CC BY
56
С. Стахорский
АРХАИЧЕСКИЕ ПАТТЕРНЫ В СОВРЕМЕННОЙ РЕЧЕВОЙ СРЕДЕ (крылатые выражения, личные имена, обсценная лексика)
Речевая среда — это язык, которым владеют люди, и это мир слов, которыми они пользуются. Речевая среда подразумевает не только то, что мы говорим, но и как говорим.
Речевая среда многосоставна. В ее состав входят литературный язык и жаргон, а также специализированные языки, которые оперируют терминами, выработанными в разных областях знания и деятельности.
Речевая среда — подвижная, текучая материя. Она постоянно пополняется неологизмами, отражающими новые явления социальной жизни, и одновременно хранит ментальность народа, его историческую память и его культурный опыт.
Особый слой речевой среды образуют паттерны, имеющие архаическое происхождение. В них проступают следы древних ритуалов и обрядов, табу и тотемов. Архаические паттерны давно утратили актуальный смысл, и тем не менее почему-то сохраняются в культурном обороте.
Мой интерес к данному феномену обусловлен тем, что в последнее время я занимаюсь в основном изучением древних культур, и, наверное, поэтому отчетливо слышу тот потаенный диалог, который ведут мир архаики и мир современной цивилизации.
Чтобы предмет рассмотрения стал более понятным, приведу пример из истории театра. В древнегреческой драме был один постоянный прием, которым пользовались все драматурги. Каждый выход персонажа сопровождался оповещающей репликой хора или корифея. Прием этот имел свое название и обозначался термином «прокеригма». Так, в трагедии Софокла «Антигона» выход Креонта предваряют слова корифея: «Я вижу владыку родимой страны Менекеева сына Креонта. Он идет». Появление Антигоны, заключенной под стражу, отмечается репликой: «Это ты, Антигона? Чего ради, царевна, схватили тебя». В первой части «Орестеи» Эсхила персонажи ожидают возвращения Агамемнона. Когда же он, наконец, появляется, въезжая, как подобает царю, на колеснице, корифей говорит: «Вот и ты, государь, ты, троянских твердынь победитель, Атрид!»
Прием прокеригмы имел функциональное назначение. В древнегреческом театре V века до н.э. внешний облик актера не позволял идентифици-
ровать изображаемого им героя. Костюмы и маски всех, кто находился на орхестре, были совершенно одинаковыми; невозможно было даже различить мужских и женских персонажей. Прокеригма, таким образом, обеспечивала анагноризис — узнавание.
Позднее в период эллинизма, отмеченный персонализацией культурного сознания, в театре появляются индивидуализированные маски, но драматурги по-прежнему применяют прокеригму. Впоследствии маска уходит из сценического оборота, а реплики-прокеригмы остаются, хотя в них давно уже нет никакой надобности. Такие реплики обнаруживаются в пьесах Шекспира и Лопе де Вега, Мольера и Пушкина.
Откроем трагедию «Борис Годунов». В сцене «У фонтана» Самозванец, одержимый любовной лихорадкой, дожидается свидания с Мариной Мнишек. Увидев ее, восклицает «Она!», чтобы зритель невзначай не подумал, что это вовсе и не она. Марина в свою очередь переспрашивает: «Димитрий! Вы?». Минутой раньше Самозванец, подойдя к фонтану, зачем-то говорит: «Вот и фонтан», хотя его наличие на сцене указано ремаркой и понятно без слов. В другом эпизоде народ ждет выхода царя, однако появляется юродивый, и дабы их не перепутали — царя и юродивого — следует реплика: «Не царь ли? — Нет; это юродивый».
Данные реплики не мотивированы логикой действия, нет в них функционального смысла. Персонажи сами по себе очевидны в своих ролях. Появление подобных реплик можно объяснить только какой-то генетической памятью.
Любой драматург ориентируется, прежде всего, на свое время и учитывает его эстетические особенности. Творчество Пушкина приходится на период расцвета романтического театра, который утвердил на сцене исторические костюмы и декорации, каковых не было прежде. Однако, ориентируясь на сценическое искусство своего времени, драматург, сам того не осознавая, воспроизводит некоторые формы, связанные с древними театральными традициями.
