CC BY
184
8. Кедров К. Поэтический космос. - М.: Советский писатель, 1989. - 478 с.
9. Лесскис Г., Атарова К. Путеводитель по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». - М.: Радуга, 2007. - 517с.
10. МережковскийД.С. Гоголь и чёрт // Мережковский Д.С. В тихом омуте. - М.: Советский писатель, 1991. - С. 196-254.
11. Мифы народов мира: В 2 т. - М.: Советская энциклопедия, 1987. - Т. 1. - С. 235.
12. МольерЖ.-Б. Тартюф, или Обманщик // Мольер Ж.-Б. Пьесы. - М.: Моск. рабочий, 1979. -С. 5-95.
13. Попов П. С. Биография Булгакова // Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. -М.: Современник, 1989. - С. 537-572.
14. ЧудаковаМ.О. Гоголь и Булгаков // Гоголь: история и современность. - М.: Современник, 1985. - С. 345-363.
УДК 88
Мешалкин Александр Николаевич
кандидат филологических наук, доцент Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
ksu@ksu.edu.ru
ФИЛОСОФИЯ ЧЕЛОВЕКА И ПРИРОДЫ В ДЕТСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ М. ПРИШВИНА
В статье анализируются пути художественно-философского осмысления М. Пришвиным проблемы взаимообусловленности человеческого существования и жизни природы, необходимости слияния «линии личной жизни» с всеобщим «мы», с природой, мирозданием. Акцентируется внимание на произведениях автора, вошедших в круг детского чтения. Отмечается идейно-художественное и жанрово-стилевое своеобразие сказки-были «Кладовая солнца».
Ключевые слова: синтез сказочного и реального, поэзии и факта жизни; радостное мироприятие; художественный «инфантилизм»; инобытие природы; очеловечивание природы; «линия личной жизни»; поиск героями высшей правды.
Паустовский в книге о психологии искусства «Золотая роза» дает замечательную оценку М.М. Пришвину -человеку и художнику: «Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что он проник в ее жизнь и воспел ее, то, прежде всего, эта благодарность выпала бы на долю Михаила Пришвина. .. .Жизнь Пришвина - пример того, как человек отрешился от всего наносного, навязанного ему средой, и начал жить только по “велению сердца”. В таком образе жизни заключается здравый смысл. Человек, живущий “по сердцу”, в согласии со своим внутренним миром, - всегда созидатель, обогатитель и художник» [2, с. 206].
Однако вплоть до 1960-х годов творчество писателя не находило широкого признания ни у читателей, ни у критиков, ни у собратьев по перу. Правда, М. Горький сразу после прочтения первых книг Пришвина прозрел в нем даровитого художника, писателя-философа, создателя новой концепции мира. Он поставил автора «В краю непуганых птиц» и «Черного араба» на заметное место в советской литературе.
В начале 60-х годов появляются исследования, в которых творчество художника рассматривалось в контексте философской традиции русской литературы. «Все творчество Пришвина, - писала автор первой монографии о нем Т.Ю. Хмельницкая,
- насквозь философично. Он никогда не ограничивается изображением увиденного. Он всегда философски осмысливает изображаемое. Это не абстрактная, умозрительная философия, а всегда очень внутренняя, со всей психологической неповторимостью его писательской индивидуальности» [9, с. 87]. Вслед за Хмельницкой А.Н. Хайлов утверждал, что Пришвин - это «писатель-философ, углубленный в свои неповторимые раздумья о свободе и необходимости, личности и обществе, человеке и природе» [7, с. 5]. На своеобразие философского таланта Пришвина указывала ГП. Тре-филова: «Каждое произведение писателя, как бы мало или велико оно ни было, всегда проникнуто пришвинской философией природы, а каждое явление природного мира впоследствии уже без усилия, “по инерции мастерства”, по законам выработанного индивидуального стиля осмысляется эстетически и гуманистически» [6, с. 296].
О своей склонности к философскому повествованию говорил не раз и сам Пришвин. Так, в дневниковой книге «Глаза земли» он сообщал, что постепенно доходит до философских корней чувства природы. В 1930-е годы писатель заявлял, что в его творчестве «самый большой вывод, самый большой образ - это мир как целое и смысл всех вещей в отношении к этому целому» [3, с. 14].
