CC BY
179
УДК 821.161.1.09"19"
Коптелова наталия геннадьевна
доктор филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
nkoptelova@yandex.ru
апокалиптические Мотивы в книге д.с. Мережковского «л. толстой и достоЕвский»
В статье рассматривается роль апокалиптических мотивов в книге Д.С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский». Показывается, что уже в этом фундаментальном исследовании намечаются контуры индивидуально-авторского мифа о «дьяволе», «чёрте», который станет стержнем ряда литературно-критических (прежде всего, «Гоголь и чёрт») и публицистических («Грядущий Хам») работ Мережковского. В статье также доказывается, что авторский миф Мережковского о «чёрте» во многом поясняется философией Апокалипсиса, пронизывающей всё творчество критика-символиста и культуру Серебряного века в целом.
Утверждается, что у Д.С. Мережковского наблюдается глобальное воздействие Апокалипсиса и на содержательную, и на формальную стороны его творческого мышления (вплоть до книги «Атлантида - Европа», созданной в эмиграции). Подчёркивается, что во многом от ориентации на Апокалипсис идёт особый максимализм суждений и требований Мережковского-критика, который всегда предпочитает метафизические, исторические, эстетические, психологические «концы» и «начала», «вершины» и «бездны».
В статье обнаруживается, что в лексической структуре книги «Л. Толстой и Достоевский» одним из самых частотных компонентов оказывается слово «последний». «Дьявольское», согласно представлениям Мережковского, как раз и проявляется в отсутствии чёткой религиозно-нравственной позиции, в боязни «последних» пределов и крайностей. Оно воплощается в той духовной «теплоте», которая отвергается в «Откровении Святого Иоанна Богослова» (3 гл., ст. 15 и 16). Не случайно «чёрт» в авторском мифе Мережковского оказывается олицетворением «серединной пошлости», «мещанского довольства», привязанности к собственности. В ловушку именно такого «дьявола», с точки зрения Мережковского, и попадает Лев Николаевич Толстой.
В статье выявляется, что ключ к истолкованию биографии и творчества как Толстого, так и Достоевского Мережковский находит именно в Откровении святого Иоанна Богослова. В частности, желание Достоевского идти «до конца» в познании глубин человеческого духа для критика также мотивируется апокалиптическим мировиде-нием писателя.
В работе прослеживается, как Мережковский «поворачивает» выявленную им апокалиптику Толстого и Достоевского в сторону своих субъективных духовных исканий, подчиняя идеям строительства «нового христианства». Делается вывод о том, что история русской литературы XIX века в рецепции Мережковского предстаёт как смена «апокалипсисов».
Ключевые слова: мотив, Апокалипсис, русская литература, литературная критика, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, новое христианство.
Критическое исследование «Л. Толстой и Достоевский» Д.С. Мережковского впервые было опубликовано в журнале «Мир искусства» (1900-1902). Следует отметить, что организация материала в книге Мережковского не вполне соответствует тому строгому распределению, которое обозначено в заглавиях частей: «Жизнь Л. Толстого и Достоевского», «Творчество Л. Толстого и Достоевского», «Религия». На самом деле, в каждой части критик то и дело нарушает строгую композиционную логику, им самим намеченную. В этих композиционных сдвигах подспудно «кристаллизуется» идея жизнетворчества, ставшая стержнем не только символизма, но и культуры Серебряного века в целом. В процессе исследования Мережковский часто не просто соотносит, но соединяет «жизнь», «творчество», «религию» в одно нерасторжимое целое, что само по себе принципиально и концептуально значимо. Объективно Мережковский, вслед за В. Соловьёвым («Судьба Пушкина», «Лермонтов»), исходит из требования единства творческой личности, преодолевающей антагонизм между «человеком» и «художником».
В первой части первого тома ведущим оказывается биографический метод, позволяющий ис-
следовать психологию творчества Толстого и Достоевского. Мережковский исходит из того, что «у обоих, в особенности у Л. Толстого, произведения так связаны с жизнью, с личностью писателя, что нельзя говорить об одном без другого» [7, с. 12]. Примечательно, что, реконструируя жизнь Толстого, Мережковский, по сути, создаёт миф личности писателя. Как к равноценным биографическим источникам он обращается и к художественным произведениям, и к документальным материалам. Образ Толстого-человека складывается из представлений, почерпнутых критиком не только из дневников писателя, его переписки, воспоминаний современников, из «Исповеди», но и из многих его художественных творений: трилогии «Детство. Отрочество. Юность»; рассказов «Утро помещика», «Смерть Ивана Ильича»; повести «Казаки»; романа «Война и мир».