Прием прокеригмы, избыточный в традиционных «костюмных» постановках «Бориса Годунова», оказался крайне необходимым в модернистских спектаклях. В начале 1980-х годов Юрий Любимов поставил трагедию Пушкина в виде площадного действа, отбросив всякий исторический антураж. В сцене «У фонтана» Самозванец (его роль играл Валерий Золотухин) появлялся в тельняшке и матросском бушлате, держа в руках ржавое ведро, из которого текла струйка воды. Указав на ведро перстом, Самозванец говорил: «Вот и фонтан». А потом выходила Марина Мнишек (Алла Демидова) в огромном рыжем парике, очень похожая на тогдашнюю эстрадную диву. Такому Самозванцу и такой Марине трудно было узнать друг друга, но благодаря репликам-прокеригмам, заложенным в пьесе, встреча у фонтана состоялась.
Реплики-прокеригмы имеются в пьесах Гоголя. Но тут иная ситуация, отличная от той, которую мы наблюдали у Пушкина. Гоголь в драматургии опре-
деленно ориентируется на Аристофана и связывает с ним идеал общественной комедии. Из фонда античного театра Гоголь берет не только прокеригму, но и многие другие приемы, в частности, парабасу древней аттической комедии, воплощенную в монологе Городничего «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь».
В комедиях Гоголя обнаруживается если не стилизация, то, во всяком случае, осознанное заимствование античных приемов. У Пушкина реплики-про-керигмы не обусловлены какими-либо установками и интенциями. Рука поэта будто вписала их наперекор его желанию.
Подобными прокеригмами представляются «первообразы» древних культур, которыми наполнена речевая среда и вся окружающая нас жизнь. Такие «первообразы» мы и называем архаическими паттернами.
В каких случаях исследователь вправе констатировать архаический паттерн в изучаемом им предмете, будь то речь, быт или искусство?
Архаические паттерны имеют три основных признака: устойчивость, повторяемость и повсеместность. В языке такими свойствами обладают фразеологизмы, крылатые выражения, присказки, пословицы, поговорки. Если обнаруживается их древнее происхождение, то они могут быть отнесены к паттернам архаического типа.
Архаические паттерны, бытующие в речевой среде, как правило, не вызывают рефлексию со стороны их носителей и пользователей. Все знают и довольно часто употребляют такие выражения, как «душа нараспашку», «у Христа за пазухой», «играть с огнем», «встать с левой ноги», «взять себя в руки», «не выносить сор из избы», но мало кто задумывается над их глубинной семантикой.
Идиома «душа нараспашку» отражает некоторые традиции древнерусской одежды. Помимо утилитарного назначения одежда, как правило, выполняла апотропейные функции: согревая тело, она охраняла душу. Чтобы нечистая сила не пролезла за пазуху, ворот рубахи следовало держать туго застегнутым; с той же целью ворот обычно расшивали магическими орнаментами-оберегами. Ходить с воротом, открытым нараспашку, считалось вызывающим и рискованным. Такое поведение позволяли себе люди отчаянные, каковыми были, например, скоморохи. С открытым воротом скоморохи изображены на фреске Успенской церкви в селе Мелётово под Псковом (около 1465 года) и в миниатюре Радзивиловской летописи век).
Высшая степень защиты человека, когда он чувствует себя в полной безопасности, — «у Христа за пазухой». Этот образ рассматривают как эквивалент английского «in Jesus pocket» («в Иисусовом кармане»). Однако русская идиома имеет более интимное значение. В языке Древней Руси слово «пазуха» подразумевает не только пространство под одеждой, но и грудь, грудную клетку, и соответственно «за пазухой» — под самым сердцем.
Опасное занятие — игра с огнем. Согласно древним представлениям, огонь — сакральная стихия: огонь опаляет грешников и тем уличает их грехов-
ность. А поскольку людей без греха не бывает, каждый рискует пострадать от огня. На этом поверье основаны многие обряды разных народов. Не случайно, фразеологизм «играть с огнем» встречается почти во всех европейских языках: франц. Jouer avec le feu, исп. Jugar con el fuego, нем. Mit dem Feuer spielen и др. На Руси игру с огнем устраивали в ночь на Ивана Купалу. Участники обряда прыгали через костер: тот, у кого опалилась обувь или загорелся край платья, считался погрязшим в грехах. Сакральное испытание огнем совершалось накануне Рождества. Скоморохи, исполнявшие роли халдеев в «Пещном действе», бегали по улицам с факелами и поджигали прохожих: кому тулуп, а кому бороду.