Взглядом художника-философа М. Пришвин способен угадать и в капле росы, и в паутинке, и обыкновенном цветке весь мир, сложный и в то же время хрупкий. Однако такого рода обобщения вовсе не исключают пристального внимания автора к отдельным предметам, его зоркости и наблюдательности. Писатель с фотографической точностью воспроизводит мельчайшие подробности жизни природы. Секрет пришвинского обаяния и заключается в той зоркости, которая позволяла писателю открывать интересное в каждой малости, в обычном видеть глубокое содержание. Эту зоркость Пришвин «сделал философией своего писательского дела - постигать в малом всю огромность и красоту мира» [8, с. 5].
Постижение общего у Пришвина идет через постижение личного, индивидуального. Каждому человеку и каждому природному существу присущи неповторимость, выразительность и оригинальность. В предвоенном дневнике писателя сохранилась запись: «Теперь я убедился, что моя природа мало имеет общего с той природой, которая находится в руках биологов. Они учат, что если вы узнали воробья, так значит, и всех воробьев. А я, что все воробьи разные и каждый из вас может открыть своего воробья. Моя наука есть наука родственного внимания своеобразию каждого существа (выделено мною. -А.М.). Эта наука привела меня к искусству слова...» [4, с. 347]. Об отдельном существовании «мельчайшей сущности» М. Пришвин замечательно сказал в детском рассказе «Лесной хозяин»: «Наступила такая тишина, было такое напряжение в ожидании первых капель, что, казалось, каждый листик, каждая хвоинка силилась быть первой и поймать первую каплю дождя. И так стало в лесу, будто каждая мельчайшая сущность получила свое собственное, отдельное выражение» [4, т. 3, с. 235]. Но достоверность у Пришвина не самоцель. Точные описания природы попадают на страницы его прозы только в том случае, если рождают в художнике «движение души и мысли как слитое воедино, как сплав, как акт искусст-
ва» [5, с. 11] или, говоря языком самого Пришвина, «сердечную мысль».
Таким образом, органическое слияние философичности и лиризма, прозы и поэзии, научного знания и вымысла становится стилевой доминантой произведений Михаила Пришвина, характерной как для взрослых, так и для детских произведений писателя. Более того, Пришвин никогда не делил свое творчество на «взрослое» и «детское». В его дневниковой записи 23 декабря 1937 года отмечено: «Над чем я сейчас работаю в детской литературе? Я всегда работаю над одной темой, в которой детская и взрослая литература сливаются в единое целое... Та единая тема, над которой я работаю, это дитя, которое я сохраняю в себе, мальчик» [4, т. 8, с. 333]. А еще раньше Пришвин указывал, что писатель, создавая детский рассказ, «должен не склоняться к маленьким детям, а их поднимать, узнавая их потребности через своего личного ребенка, в существе которого и заключается то, что называется талантом» [4, т. 8, с. 286-287]. Спустя десять лет писатель продолжает эту мысль: «Пришло в голову собрать хрестоматию поэзии и прозы в отношении детей по тому принципу, что каждый великий поэт вершиной своего творчества соприкасается с душевным миром детей, что так, наверно, создавался и фольклор: народный поэт не показывал лица своего, вершиной своего творчества соприкасался с вершинами народного духа» [4, т. 8, с. 471]. Поэтому маленькие герои Пришвина необычны: мыслями и возрастом души они взрослые. Их заботит то, что и повидавших жизнь людей: как перевести малое личное в большое общее, то есть примирить линию личного существования с долгом и необходимостью.
Примечательно, что маленькие рассказы поздних лет, объединенные Пришвиным в циклы «Лисичкин хлеб», «О чем шепчутся раки», «В краю дедушки Мазая», «Дедушкин валенок», которые можно считать подлинно детскими, имели успех не только у детского, но и у взрослого читателя. Автор объяснял их удачу так: «Из-за того я их и пишу, что они пишутся скоро, и, пока пишешь, не успеешь надумать что-нибудь лишнего и неверного. Они чисты, как дети, и их читают и дети, и взрослые, сохранившие в себе свое личное дитя» [3, с. 14].
М. Пришвину и как человеку, и как писателю удалось сохранить в себе дитя, а отсюда и его обладание великим даром - способностью к поэтическому восприятию жизни как сказки, чуда, не-
прерывного обновления. «Детским» писатель остается и во взрослых произведениях, где обязательно присутствует элемент игры, удивления, неожиданного узнавания.
