CC BY
165
Н.Г. Коптелова ПУШКИН И ГОГОЛЬ В РЕЦЕПЦИИ Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО (на материале критического исследования «Гоголь и чёрт»)
В критическом исследовании Д.С. Мережковского «Гоголь и чёрт» (1906) фигура Пушкина присутствует как «фоновая». Конечно, прежде всего, она призвана раскрыть «тайну» Гоголя, «оттенить» его творческую индивидуальность. В то же время в данной работе критика-символиста противоречивая личность Гоголя бросает особый отсвет на сущность Пушкина, высвечивая новые грани его духовного феномена. Цель предлагаемой статьи — раскрыть смысл сопоставления Пушкина и Гоголя, проведённого Д.С. Мережковским в исследовании «Гоголь и чёрт»; охарактеризовать некоторые черты метода критика.
Работа Д.С. Мережковского «Гоголь и чёрт» (1906) вносит свой вклад в создание общесимволистского мифа о Гоголе [6]. Она создана в жанре критического исследования, потенциал которого Мережковский ярко продемонстрировал ещё в книге «Л. Толстой и Достоевский» (1900-1902), поразившей его современников масштабом и глубиной постижения духовных исканий гениальных писателей. Приверженность к сопоставлениям и параллелям, помогающим раскрыть глубинные связи и взаимодействия литературных явлений, весьма характерная для критического мышления Мережковского [3, с. 170], в работе «Гоголь и чёрт» реализовалась в соотношении личностей и художественных миров Пушкина и Гоголя.
Примечательно, что Мережковский признаёт исключительное влияние Пушкина на духовное и творческое развитие Гоголя, настойчиво подчёркиваемое последним. По утверждению критика-символиста, Пушкин предстаёт самым глубоким и проницательным из современников интерпретатором индивидуальности Гоголя, поскольку он первым интуитивно открывает сущностную черту художественного мира автора «Ревизора» и «Мёртвых душ». При этом Мережковский ссылается на точку зрения самого Гоголя, выраженную в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» («Четыре письма к разным лицам по поводу “Мёртвых душ”»): «Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что ещё ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот моё главное свойство, одному мне принадлежащее, и которого точно нет у других писателей» [5, с. 214].
Своеобразие художественного мира Гоголя открывается Мережковскому через Пушкина. Даже феномен Хлестакова постигается критиком через соотношение переживаний гоголевского героя с поэзией и личностью Пушкина. Так, для раскрытия психологической двойственности Хлестакова, способного, с одной стороны, бескорыстно, вдохновенно лгать, а, с другой стороны, -хладнокровно брать взятки, Мережковский использует строки из стихотворения Пушкина «Поэт» (1827). В контексте критического исследования «Гоголь и чёрт» цитаты из пушкинского произведения, проецированные на Хлестакова, обретают новое звучание, переключаясь из «высокого» смыслового регистра в «низкий», окрашенный иронией: «У этого гения лжи, как у всякого истинного гения, - почти детская простота и ясность. Тот Хлестаков, который берёт взятки у обманутых им чиновников с такою бесстыдною наглостью, - уже совсем другой человек: поэт исчез, вдохновение потухло:
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он» [5, с. 219].
Отталкиваясь от реплик Хлестакова, упоминающего о знакомстве с Пушкиным, критик выводит гоголевского героя за рамки литературного произведения и рассматривает его как реальное воплощение пошлости, погубившей первого поэта России. Мережковский в своём критическом исследовании использует особый мифотворческий приём: он «дописывает» сюжет «Ревизора», буквально помещая Хлестакова в пространство биографии Пушкина: «И ведь уж, конечно, та сплетня, от которой Александр Сергеевич погиб, обошлась не без участия Ивана Александровича Хлестакова. Пушкин погиб, а Хлестаков процветает» [5, с. 221].
В критическом мифе Мережковского, который между прочим уже базируется на мифотворче-
© Н.Г. Коптелова, 2008
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2008
177
стве самого Гоголя [2, с. 61-91], Хлестаков, гонитель Пушкина, проникает и в ряды современных писателей-декадентов, и бездарных драматургов, и бессовестных журналистов, и государственных чиновников. Более того, бессмертному и вездесущему гоголевскому герою в критическом исследовании Мережковского отводится роль «чёрта», «нечистой» силы, агрессивно захватывающей не только Россию, но и мировое пространство: «Эта исходящая снизу нечистая сила и есть, конечно, сила Хлестакова, который уже не только в литературе, но и на страницах всемирной истории, от Парижа до Пекина, от Лондона до Трансвааля, пишет свои “водевильчики”, сплетает свою сплетню» [5, с. 222].