Встать с левой ноги — дурной знак, выражающий древнее представление, согласно которому правое — левое соотносятся как доброе и злое. В средние века способность пользоваться левой рукой вместо правой считалась меткой дьявола. Идиома «встать с левой ноги» имеется почти во всех романо-герман-ских языках: французском, испанском, немецком и др. Русская семантика этого выражения связана еще и с тем, что православные совершают крестное знамение справа налево: движением руки от правого плеча к левому.
Фразеологизм «взять себя в руки», то есть овладеть своими чувствами, происходит от раннего значения слова «рука» в древнерусском языке. Слово означало не только часть тела, но и власть, волю, попечение.* Отсюда идет прозвище суздальского князя Юрия, длительное время домогавшегося киевского престола, — Долгорукий.
Традиционное на Руси восприятие собаки как «нечистого» животного (сохранился чин начала XVII века «На очищение церкви, егда пес вскочит») отразилось в распространенных фразеологизмах «съесть собаку», «вешать всех собак», «где собака зарыта». Та же традиция обусловила обычай собачьих кличек: недопустимыми считаются человечьи имена за исключением имен иностранных, не включенных в православные святцы. По старинным понятиям иностранцы как бы и не вполне люди — собаки. В том их уравнивает упомянутый чин: его полное название — «На очищение церкви, егда пес вскочит или от неверных внидет кто». Кошкам же как «чистому» животному дают обычно русские имена.
Выражение «не выносить сор из избы» для русских крестьян некогда имело прямой, буквальный смысл. Сор не выметали из избы: его сжигали в печи, дабы не осквернить землю. За этим обычаем возникает целый комплекс магических связей древнего человека с землей.
Из старинного крестьянского быта в речевой оборот вошли фразеологизмы «вить веревки», «как сыр в масле», «кровь с молоком». Более древние выражения, имеющие античные корни, — «белая ворона», «крокодиловы слезы», «на седьмом небе», «ловить рыбу в мутной воде» и др.
* Та же омонимия содержится в греч. xsíp и лат. manus.
В историческом времени архаические паттерны часто теряют изначальную семантику. Словосочетание «кожа да кости» в древности выражало представление о мертвом теле, значение худобы — вторичное. Выражение «шевелить кости» ныне имеет пейоративную окраску: раньше оно означало «поминать предков».
Традиционный речевой оборот в любом застолье — «выпьем за...», то есть за кого-либо из присутствующих, кому адресован тост. Между тем, этот оборот явно нарушает лексические нормы. В русском языке (и не только в нем одном) приставка «за» подразумевает замещение: сделать что-либо за кого-то означает вместо него. Поэтому, если мой сотрапезник предлагает выпить за меня, то я, по логике, должен протянуть ему свою рюмку, чтобы он из нее выпил вместо меня.
Откуда же произошел фразеологизм «выпить за»? В нем видится отголосок языческого пира древности, когда пирующие выпивали за умерших предков — вместо них, ибо они находятся в нематериальном состоянии и самочинно выпить не могут.
Возьмем крылатое выражение, которое у всех на слуху: «Дело помощи утопающим — дело рук самих утопающих». Источник выражения известен: роман Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Комментаторы романа, в их числе составитель наиболее полного комментария Ю.К.Щеглов, объясняют это выражение как пародию на слова Ленина: «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих»1. По всей видимости, Ильф и Петров подразумевали пародийный эффект. Однако содержание текста никогда не исчерпывается личностным смыслом, который вкладывает автор. Культурная память приписывает другие смыслы: о них писатель может и не подозревать.
За фразой «Дело помощи утопающим — дело рук самих утопающих» скрывается древний запрет, согласно которому нельзя помогать тонущему, попавшему в речной омут или морскую пучину. Спасти его — значит отобрать добычу у владыки подводного царства. Кто так поступает, сам рискует стать жертвой.