В биографии Толстого, в психологии писателя Мережковский акцентирует, прежде всего, их духовную доминанту. Предметом исследования критика становится не «внешняя», а «внутренняя жизнь» гения, которая оказывается насыщенной противоречиями. Одно из главных трагических противоречий Толстого Мережковский обнару-
© Коптелова Н.Г., 2014
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова «й- № 6, 2014
157
живает в «несоответствии» «между сознательной и бессознательной стороной его духовного развития» [7, с. 24]. Сознание Толстого апеллирует к христианским ценностям, в то время как его душа, как указывает автор книги, - «урождённая язычница» [7, с. 25]. В самой природе Толстого-человека Мережковский видит не осознаваемую писателем языческую привязанность к земле, поклонение плоти. Это тайное «язычество», по мнению автора исследования, определяет жизнь Толстого: «покорное воле природы свивание гнезда, благолепное домостроительство»; особый склад быта «северного эпикурейца»; невозможность разорвать кровные узы с близкими родственниками и преодолеть «"суеверие собственности"» [7, с. 20, 28, 31].
Духовный плен, в который попал великий писатель, осмысляется Мережковским сквозь призму мифопоэтики. Уже в книге «Л. Толстой и Достоевский» намечаются контуры его индивидуально-авторского мифа о «дьяволе», «чёрте», который станет стержнем ряда литературно-критических (прежде всего, «Гоголь и чёрт») и публицистических работ («Грядущий Хам»). Авторский миф о «чёрте» во многом поясняется философией Апокалипсиса, пронизывающей всё творчество Мережковского. Н.А. Бердяев справедливо вводит проблему «апокалиптичности Мережковского» в контекст всей национальной культуры. Он замечает: «Апокалиптическая настроенность Мережковского, его устремлённость к концу имеет симптоматическое значение и так характерна для русских религиозных исканий. Эта апокалиптическая настроенность свойственна величайшим проявлениям русского духа, от русских сект до великих русских писателей. Апокалиптические предчувствия нашей эпохи знаменуют мировой кризис, переход к новому космическому периоду» [2, с. 348]. В свою очередь, А. Белый, характеризуя духовные искания и творческие дерзания своего времени, отмечал: «Срыв старых путей переживается Концом Мира, весть о новой эпохе - Вторым Пришествием. Нам чуется апокалипсический ритм времени. К Началу мы устремляемся сквозь Конец» [1, с. 207].
Эсхатологические переживания в той или иной форме были свойственны многим творцам Серебряного века (например, К. Леонтьеву, В. Розанову, А. Блоку, А. Белому, С. Соловьёву, Вяч. Иванову, Н. Клюеву, С. Есенину). Через Апокалипсис деятели культуры начала ХХ века открывали духовный смысл эпохи, искусства, религии. «Откровение Святого Иоанна Богослова» стало настольной книгой для многих из них. При этом, несомненно, что у каждого был свой Апокалипсис [5; 9, с. 242; 4, с. 197-222].
У Д.С. Мережковского наблюдается глобальное воздействие Апокалипсиса и на содержательную, и на формальную стороны его творческого мыш-
ления (вплоть до книги «Атлантида - Европа», созданной в эмиграции). Во многом от ориентации на Апокалипсис идёт и особый максимализм суждений и требований Мережковского-критика, который всегда предпочитает метафизические, исторические, эстетические, психологические «концы» и «начала», «вершины» и «бездны». И в этом Мережковский совпадает со многими своими современниками. Заслуживает доверия точка зрения О.А. Богдановой: «...Пафос неприятия "мещанской", "серединной" культуры охватывает практически весь спектр литературных направлений Серебряного века: от символиста Мережковского с его "Грядущим Хамом" до реалиста А.М. Горького с его "Заметками о мещанстве"» [3, с. 59].