Именно провидец Пушкин, воскликнувший «Боже, как грустна наша Россия!», по мнению критика-мифотворца, почувствовал «страх» перед скрытым поединком Гоголя с демоническими силами, наложившим печать и на поэму «Мёртвые души», и на комедию «Ревизор»: «После “Мёртвых душ” получается такое же впечатление, как после “Ревизора”: “что-то чудовищномрачное” (курсив Мережковского - Н.К.), “всё это как-то необъяснимо страшно”. Даже в детски ясной душе Пушкина этот “страх”, сначала заглушённый смех мало-помалу разгорается, как зловещее зарево» [5, с. 238-239].
По концепции Мережковского, борьба Гоголя с «чёртом» из творчества перешла в жизнь писателя, и это определило особую духовную природу автора «Мёртвых душ», отличающую его от Пушкина. От пушкинского «созерцания» Гоголь, как полагает критик, сознательно поднялся на более высокую ступень «жизнетворчества», имеющего теургический, религиозный смысл. Такая оценка духовных открытий Гоголя, предложенная Мережковским, характеризует писателя как предшественника русских символистов: «Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв -Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.»
Вечную правду этого пушкинского завета, правду созерцания, Гоголь признаёт, но вместе с тем видит уже и другую противоположную, столь же вечную правду действия. Тут воплощается в Гоголе неизбежный, окончательно совершающийся только именно в нас, в наши дни, переход русской литературы, всего русского духа от искусства к религии, от великого созерцания
к великому действию, от слова к делу» [5, с. 247]. Как видим, Мережковский относит Гоголя к типу «вечных спутников», к которому принадлежал Пушкин. Однако автор «Ревизора» и «Мёртвых душ», в его рецепции, обретает миссию «вечного спутника» человечества уже на ином этапе религиозно-исторического развития, требующем от художника решения новых, жизнетворческих, задач во имя преображения мира. Мережковский считает, что Пушкин, как художник-«созерца-тель», не подошёл ещё к новому виду творчества, названному критиком «действием», но вместе с тем именно первый поэт России предсказывал, прогнозировал и направлял духовную эволюцию Гоголя, перешедшего от «слова к делу». Критик отмечает: «Кажется, Пушкин, предсказавший всю деятельность Гоголя, гениальным чутьём своим чуял, что деятельность эта не может вместиться в чисто художественном творчестве, что Гоголь создан не для одних “звуков сладких и молитв”, но и для какой-то новой “битвы”, для какого-то нового, самому Пушкину неведомого действия (курсив Мережковского - Н.К.)» [5, с. 275].
Заслуга Пушкина, по Мережковскому, в частности, состоит в том, что он вдохновил Гоголя на создание литературной критики, принципиально отличающейся от традиции Х1Х века. Специфика же «новой критики», с точки зрения автора исследования, состоит в том, что она ориентирована на создание нового религиозного сознания, а потому предвосхищает творческие искания символистов: «Он (Пушкин - Н.К.) посоветовал однажды Гоголю написать историю русской критики. Из этого совета выросла «Переписка» («Выбранные места из переписки с друзьями» -
Н.К.), точно так же, как из двух пушкинских анекдотов выросли «Ревизор» и «Мёртвые души». <.. .> «Переписка» и есть первый, ещё слабый, потому что слишком ранний, опыт завещанной Пушкиным русской критики - не в старом, узком смысле публицистики, как поняли его славянофилы и западники: Аксаковы, Шевырёв, Добролюбов, Писарев, Чернышевский и даже в значительной мере Белинский, а в смысле новом, нашем, как его никто не понимал до нас, критики, как вечного всемирного религиозного сознания, как неизбежного перехода от поэтического созерцания к религиозному действию - от слова к делу (курсив Мережковского - Н.К.)» [5, с. 275].
