 526]. Стали приезжать в лагеря какие-то Комиссии Верховного Совета, или, проще, «разгрузочные», и, отстраняя лагерное руководство, заседали в штабном бараке и выписывали ордера на освобождение с такой лёгкостью и безответственностью, будто это были ордера на арест. Таково ли «должно было быть окончание сталинских злодеяний?» [5, 529] Освобождение, говорит Солженицын, да не так оно подано, да не в том его смысл. Разгрузочная комиссия - это аккуратный дворник, который идёт по сталинским «блевотинам» и тщательно убирает их, только всего. «Здесь не закладываются новые нравственные основы общественной жизни» [5, 530]. Такое истолкование освобождения не взрывало и самой системы лагерей, не создавало помех новым поступлениям (которые не пресекались и в 19561957), «никаких не получалось обязательств, что их тоже освободят» [5, 531]. Политических распустили
- а бытовиков миллионы кто же «напек»? Не производственные ли отношения? не «среда» ли? Не «мы» ли сами?. Не «вы» ли? Так к «свиньям собачьим» надо было отбросить космическую программу! Отложить попечение о морском флоте Сукарно и гвардии Кваме Нкрумы! Хотя бы сесть да «затылок почесать»: как же нам быть? Почему «наши» лучшие в мире законы отвергаются миллионами «наших» граждан? Да как, чтобы этот «поток» иссяк? Да может законы «наши» - не те, что надо? (А тут бы не обошлось подумать о школе задёрганной, о деревне запущенной, и о многом том, что называется просто несправедливостью без всяких классовых категорий.) Да тех, уже попавших, как нам к жизни вернуть? -не дешёвым размахом «ворошиловской» амнистии, а душевным разбором каждого павшего - и дела его, и личности. Ну, кончать Архипелаг - надо или нет? Или он - навеки? Сорок лет он гнил в нашем теле -хватит? Нет, оказывается, говорит Солженицын. Нет, не хватит! Пусть Архипелаг еще на сорок лет останется, а «мы» займёмся Асуанской плотиной и воссоединением арабов! Историкам, привлечённым к 10-летнему «царствованию» Никиты Хрущёва, «.нельзя будет не поразиться, как много возможностей на короткое время сошлось в этих руках.» [5, 532]. Дано ему было, говорит Солженицын, втрое и впятеро твёрже и дальше прочертить освобождение страны - он покинул это как забаву, не понимая своей задачи, покинул для космоса, для кукурузы, для кубинских ракет, берлинских ультиматумов, для преследования Церкви, для разделения обкомов, для борьбы с абстракционистами. Ничего никогда он не доводил до конца - и меньше всего дело свободы. Нужно было натравить его на интеллигенцию? -ничего не было проще. «Нужно было его руками, разгромившими сталинские лагеря, - лагеря же теперь и укрепить? - это было легко достигнуто» [5, 533]. Лагеря сегодня - это и есть те лагеря, как утвердила их партия перед XXII съездом, говорит Солженицын. С тех пор такими они и стоят. Не режимом отличаются они от сталинских лагерей, а только составом заключённых: нет многомиллионной Пятьдесят Восьмой. Но так же сидят миллионы, и так же многие - беспомощные жертвы неправосудия: «заметены» сюда лишь только б стояла и кормилась «система». Правители меняются. Архипелаг остаётся. «Он потому остаётся, что этот государственный режим не мог бы стоять без него. Распустивши Архипелаг, он и сам перестал бы быть» [5, 534]. Эмведешники - сила, говорит Солженицын. И они никогда не уступят добром. Уж если в 1956 устояли - постоят еще. Но не только сила у них - у них и аргументы есть. С ними не так легко спорить. Я - пробовал. То есть я - никогда не собирался. Но «погнали» меня вот эти письма - от современных «туземцев». Просили «туземцы» с надеждой: сказать! защитить! очеловечить! И - кому ж я скажу? - не считая, что и слушать меня не станут... Была бы свободная печать, опубликовал бы это всё - вот и высказано, вот и давайте обсуждать. «А теперь (январь 1964), тайным и робким просителем я бреду по учрежденческим коридорам.» [5, 551]. Чтоб немножко выглядеть покрепче, я выбираю такой месяц, когда выдвинут на Ленинскую премию. «Верховный Совет СССР. Комиссия законодательных предположений» [5, 553]. И вот мне устраивают встречу, говорит Солженицын. Хотим ли мы вернуть этих людей в общество? Почему тогда мы заставляем их жить в «окаянстве»? Почему тогда содержание режимов в том, чтобы систематически унижать арестантов и физически изматывать? Какой государственный смысл получения из них инвалидов? Вот я и выложился, говорит Солженицын. И мне разъясняют мою ошибку: я плохо представляю нынешний «контингент», я сужу по прежним впечатлениям, я отстал от жизни. (Вот это моё слабое место: я действительно не вижу тех, кто там сейчас сидит.) «Для тех изолированных рецидивистов всё, что я перечислил, - это не лишение вовсе. Только и могут их образумить нынешние режимы» [5, 554]. Кто сидит! Конечно, чтобы спорить о режимах, надо б и знать, кто сидит. «А мои лагерные корреспонденты как раз этого-то и не пишут: за что они сидят, и товарищи их за что» [5, 555]. Десять лет не «сидемши», как угадать, кто там сейчас «сидит»? Наш брат политический - вроде отпущен. Нации - отпущены... Я ухожу усталый и разбитый: я даже поколеблен немного, а они -нисколько, говорит Солженицын. Министр Охраны Общественного Порядка Вадим Степанович Тикунов. «Что за фантастичность?» [5, 557]. Я, жалкий каторжник Щ-232, иду учить министра внутренних дел, как ему содержать Архипелаг?!.. Он не возражает мне сокрушительно. «Я ожидал гордую стену, но он мягче гораздо. Он со многим согласен!» [5, 558]. Больше того: министр признаёт, что содержание зэков сейчас жесточе, чем было при Иване Денисовиче! Да мне тогда не в чем его и убеждать! «Что ж предложить? - распустить весь Архипелаг на бесконвойное содержание? - язык не поворачивается, утопия» [5, 559]. Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра, -кому же вера? Ясно, что заключённые лгут. Министр, напротив, говорит Солженицын, высказывает, что зэки бесчувственны и не откликаются на заботы. Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся побеги. (Моё возражение о «человеческой жажде свободы» он даже не понял.) «Я ушёл подавленным -от разноты человеческого понимания» [5, 560]. Институт изучения причин преступности. Это была интересная беседа с двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Потом один из замдиров обманом завернул меня познакомиться с директором. Это посещение не планировалось! Мы уже всё обговорили, зачем? Ладно, я пошёл поздороваться, говорит Солженицын. Встал навстречу мне враждебно-презрительно, - будто я к нему просился-просился, еле добился, ладно.