Эдуард Тайлор в книге «Первобытная культура» подробно рассказывает об этом запрете: в средние века он был распространен повсеместно — у всех народов Европы, а на Востоке сохранялся вплоть до ХХ века2. Допускаю, что об этом запрете Ильф и Петров могли знать. Оба родом из Одессы — города, где помнят и чтут древние морские обычаи.
Одним из главных языковых идентификаторов человека является его имя — личное имя. Оно имеет несколько разновидностей. Официальное имя записано в паспорте и других документах. Под этим именем человек живет в обществе. Однако дома, в семье он нередко обзаводится другим именем — домашним псевдонимом. Во всех подобных случаях пробивается старинная традиция двойных имен, широко распространенная на Руси. При крещении человек получал сакральное имя, но держал его в тайне, дабы не навлечь на себя порчу. Сакральное имя было известно домочадцам и духовнику. В соци-
альной жизни человек пользовался подставным именем, и с ним находился на людях — в миру.
Под мирскими именами остались в истории правители Киевской Руси, а их крестные имена сегодня знают только специалисты. Князь Владимир Святославич имел крестное имя Василий, его сын Ярослав Мудрый — Георгий, Всеволод Большое гнездо — Димитрий и т.д. Всем известны имена первых русских святых — Борис и Глеб, но это их мирские имена. Имена же церковные — соответственно Роман и Давид.
В документах Московской Руси постоянно встречаются лица, названные мирскими именами: Дружина, Дунай, Дорога, Истома, Лихач, Неудача, Невежа, Роспута, Субота, Тишина, Шестак, Шумило, Шуба и др. Видный дипломат рубежа XV-XVI веков, дьяк Курицын по церковному имени звался Иваном, а по мирскому — Волком. Составленная им книга «Мерило праведное» имеет подпись: Иван-Волк. Государственный деятель периода царствования Алексея Михайловича, думный дьяк и начальник Посольского приказа в 1653-1667 годах Ерофей Иванов (по крестному имени) был известен современникам как Алмаз Иванов.
Обычай двойных имен долго сохранялся в крестьянской среде. Достаточно вспомнить тургеневских мужиков: Хорь, Моргач, Касьян с Красивой Мечи по прозвищу Блоха и др. Постепенно сакральное имя древности трансформировалось в домашний псевдоним.
Домашним псевдонимом часто служит ласкательное или шутливое имя. Прославленная оперная певица Галина Вишневская рассказывала о прозвищах, которыми обзавелись она и ее муж, Мстислав Ростропович: «Я называла его Буратино, потому что он был очень худой и у него торчал острый нос, а Ростропович всегда называл меня Жабочка». Целая коллекция домашних псевдонимов содержится в письмах А.П.Чехова, адресованных жене. Обращаясь к О.Л.Книппер, он называет ее Дусей, Супружницей, Актрисулей, Актриской, Бабусей, Бабулей, Замухрышей, Балбесиком, Лошадкой, Собакой.
Иногда домашним псевдонимом делается самое обычное, простое имя. Меня зовут Сергей Всеволодович, а моего отца звали наоборот — Всеволод Сергеевич. Имя Всеволод он получил по святцам, и оно стало его официальным именем. Но в домашнем общении за ним закрепилось имя Владимир, и так его называли все родственники. Имя Владимир ничем не лучше, чем Всеволод. Это схожие имена, созвучные фонетически, имеющие один исторический корень. Оба происходят от древнеславянского глагола «владеть»: Всеволод — владеющий всем, Владимир — владеющий миром. Домашний псевдоним служил од-ной-единственной цели: отделить частную жизнь от жизни публичной. Приходя домой со службы, отец вместе с мундиром (он был военным) снимал с себя официальное имя и надевал родное имя, как надевают уютные домашние тапочки.
С традицией двойных имен связан обычай, принятый пользователями интернета. Регистрируясь в Сети, пользователь придумывает себе nickname, заме-
няющий настоящее имя, и под «ником» общается «в контакте», переписывается по электронной почте и т.п. Зачем нужна такая конспирация? На наш взгляд, здесь срабатывает все тот же архетип защиты своего имени. Собственное имя человек воспринимает как пароль, открывающий вход в личное пространство. «Ник» ограждает от незваных гостей и непрошенных посетителей.