Показательно, что историософская концепция, окрашенная апокалиптикой, весьма ярко и раз-
178
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2008
носторонне отразившаяся в художественном творчестве Мережковского, во многом формирует и литературно-критические воззрения автора исследования «Гоголь и чёрт». Так, смена пушкинской системы творческих координат на гоголевскую осмысляется критиком как своеобразный литературный апокалипсис, знаменующий одновременно и конец, и новое начало в развитии отечественной словесности: «В «Переписке» нам слышится именно конец, совершенство, “неповторя-емость” Пушкина, то есть конец всей русской литературы и начало того, что за Пушкиным, за русской литературой, - конец поэзии и начало религии» [5, с. 275] (курсив Мережковского - Н.К.).
Мережковский уверен в том, что духовные обретения Гоголя, связанные с осознанием его жизнетворческого задания, в то же время диалектически соседствуют с утратами, главным образом, пушкинских начал. Критик доказывает это на примере той же книги «Выбранные места из переписки» с друзьями», вдохновлённой влиянием Пушкина на Гоголя. Отречение от пушкинских заветов автор исследования видит в односторонности мировосприятия, от которой активно «предостерегал Гоголь других, а себя самого так и не предостерёг» [5, с. 281]. (Мережковский имеет в виду письмо из книги «Выбранные места из переписки с друзьями»: «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности», адресованное гр. А.П. Толстому, -которое цитируется в работе «Гоголь и чёрт»).
Любопытно, что критик-мифотворец стремится моделировать пушкинскую оценку «слабых» сторон гоголевской книги «Выбранные места из переписки с друзьями», апеллируя к отзыву брата А.О. Россет, человека, по мнению автора работы, близкого поэту: «Какой господствующий тон книги? Тон болезненной слабости телесной, напуганного воображения, какого-то уныния.» [5, с. 281]. В этом отзыве Мережковскому слышится «загробный голос Пушкина».
Таким образом, в названной работе Пушкин осмысляется как «первоисток» русской литературы, как эталон духовной гармонии и «равновесия», от которых в потоке времени, с нарастанием новых ритмических колебаний эпохи, Гоголь, как и вся отечественная словесность, неизбежно уходят дальше и дальше. Автор исследования «Гоголь и чёрт» так соотносит творческие сущности Пушкина и Гоголя [1, с. 86-104]: «Равновесие Пушкина нарушено в Гоголе; лад Пушкина
становится разладом в Гоголе, единство - раздвоением, согласие - разногласием. Это - одно из величайших нарушений равновесия, которые когда-либо происходили в душе человеческой. <.> В этом неравновесии двух первозданных начал -языческого и христианского - заключается вся не только творческая, созерцательная, но и жизненная, религиозная судьба Гоголя» [5, с. 254]. Как видим, в концепции творчества Пушкина, фигурирующей в исследовании «Гоголь и чёрт», остаётся устойчивой ранее высказанная Мережковским и ключевая для его критической системы идея. Это - идея синтеза христианства и язычества, как основы духовной полноты и цельности, способной осуществиться в культуре будущего русского Возрождения.
Изменой пушкинской гармонии, равновесию «земного» и небесного, Мережковский объясняет и странную болезнь Гоголя, и его смерть. Сила духовного оцепенения, омертвения, победившая тягу Гоголя к Пушкину, к художественному творчеству, к самой «жизни», по мнению критика, исходила от духовника писателя «отца Матфея Ржевского»: «Мы знаем, чем был Пушкин для Гоголя. И вот, однако, этот никому не известный, малообразованный и кажется даже, несмотря на уверения Гоголя, не особенно умный священник имеет большее влияние на судьбу его, чем Пушкин. От Пушкина - жизнь, от о. Матфея - смерть Гоголя, и жизнь явно побеждена смертью: о. Матфей оказывается сильнее Пушкина» [5, с. 291].
В процессе постижения трагедии Гоголя от осмысления литературных явлений автор исследования, как и в других своих работах, переходит к «больным» для него вопросам: критике исторического христианства и к проповеди «нового» религиозного сознания. Столь жёсткий счёт «неподвижной» православной церкви, в лице духовника Гоголя о. Матфея, критик-богостроитель предъявляет отчасти и потому, что она предала анафеме Пушкина, как воплощение высшего творческого начала, и, стало быть, «преступила завет апостольский «Духа не угашайте» <...>» [5, с. 296].