Симптоматично, что в лексической структуре работ Мережковского, книги «Л. Толстой и Достоевский» особенно, одним из самых частотных компонентов оказывается слово «последний». «Дьявольское», согласно представлениям Мережковского, как раз и проявляется в отсутствии чёткой религиозно-нравственной позиции, в боязни «последних» пределов и крайностей. Оно воплощается в той духовной «теплоте», которая отвергается в «Откровении Святого Иоанна Богослова» (3 гл., ст. 15 и 16): «.Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч: о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».
Таким образом, «чёрт» в авторском мифе Мережковского оказывается олицетворением «серединной пошлости» (выделено мною. - Н.К.), «мещанского довольства», привязанности к собственности. В ловушку именно такого «дьявола», с точки зрения Мережковского, и попадает Лев Николаевич Толстой [7, с. 38].
Парадоксально то, что призывное слово критика, обращённое к Толстому, и в самом деле, как ему всегда хотелось, обретает действенную, преображающую жизнь силу, становится пророчеством. Объективно выходит, что Мережковский словно бы даёт великому писателю жизнетворческое задание, которое тот выполнит через несколько лет, покинув перед смертью Ясную Поляну: «И ныне, исполнил ли он всё, что назначено ему было исполнить на земле? Закончил ли круг своего духовного развития? <.> Но как он будет умирать?» [7, с. 43].
Критик выражает надежду на то, что хотя бы в смертный час, то есть в момент его личного «апокалипсиса», для Толстого откроется новая Церковь, владеющая полнотой религиозной истины, связанной с идеей «одухотворённой плоти». Критик, утверждающий основания нового христианства, видит его смысл в «последнем соединении» правды «плоти» и правды «духа» [7, с. 44]. В данном случае опять используется слово «последний», вошедшее в особый «апокалипсический словарь» Мережковского.
158
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова «iv- № 6, 2014
Мережковский в числе других представителей Серебряного века исповедовал идею «литературо-центризма» и ставил словесное искусство на недосягаемую духовную высоту. Вслед за В. Соловьёвым он воспринимал литературу как деятельность, имеющую теургический смысл. Поэтому ему импонировало именно жизненное поведение Достоевского. Его критик-символист характеризовал следующим образом: «Всей своей жизнью Достоевский показал, что так же, как в прошлые века могли быть героями цари, законодатели, воины, пророки, подвижники - в современной культуре один из последних героев есть герой Слова - литератор» [7, с. 61]. Анализ биографии Достоевского подводит Мережковского к одному из основных выводов его «религиозной футурологии»: именно писатели, деятели литературы, займут высшее положение в духовной иерархии, созданной в искомом Третьем Завете. Этот вывод отчасти восходит к философии европейских романтиков, веривших в то, что художник есть «центр целого и душа мира» [8, с. 193]. Отчасти - он навеян и поисками «сверхчеловека» Ф. Ницше, утопическими идеями Р. Вагнера и к тому же подкреплён апокалиптическими чаяниями Мережковского. Критик стремится прогнозировать результаты своего литературно-религиозного проекта: «...И не суждено ли именно среди героев Слова <.> явиться тем избранникам, которые будут иметь власть над миром в третьем и последнем (выделено мною. -Н.К.) царстве Духа» [7, с. 61].
Мережковский считает, что Достоевский утверждает совершенно новую эстетическую шкалу и в области психологического изображения, которую не под силу принять читателям и критикам, не способным подняться до уровня художественных открытий писателя. Безоглядность Достоевского, его желание идти «до конца» в познании глубин человеческого духа, по концепции автора исследования, мотивируется апокалиптическим мировидением писателя. В рассуждениях Мережковского о людях с «тёплыми», но не «холодными и горячими душами», упрекающими писателя в «жестокости» [7, с. 114], опять появляется отсылка к «Откровению Святого Иоанна Богослова» (глава 3, ст. 16). Критик вновь и вновь обращается к теме христианской эсхатологии, в которой для него сосредоточено главное пророчество об исторических и духовных судьбах мира, человечества. Он, в частности, заявляет: «Первою и до сих пор единственною религией, которая сознала, или, по крайней мере, почувствовала неотразимость мысли о конце, о смерти не только для человека в отдельности, но и для всего человечества, было христианство, и может быть, именно в этом и заключается главная особенность культурно-исторического влияния христианства - влияния, и доныне ещё не завершившегося.» (здесь и далее курсив Д.С. Мережковского. - Н.К.) [7, с. 117].