Тут обнаруживается любопытный парадокс. Сетевой пользователь, фигурируя под «ником», без стеснения «выкладывает» свой портрет. Пряча собственное имя, не считает нужным скрывать свое лицо.
В современной жизни лицо, как и имя, идентифицирует личность и обеспечивает ее социализацию — face-control. Однако это явление относительно новое, утвердившееся в ХХ веке. (В паспорта фотокарточки стали помещать 70-80 лет назад: в нашей стране с 1937 года.) В прежние времена лицо не обладало современным качеством идентичности, и поэтому культурная память, столь чувствительная к имени, в отношении лица выказывает явное безразличие.
Я ни в коей мере не принадлежу к тем исследователям, которые в буквальном смысле одержимы розыском архетипов и в любом артефакте усматривают магический след древности. Но есть и другая крайность, когда за видимостью не замечают сущность. Ученые, вероятно, тем и отличаются, что способны проникать в глубинные слои культуры и понимать их связи с тем, что находится на поверхности.
Исследуя доставшиеся от древности «первообразы», как бы их не называть — архетипами, паттернами или как-то иначе, нельзя ограничиваться одним лишь внешним сходством. Артефакт может рассматриваться как архетип только в том случае, если прослеживается историческая цепочка, ведущая к древнему «первообразу».
Почему, например, «шапка свободы», которую надели на головы французские либертены конца XVIII века и которую потом изобразил Делакруа в картине «Свобода на баррикадах», являет собой паттерн фригийского колпака античности? Между ними существуют связующие нити. Они тянутся от элевсинских мистерий, в которых фригийский колпак был знаком посвящения, в Древний Рим, где он входил в обряд, сопровождавший получение рабом вольной. Актеры низового театра пронесли фригийский колпак через средние века и эпоху Возрождения, и, в конце концов, он сделался символом Великой французской революции.
Когда культурно-исторические связи проследить невозможно, об архети-пичности того или иного образа можно говорить только в порядке гипотезы. Мне нравится, например, гипотеза, связывающая персонажей американских комиков братьев Маркс с образами-масками римской ателланы. Братья Маркс опирались на живую традицию комедии дель арте, истоки которой обычно усматривают в ателлане. Но тут имеется обрыв исторической цепи. Последнее свидетельство об ателлане содержится в сочинении Арнобия «Против язычников» (около 295 года), а первые упоминания комедии дель арте датируются
серединой XVI века. Если между ними и существует связь, то пролегает она по каким-то неведомым тропам средневековья.
Тему своего выступления я ограничил речевой средой. Однако архаические паттерны проявляются не только вербально, но визуально и акционально — в знаках и символах, в жестах и церемониалах.
Паттерн-жест — обычай прикрывать ладонью рот при зевоте (в старину осеняли крестом, чтобы в утробу не вошел нечистый). Древний паттерн-жест, имевший фаллическую семантику, — кукиш. У славян он служил традиционным оберегом, посредством которого оборонялись от дурного глаза и всякой нечисти. В народной медицине кукиш использовался как средство лечения некоторых болезней: например, при появлении ячменя кукиш подносили к глазу. Дериваты кукиша в современном обороте: обычай сжимать кулаки на удачу в каком-либо предприятии, а также обсценный жест, производя который левой ладонью ударяют по правой руке, согнутой в локте и поднятой вверх.
Недавно в сводках новостей прошла информация о том, что президент Путин посетил отремонтированный Театр наций и по просьбе актеров прибил к планшету сцены серебряную монету. Такой обычай, действительно, существует в театре, и существует достаточно давно. Но за этим обычаем стоит магический обряд так называемой «строительной жертвы».