Несомненно, концепция творчества Пушкина фигурирующая в критическом исследовании Мережковского «Гоголь и чёрт», подчиняется логике мифотворчества. Подобно другим символистам, Мережковский сознательно ориентируется на мифологическое мышление, как на противоположное «ущербному» рационализму позитивистского сознания Х1Х века. Для Мережков-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2008
179
ского неомифологический способ освоения мира оказывается возможностью постичь его высшие «тайны» и фундаментальные основы, прорваться к познанию Вечности. Не случайно, например, в книге «Атлантида - Европа: Тайна Запада» Мережковский, размышляя над мифами Платона, замечает: «.вспомним, что для самого Платона значит “миф”, - может быть, лучшая часть его мудрости. Не ближе ли и нам, не роднее ли, потому что бессмертнее, миф Платона, чем вся его диалектика?
Миф - полёт, диалектика - лестница; рушится лестница, крылья мифа возносят на высоты нерушимые...» [4, с. 30].
Библиографический список
1. Андрущенко Е.А. Пушкин и Гоголь // Гоголь и Пушкин. Четвёртые Гоголевские чтения:
Сборник докладов. - М.: КДУ, 2005. - С. 86-104.
2. Белоногова В.Ю. Мифологизация образа Пушкина в творчестве Гоголя // Белоногова В.Ю. Выбранные места из мифов о Пушкине. - Нижний Новгород: ДЕКОМ, 2003. - С. 61-91.
3. Крылов В.Н. Русская символистская критика: генезис, традиции, жанры. - Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2005. - 268 с.
4. Мережковский Д.С. Атлантида - Европа: Тайна Запада / Вступ. ст. В.Д. Цыбина. - М.: Русская книга, 1992. - 416 с.
5. Мережковский Д.С. Гоголь и чёрт (Исследование) // Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. - М.: Советский писатель, 1991. - С. 213-309.
6. СугайЛ.А. Гоголь и символисты. - М.: Государственная академия славянской культуры, 1999. - 376 с.
Е.В. Кургузова К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИИ НОРМАТИВНО-НАУЧНЫХ ТЕКСТОВ
Важнейшей задачей современной лингвистики когнитивной направленности является всестороннее описание нормативно-научной картины мира (ННКМ), содержание которой составляет общеобязательное научное знание, определяемое обществом и фиксируемое в официальных документах (учебных программах) [7, с. 9]. Основным средством, с помощью которого происходит усвоение этого знания, являются нормативно-научные тексты (ННТ) - «специально созданные и одобренные обществом русские научные тексты, выступающие в качестве источника сведений, принудительно сообщаемые человеку в период его обучения в российской общеобразовательной школе» [7, с. 10]. В этой связи представляется актуальной задача характеристики научно-нормативных текстов и выявления их типов.
В современной лингвистике текста, значительный вклад в развитие которой внесли И.Р. Гальперин, В.А. Кухаренко, М.А. Гвенцадзе, О.М. Мос-кальская, И.В. Арнольд, Г.Я. Солганик, Н.С. Вал-гина и другие, остается немало вопросов, требующих дальнейшего рассмотрения, в их числе -проблема типологии текстов. С одной стороны, это связано со сложностью самого лингвистического феномена «текст»1, с многосторонностью
его функционирования в общественной коммуникации. С другой стороны, разные типологии, как известно, возникают вследствие того, что их авторы выбирают в качестве основы различные классификационные признаки.
Многие лингвисты считают основным фактором, во многом определяющим тип текста, функционально-стилистическую принадлежность текста [1; 3; 11; 13]. Однако внутреннее подразделение текстов на классы, подклассы и более мелкие разряды производится учеными по разным признакам.
М.А. Гвенцадзе описывает 1) функционально-коммуникативные классы текстов, соотнося их с функциональными стилями; 2) субклассы текстов - с функциональными подстилями и 3) речевые жанры как наиболее конкретную ступень текстовой иерархии [3, с. 73].
В основе типологии текстов Ю.В. Ванникова [1] функциональный стиль и функциональный подстиль выделяются в ряду других 14 текстовых категорий. Функциональный подстиль, как и у М.А. Гвенцадзе, представлен жанрами.
В.Е. Чернявская соотносит классы текстов с научными подстилями, различая тексты академические (научно-теоретические), научно-информационные, научно-критические, научно-популяр-
180
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2008
© Е.В. Кургузова, 2008