По мнению Д.С. Мережковского, как и с точки зрения В.В. Розанова, Достоевский-художник проник в самую сердцевину христианства именно потому, что его творческие искания постоянно сопровождало «чувство Апокалипсиса», которым он заразил и последующее литературное поколение. Не случайно ключ к интерпретации Достоевского и Розанов («Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского»), и Мережковский находят именно в Откровении святого Иоанна Богослова, которое бесконечно цитируют в своих работах. В то же время Розанов и Мережковский «повернули» апокалиптику Достоевского в сторону своих субъективных духовных исканий. Трудно не согласиться с мнением О.А. Богдановой: «Литература Серебряного века, восприняв апокалипсический пафос Достоевского, придала ему, однако, иной, катастрофический характер, на что, безусловно, повлияла "Краткая повесть об Антихристе" Вл.С. Соловьёва (в составе его философского диалога-эссе "Три разговора.", 1900), а также - рецепция наследия Ф. Ницше, окрашенная в России рубежа Х1Х-ХХ веков в резкие тона "желания катастрофы".» [3, с. 74].
В восприятии Мережковского Достоевский предстает художником амбивалентного мышления. Автор книги утверждает, что к «идее о конце мира» писатель идёт по двум встречным путям: со стороны «религии Богочеловека», которую представляет князь Мышкин, и со стороны «религии Человеко-бога», которую выражает «нигилист Кириллов» [7, с. 117]. Парадоксальное сближение столь разных героев, предложенное автором исследования, действительно имеет глубокие основания. В самом деле, оба: Мышкин и Кириллов - предчувствуют завершение земного пути человечества в том мгновении, когда «времени больше не будет» [7, с. 117]. Духовное «двойничество» Мышкина и Кириллова, одинаково сильно чувствующих Апокалипсис, с точки зрения Мережковского, отражается в «поразительных совпадениях», которые критик выявляет в речи персонажей.
В тексте книги «Л. Толстой и Достоевский» слово «символ» оказывается одной из самых частотных лексем и также обретает статус концепта (критик пишет это слово и с большой, и с маленькой буквы), который раскрывает сущностные черты мировоззрения критика. В его рецепции символ -не просто элемент поэтики, бесконечно многозначный образ, но и особый путь гнозиса, и глобальное взаимодействие искусств, и форма «эстетической соборности», и апокалипсическое преображение мира, соединяющее «небо» и «землю». Он много раз варьирует в книге «Л. Толстой и Достоевский» мысль о том, что «Символ» есть «синтез», «последнее и окончательное Соединение» [7, с. 140].
Второй том исследования «Л. Толстой и Достоевский» называется «Религия» и по объёму не-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова «й- № 6, 2014
159
сколько превосходит первый. В центре внимания исследователя оказываются типы религиозного «сознания» и «ясновидения» великих писателей.
Сравнивая «религию Толстого» и «религию Достоевского», Мережковский всё же склоняется к тому, чтобы в определённом аспекте отдать предпочтение последней. Духовное превосходство Достоевского над Толстым, по мнению критика, заключается в том, что автор «Братьев Карамазовых» не противопоставляет религию и историю. Достоевский, в отличие от Толстого, близок стороннику «нового христианства» пониманием того, что эсхатология есть завершение истории: «.. .Прежде, чем наступит бесконечное мгновение, когда "времени больше не будет", - надо, чтобы раньше все "времена и сроки" исполнились» [7, с. 247]. Но, высоко ценя духовные достижения Достоевского-художника, считая, что автор «Братьев Карамазовых» во многом превзошёл Толстого в глубине постижения религиозных истин, Мережковский всё-таки далёк от того, чтобы увидеть в них отражение всей полноты «нового» христианства. Он остаётся верен ранее высказанному тезису о «сознательной и бессознательной» духовной раздвоенности Достоевского, колеблющегося между сакрализацией «Я» и «не-Я», «Человекобога» и «Богочеловека», мучительно разрывающимся между «Ксерксом» и «Христом», между «историческим православием» и «новым христианством».
«Двойные мысли» и чувства, в которых признавался сам Достоевский, по мнению Мережковского, писатель передал многим своим героям-парадоксалистам: в частности, - Ставрогину и Версилову. Авторскую трагедию раздвоенности, с точки зрения критика, от Ставрогина наследует Версилов, герой романа «Подросток». Но в этом персонаже Мережковский просматривает духовную эволюцию, сигнализирующую о религиозном «росте» самого Достоевского: «Если и герою "Подростка" не суждено победить раздвоения, то он всё-таки ближе к победе, чем герой "Бесов"» [7, с. 283].