Обряд «строительной жертвы» выражал архаическое представление о том, что любая постройка должна быть оплачена щедрой жертвой «земляному хозяину» или некоему духу-хранителю места. В средние века при строительстве замков, крепостных сооружений и даже церквей в фундаментах или стенах заживо замуровывали человека. Считалось, что душа замурованного будет стражем здания и убережет его от разрушения. В последующие эпохи «строительные жертвы» стали менее жестокими и практиковались главным образом в фольклорной среде. Польские крестьяне при закладке дома убивали кур и по углам закапывали их отрубленные головы. Чехи и словаки зарывали под фундамент сосуды с вином и пищей, украинцы — горки зерна.*
Со «строительной жертвой» связано поверье, что любой дом строится на чью-либо жизнь, и тот, кто первым войдет в него, должен в скором времени умереть. Поэтому владельцы нового дома, прежде чем войти в него, пускали вперед кошку или курицу. Этот обычай существует поныне, и его соблюдают, не задаваясь вопросом, для чего он нужен. Так повелось, так поступали всегда...
В этой связи вспоминается рассказ Карла Юнга, касающийся его посещения одного из племен черной Африки. Юнг стал свидетелем какого-то непонятного обряда и обратился за разъяснением к туземцам. Те не смогли ничего объяснить и послали его к шаману, но и он не добавил ясности и только сослался на предков, которые данный обряд совершали всегда.
* Обширный этнографический материал, посвященный обряду «строительной жертвы», содержится в трудах выдающегося ученого Д.К.Зеленина16.
Носители современной цивилизации, конечно, отличаются от туземцев, описанных Юнгом. Но в некоторых своих действиях руководствуются тем же императивом: так делали всегда.
Возвращаясь к современной речевой среде, хотел бы обратить внимание на явление, имеющее очень древние корни, образующее глубинный архаический слой. Это обсценная лексика, сквернословие, русский мат.
Обсценная лексика в истории отечественной словесности и в современном речевом обороте — большая и сложная тема, требующая отдельного разговора. Мою задачу несколько облегчает издание ряда научных трудов, посвященных русскому мату3, 5, а также мои собственные публикации, в которых этот феномен рассматривается на материале Древней Руси6, 7.
Большинство исследователей сходятся в том, что русский мат представляет собой сакральный язык, происхождение которого связано с языческими культами и основанными на них магическими заговорами и заклинаниями. Изначально в этом языке не было ничего кощунственного и запретного. В ходе христианизации Руси мат сохранил присущую ему сакральность и, вместе с тем, приобрел обсценность. Его стали воспринимать как «срамословье», по выражению «Повести временных лет». Последнее обусловило установление непи-санных правил его употребления и границ допустимого применения.
Испокон веков русский человек, оказавшись в неприятных для него обстоятельствах, споткнувшись на ровном месте или ударив молотком по пальцу, произносил матерные слова, и делал это для того, чтобы отогнать беса, который поставил подножку, толкнул под локоть.
По древним поверьям матерные слова обезвреживают нечистую силу. Вместе с тем, сама нечистая сила постоянно сквернословит. Тогда оказывается, что посредством сквернословия человек поражал нечистую силу ее собственным оружием — клин клином.* Но любым оружием надо пользоваться осмотрительно, соблюдая предосторожность, дабы не навредить самому себе и другим. Отсюда табуирование фаллической брани в отношении людей. Обруганный человек мог стать легкой добычей для злых духов, и особенно уязвимыми были дети и женщины. Поэтому сквернословие в их адрес считалось совершенно недопустимым.
Запрет сквернословия распространялся на магические территории, каковыми считались дом и прилегающий к нему двор. Когда бранные слова звучат в доме, то его покидают благожелательные духи (домовые) и небесные покровители (ангелы), и в дом, оставшийся без защиты, проникают бесы.
* Клин клином — принцип, которым руководствовался древний человек, сталкиваясь с нечистой силой. Та оповещает о своем появлении стуком и треском, и, чтобы ее отогнать, следует произвести ответный шум, ударив в колотушки и трещотки. Дьявол имеет рога: защитой от него служат тоже рога. Отсюда происходит апотропейный жест, называемый «рога», или «коза»: мизинец и указательный палец подняты вверх, а остальные пальцы прижаты к ладони.
Нельзя сквернословить во время грозы. Этим можно навлечь на себя удар молнии. Небесные воды, проливаясь на землю, ранят нечисть. Та поднимает матерный вой и спешит укрыться под деревьями, где ее убивают стрелы-молнии Ильи-пророка.