На его груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. «Так о чём там, о чём?..» - морщится он. Мне совсем он не нужен, но теперь из вежливости я немного повторяю. «А-а, - как бы дослышивает юрист-демократ, -либерализация? Сюсюкать с зэ-ка?!» «И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми безплодно ходил по мрамору и меж зеркальных стёкол» [5, 561]. Мы лишаем заключённых социалистического принципа заработка? Они сами вычеркнули себя из социалистического общества! Но мы же хотим их вернуть к жизни!?.. «Вернуть???.... - удивлён меченосец. - Лагерь не для этого. Лагерь есть кара!» «КА-РА!! Архипелаг был, Архипелаг остаётся, Архипелаг - будет! А иначе на ком же выместить просчёты Передового Учения? - что не такими люди растут, как задуманы» [5, 562]. Но действительно, говорит Солженицын, политических - теперь несравнимо со сталинским временем: счёт уже не на миллионы и не на сотни тысяч. Оттого ли что исправился Закон? Нет, лишь изменилось (на время) направление корабля. Уныло твердят сегодняшние зэки из колоний: «Найти справедливость безполезно. В печати одно, а в жизни другое» [5, 576]. Пополнения на Архипелаг идут. И хотя общество давно бесклассовое, и хотя полнеба в зареве коммунизма, но мы как-то привыкли, что преступления не кончаются, не уменьшаются, да что-то и обещать нам перестали. «В 30-е годы верно обещали: вот-вот, еще несколько лет! А теперь и не обещают» [5, 584]. Осталось, как было при Сталине, как было все годы, описанные в этой книге, говорит Солженицын. Всё та же коварная скрытность, всё та же мгла неправоты висит в «нашем» воздухе. «Вторые полвека высится огромное государство, стянутое стальными обручами, и обручи - есть, а закона - нет» [5, 586].
Итак, какие выводы напрашиваются? 1). Солженицын приводит много примеров о, якобы, огромных количествах неправосудно репрессированных граждан. Эти бездоказательные, не опирающиеся на документы, примеры так похожи на современные «хайли лайкли», сплетни и домыслы. 2). Солженицын заимствует у Ф.М. Достоевского сюжетную линию о том, что «.все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных» [1, 281] и развивает ее на примере И.В. Сталина. В соответствии с этой сюжетной линией он оправдывает Сталина. Рассмотрим основные суждения «опыта художественного исследования» Солженицына: I. «Идеология! - это она даёт искомое оправдание злодейству и нужную долгую твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед другими обелять свои поступки, и слышать не укоры, не проклятья, а хвалы и почет» [3, 189].
II. Солженицын называет Сталина, носителя этой теории, злодеем: «Умер, азиатский диктатор! Скорёжился, злодей!» [5, 447].
III. «Так потупимся же перед Великим Мясником,... значит, прав оказался он, сердцевед, заводя этот страшный кровавый замес и проворачивая его год от году? Прав - морально: на него нет обид!» [5, 392].
В соответствии с логикой мышления суждение II и суждение III - противоположные. «Истинность одного из противоположных суждений определяет ложность другого.» [2, 76]. Суждение III -последнее оценочное, поэтому оно - истинно. Таким образом, суждение II - ложно, ложно тогда и суждение I.
Список литературы
1. Достоевский Ф.МПреступление и наказание, Ленинград, «Художественная литература»,
Ленинградское отделение, 1978. С. 39 - 559.
2. В.И. Кириллов, А.А. Старченко Логика Учебник. М.: ТК Велби, Изд-во Проспект, 2008. - С. 6-233.
3. Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ, части I-II, издательство АЗБУКА, Санкт-Петербург, 2013, С. 7 -
625.
4. Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ, части III-IV. издательство АЗБУКА, Санкт-Петербург, 2013, С.
7 - 586.
5. Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ, части V-VII. издательство АЗБУКА, Санкт-Петербург, 2013, С.
7 - 647.
6. Сталин И.В. Сочинения, т. 12, Государственное издательство политической литературы, М.: 1949. С.
202 - 373.