Раскрывая сложный внутренний мир Верси-лова, критик конкретизирует и развивает свой индивидуальный миф о «Чёрте», о природе демонического, впоследствии получивший одну из реализаций в образе «грядущего Хама». Мережковский отмечает: «...Версилов догадывается, что его настоящий бес есть дух не добрый и не злой, а только равнодушный к добру и злу, не горячий и не холодный, а только тёплый, не белый и не чёрный, а только серый, дух всего до конца не доходящего, раздвоенного и не соединённого до конца, а только смешанного и потому смешного, всего мещански-серединного и благоразумного» [7, с. 284]. Сцену, в которой «заряженный смехом» Версилов раскалывает икону, автор-мифотворец истолковывает как общение героя с «Чёртом». Как видим,
в своём определении «бесовского», помимо ранее заявленных признаков, передающих ощущение духовной энтропии, понижения личностных притязаний, критик-максималист под воздействием своих апокалиптических чаяний акцентирует ещё два свойства: «смешанный» и «смешной». При этом происходит семантическое сближение слов-паронимов, имеющих созвучие корней. Мережковский использует в тексте критического исследования приём эмоционально-смыслового насыщения речи, весьма характерный для поэзии ХХ века (особенно В. Хлебникова, М. Цветаевой, В. Маяковского) и генетически связанный с фольклорной традицией «балагурства» [6, с. 11-193].
Именно в романе «Братья Карамазовы» Мережковский обнаруживает отражение «последней» ступени религиозного раздвоения Достоевского, «сознательного и бессознательного». Одновременно критик объявляет это вершинное произведение писателя наиболее близким к преодолению указанного трагического раздвоения.
В итоге критик приводит разнонаправленные поиски Толстого и Достоевского к единому фокусу, к точке пересечения. Автор книги заключает, что оба гениальных художника, хотя и следовали «разными путями», подошли к общему метафизическому открытию. Оба писателя, по мнению Мережковского, интуитивно почувствовали «неисповедимую глубину пола» [7, с. 328]. Это выразилось в том, что в художественных мирах и Толстого, и Достоевского по-своему явлен Апокалипсис в человеческом измерении: «.Творческое начало жизни, новых рождений, соприкасается с "началом конца", смерти» [7, с. 328]. Как указание на единство «иного» и «здешнего» миров, на тождество пути из «чрева» мира и пути в «чрево» мира, интерпретирует Мережковский слова Алёши Карамазова о «двух половинах дела», обращённые к Ивану [7, с. 340].
Творчество великих писателей в очередной раз становится для основоположника русского символизма материалом для конструирования собственной религиозно-философской концепции. Он вслед за Розановым берётся за решение «новой», во многом «больной» для современного сознания проблемы «пола». Толстой и Достоевский помогают Мережковскому понять глубинный, религиозный смысл, стоящий за концом и началом человеческой жизни, которые, в понимании критика, неизбежно смыкаются. Благодаря Достоевскому и, главным образом, Толстому, Мережковский приходит к следующему философскому выводу: «Смерть и рождение - два "отверстия", <.> сквозь которые "одинаково", то есть в своём последнем соединении, символе, "показывается что-то высшее", чем рождение и смерть. Именно здесь, в сияющей точке пола, как в своём оптическом фокусе, пересекаются, скрещиваются все противоположные лучи
160
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 6, 2014
верхнего и нижнего неба, двух половин мира, двух полумиров» [7, с. 339-340].
Во многом развивая идеи, высказанные в трактате «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», в статье «Гоголь и чёрт»», а также в других своих работах, Мережковский накладывает свою апокалиптическую систему координат не только на всемирную историю, но и на весь путь русской литературы. Он характеризует творчество Толстого и Достоевского как вершинное явление и одновременно как «конец русской литературы». История русской литературы XIX века, таким образом, предстаёт в рецепции Мережковского как смена «апокалипсисов». «Первым» литературным «апокалипсисом» был назван этап «перехода» отечественной словесности от Пушкина к Гоголю. «Второй» и последний «апокалипсис» критик видит в «перевале» от художественного апогея, достигнутого в творчестве Л. Толстого и Достоевского, к исканиям «новой» литературы начала XX столетия.