Апотропейные функции мата объясняют странный, на первый взгляд, обычай простонародья. Родители, воспитывая мальчиков, специально обучали их матерной брани. Об этом факте сообщает И.Т.Посошков в письме к Стефану Яворскому и характеризует его как «обыклое в народе нашем безумие»9. Обычай, возмущавший просвещенного деятеля начала XVIII века, в народном сознании имел жизненно важный смысл. Обученный сквернословию считался вооруженным против возможных напастей.
Как всякое оружие, фаллическая брань — прерогатива мужского поведения. Если матерные слова произносит женщина, то это выдает в ней ведьму. Крестьяне Полесья считали, что бабий мат оскверняет землю, и та не сможет дать хороший урожай.
Древнее сквернословие называют языком фольклора. Действительно, об-сценные песни дошли до нас в фольклорных антологиях, начиная со знаменитого сборника Кирши Данилова. Однако ареал употребления матерной речи, разумеется, не ограничивался фольклорной средой. По свидетельству анти-охийского путешественника Павла Алеппского, побывавшего в Москве в середине XVII века, у царя и патриарха главное ругательство — «б<...>дин сын»9. Не стеснялись в выражениях церковные проповедники. «Матерной лаей» разит своих врагов протопоп Аввакум, и в этом ему не уступает ученейший Симеон Полоцкий. Обсценные выражения встречаются в составленных им официальных документах церкви: «Сказание о святом соборе» и «Жезл правления».
О том, сколь глубоко укоренилась в народном сознании магия сквернословия, говорит примечательный случай, который произошел в Художественном театре во время постановки драмы Л.Н.Толстого «Власть тьмы» (о нем рассказывает Станиславский в книге «Моя жизнь в искусстве»). Мало знакомые с жизнью современной деревни, «художественники» отправились в село Тульской губернии, где разворачивается действие пьесы, и привезли оттуда в качестве консультантов старика и старуху — кума и куму. «Они оказались на редкость способными к нашему актерскому искусству, — пишет Станиславский. — После нескольких репетиций они уже запомнили слова всех ролей. Особенно талантлива была старуха. Как-то раз, по болезни артистки, исполнявшей роль Матрены, пришлось просить старуху репетировать. Когда она передавала Анисье порошок для отравы ее мужа и засунула свою корявую руку за пазуху, ища между старческими дряблыми грудями маленький сверток с ядом, а потом совершенно спокойно, деловито, не понимая степени своего злодейства, объясняла Анисье, как надо постепенно и незаметно убивать ядом человека, — мурашки пробегали у нас по спине». Под впечатлением этой репетиции решено было, что старуха сыграет роль вместо на-
значенной актрисы. «Но обнаружилось неодолимое препятствие. В тех сценах, в которых куме приходилось на кого-нибудь сердиться, — она бросала текст Толстого и пользовалась своим собственным текстом, составленным из таких отборных ругательств, которых не пропустила бы ни одна цензура»10.
Почему неграмотная крестьянка, прежде никогда не бывавшая в театре, так легко освоилась на сцене, поняла все ее условности, но не смогла выполнить пустяковое, казалось бы, требование? Видимо, для нее тут был вовсе и не пустяк, а нечто важное, в своем роде священное.
Фольклорное сознание характеризуется трепетным и целомудренным отношением к слову («слово не воробей.»), и такое отношение в известном смысле распространяется на сквернословие. Над этим парадоксом задумывался Достоевский: «Народ наш очень даже целомудрен, несмотря на то, что это бесспорно самый сквернословный народ в целом мире»11. Наивному сквернословию простонародья Достоевский противопоставлял «матерную вонь» представителей высших сословий: им «нравится вонь, словно лимбургский сыр утонченному гастроному».
Древняя магия русского мата со временем почти полностью выветрилась. То, что было сакральным, сделалось профанным. Этот процесс протекал несколько столетий и заметно ускорился в ХХ веке. В современном речевом обороте дезавуированы гендерные табу (мат перестал быть сугубо мужским речевым кодом), размылись существовавшие прежде границы употребления обсценной лексики. Старинный запрет сквернословия в доме спародировал Леонид Гайдай в фильме «Кавказская пленница». Персонаж, сыгранный Ф.Мкртчяном, услышав незнакомое слово «волюнтаризм», восклицает: «В моем доме не выражаться!»
Пародийный след верований в магию обсценного слова обнаруживается в анекдоте, который я слышал лет двадцать назад.
Армянское радио спрашивают:
— Как построить забор?
— Надо написать слово из трех букв и приколотить к ним доски.
Давно замечено, что обсценность не сводится к одной лишь брани. Это язык, на котором не только и не столько ругаются, — на нем говорят. Сама возможность такого разговора при относительно малом количестве обсценных слов обусловлена коннотативностью матерной речи. Эту особенность отмечал Достоевский: мат позволяет одним-единственным существительным «выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения»12.
Ненормативную лексику относят к экспрессивным элементам речи. Как всякая речевая экспрессия, матерное высказывание произносится спонтанно, «слетает с языка». При этом говорящий вполне осознает табуированность мата и намеренно допускает девиантное поведение, нарушающее социальные конвенции.
Спрос на обсценную речь возрастает в периоды общественных возбуждений. Так было в годы перестройки и гласности, когда художники вышедшего из подполья андеграунда атаковали матерным словом твердыни советского строя13. Можно вспомнить скандальный перформанс, устроенный в Москве 18 апреля 1991 года. Участники группы «Э.Т.И.» («Экспроприация территории искусства») своими телами выложили на брусчатке Красной площади слово из трех букв. Данной акцией, как объяснял ее устроитель Анатолий Осмоловский, они стремились «десакрализовать» пространство главной площади страны.
Ненормативная лексика выполняет различные функции: инвективные, смеховые, пародийные и проч. В разных социальных и возрастных группах она имеет свои особенные мотивации. Ближе всего к сакральному сквернословию древности находится мат подростков. Определяющее значение тут имеет момент речевой инициации. Через обсценные слова подросток утверждает свою причастность миру взрослых.
Любопытно отметить, что речевая инициация входила в ритуальный фонд так называемых «тайных мужских союзов», существовавших в первобытных сообществах. Вступая в союз, юноша проходил испытательные обряды, показывая умение терпеть голод и жажду, переносить боль; пройдя их, узнавал новый язык — язык посвященных, который отныне ему позволялось использовать14.
Архаические паттерны, наполняющие речевую среду, можно в целом охарактеризовать как своего рода «заумный язык»: в том значении, какое этому термину придавали русские футуристы, — язык, находящийся за умом, принадлежащий внерассудочной сфере сознания15.
Древние паттерны свидетельствуют о том, что мир архаики и мир цивилизации, разделенные в историческом времени веками и тысячелетиями, в культурном измерении постоянно соприкасаются и ведут друг с другом непрерывный разговор.
А дальше, «кто имеет уши слышать, да слышит».
1 Щеглов Ю.К. Комментарии к роману «Двенадцать стульев». — М., 1995. С. 618.
2 Тайлор Э.Б. Первобытная культура. — М., 1980. С. 68.
3 Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Успенский Б.А. Избранные труды. — М., 1994. Т.2;
4 Левин Ю.И. Об обсценных выражениях русского языка // Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. — М., 1998;
5 Михайлин В. Тропа звериных слов: пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. — М., 2005.
6 Стахорский С.В. Театральная культура Древней Руси. — М., 2012.
7 Стахорский С.В. Русская литература. — М., 2007.
8 Олеарий А. Описание путешествия в Московию. — М., 2003. С. 175.
9 Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским // Чтения в обществе истории и древностей российских. — М., 1898. Т. 4. С. 126.
10 Станиславский К.С. Моя жизнь в искусстве. — М., 1962. С. 318-319.
11 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. — Л., 1980. Т. 21. С. 116.
12 Там же. С. 108.
13 Гусейнов Г.Ч. Материалы к русскому словарю общественно-политического языка ХХ века. — М., 2003.
14 Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. — М., С-Пб, 1999.
15 Михайлин В. Тропа звериных слов: Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. — М., 2005.
16 Зеленин Д.К. Избранные труды. — М., 2004. Т. 4. С. 145-175.