Уровень современной литературы, как и в трактате «О причинах упадка...», автор исследования в целом оценивает критически. Он так отзывается о сути процессов, происходящих в словесном искусстве настоящего: «.Начинается непоправимое одичание, запустение, как бы внезапное иссякно-вение всех живых родников русского слова» [7, с. 349]. Но в «обмелении» отечественной словесности конца XIX - начала XX века мысль критика-провидца высвечивает и вполне закономерный финал, который чреват новым началом, прорывом к иным, более совершенным проявлениям духовной жизни человечества. Мережковский отмечает: «.В настоящее время мы переживаем не случайное вырождение, не временный упадок, не навеянное будто бы с Запада декадентство, а давно подготовлявшийся, естественный и необходимый конец русской литературы. Нам страшно в этом признаться, но может быть, в этом страшном есть и радостное; <...> может быть, конец русской литературы, то есть великого русского созерцания, есть начало великого русского действия» [7, с. 349].
Религиозному сознанию и не лишённому противоречий «ясновидению» Толстого и Достоевского критик противопоставляет в исследовании свою концепцию «нового христианства», которое, по его убеждению, должно преодолеть «перекосы» и отступления в понимании учения Христа, заложенные в эпоху петровских реформ. Автор книги кратко излагает свой проект строительства «вселенской церкви», о которой мечтал ещё В.С. Соловьёв. С одной стороны, он называет «будущую соборную церковь» «церковью Иоанна, церковью Духа Святого и Второго Пришествия», а с другой стороны, он объявляет её церковью «Святой Софии, премудрости Божьей, коей глава и первосвященник сам Христос» [7, с. 154]. Уточняя и раз-
вивая высказывания, встречающиеся в первом томе исследования, Мережковский в который раз подчёркивает, что открытие и утверждение нового, «Иоаннова христианства» начнётся в лоне словесного искусства, во многом благодаря Толстому и Достоевскому, уже проникнутым веяниями его мистических таинств.
А строителями «нового», «Иоаннова христианства», по концепции Мережковского, как ни парадоксально, суждено стать «слабым» представителям молодого литературного поколения, тем самым «декадентам», к которым автор исследования относит и себя самого. Мережковский уподобляет чувства, переживания своих современников тем, которые испытал Святой Иоанн при Богоявлении. И это совпадение чувств, возникающих в момент мистического «возвращения» «видения отшельника» Иоанна к представителям ХХ столетия, он подчёркивает, монтируя цитаты из Апокалипсиса (22: 17, 20):
«"И Дух, и невеста говорят прииди! И слышавший да скажет: прииди! - Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь.
Ей, гряди, Господи Иисусе!"» [7, с. 350].
Библиографический список
1. Белый А. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников: в 2 т. - М.: Худож. лит., 1980. - Т. 1. - С. 204-322.
2. Бердяев Н. Новое христианство (Д.С. Мережковский) // Д.С. Мережковский: pro et contra: Личность и творчество Мережковского в оценке современников» / сост., вступ. ст., библиогр. А.Н. Нико-люкина. - СПб.: РХГИ, 2001. - C. 331-354.
3. Богданова О.А. Под созвездием Достоевского (Художественная проза рубежа Х1Х-ХХ веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы). - М.: ИМЛИ РАН - Издательство Кулагиной, Intrada, 2008. - 312 с.
4. Кашина Н.К. Миф в текстах Василия Розанова. -Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2008. - 274 с.
5. Кацис Л. Русская эсхатология и русская литература. - М.: ОГИ, 2000. - 656 с.
6. Лихачёв Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. - Л.: Наука, 1984. - 295 с.
7. Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Республика, 1995. - 622 с.
8. Шлегель Ф. Люцинда // Избранная проза немецких романтиков: в 2 т. / пер. с нем., сост. А. Дмитриева. - М.: Худож. лит, 1979. - Т. 1. - С. 117-204.
9. Яковенко И.Г. Эсхатологическая компонента российской ментальности: связи, обусловленности, логика актуализации // Кануны и рубежи. Типы пограничных эпох - типы пограничного сознания: материалы российско-французской конференции: в 2 ч. / отв. ред. В.Б. Земсков. - М.: ИМЛИ РАН, 2002. - Ч. 1. - С. 149-163.
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова М № 6, 2014
161