Это радостное мироприятие в незатейливой форме выражено в рассказе «Золотой луг». Маленький герой, наблюдая за одуванчиками, которые меняют цвет с золотого на зеленый, открывает их тайну. Причудливая картина смены красок луга, так заворожившая когда-то рассказчика, - это жизнь одуванчиков в том ритме, который прилажен к ритму всей природы: к вечеру одуванчики сжимают свои лепестки и луг становится зеленым; утром, когда всходит солнце, лепестки раскрываются и луг превращается в золотой. Автор оживляет этот неприглядный, на первый взгляд, цветок, называя его лепестки ладонями. Он становится для детей одним из «самых интересных цветов», потому что «спать одуванчики ложились вместе с детьми» и вместе с ними вставали. Смысл рассказа не только в том, что в самом обыкновенном таится необычное, сказочное и нужно лишь суметь рассмотреть это, но и в том, что и одуванчик, и человек включены в единую цепь мироздания. Тут происходит слияние природной и человеческой жизни, заявляет о себе все та же наука «родственного внимания своеобразию каждого существа».
Сопричастность тайне жизни испытывает и маленькая героиня рассказа «Лисичкин хлеб». Автор-рассказчик приносит из леса Зиночке богатые дары: и разные грибы и ягоды, и ароматный комочек сосновой смолы, и листики и корешки чудесных трав. Она удивляется этому богатству природы, но ничто ее так не восхищает, как «лисичкин хлеб». Кусок черного хлеба, который охотник забыл съесть в лесу и принес назад, становится для девочки чем-то сказочным, сокровенным. Вкушая его (а Зиночка, «капуля такая, часто и белый-то хлеб не брала») [4, т. 4, с. 376], девочка приобщается к скрытому пока от нее во всей своей удивительной полноте миру природы. Это своеобразный акт причащения к тайне бытия, когда человек начинает чувствовать свою сопричастность всему живому, когда человек и природа проникают друг в друга и сливаются воедино. И сказка становится реальностью, самой жизнью.
М. Пришвин творил в своем воображении особый мир, верил в его реальность и жил в нем. Всякое незначительное явление, на котором писатель заострял внимание, принимало в его со-
знании особую окраску, он видел в нем особый смысл. Жизнь и творчество сливались воедино. К.Н. Давыдов, русский ученый-эмигрант, долгие годы близко знавший Пришвина, обращал внимание в своих воспоминаниях на эту оригинальную сторону жизни и творчества писателя. Так, в шуточном рассказе Давыдова о раненой обезьяне, которая долго смотрела на человека прощающим взором и потом крепко пожала ему руку, Пришвин почувствовал «глубокую правду» и «всей душой» ее переживал.
Нежелание мириться с прозой жизни, житейской действительностью вызывало в нем веру в волшебство, сказку. Он искренне верил в фантастическую историю о девке Матрешке и лешем, который ее «подковал подковами», записанную когда-то Пришвиным и пересказанную в Географическом обществе во время доклада об этнографических исследованиях Заволжья.
Услышанная Пришвиным где-то в Сибири байка про медведя, который, спасаясь от волков, забежал в избу сторожа, оформилась под пером писателя в рассказ «Белый ожерелок». Хозяин пришел на помощь испуганному зверю, а когда они дружно отбились от волков, сторож оставил медведя зимовать в избе. Автор-рассказчик скромно признается, что не поверил в эту историю, но в то же время, намекая на якобы имевшую место публикацию этого случая в сибирском журнале, допускает и ее реальность.
Нетрудно предположить, что подобное отношение Пришвина к действительности вызвано «длительным переживанием детства». Но «художественный инфантилизм» [1] писателя оказывается вполне естественным и творчески плодотворным: он видит в природе не только неповторимое, открывает новое, но и, как ребенок, способен принять кажущееся, иллюзорное за действительное. А отсюда и удивительная изобразительность Пришвина в описании природы, животного мира, сочетающая в себе подлинные знания ученого-натуралиста, профессионального охотника и высокую поэзию.
Писатель очеловечивает природу, наделяя многих своих четвероногих и крылатых героев речью, называя человеческими именами, обращаясь к ним, как к людям. В рассказе «Ребята и утята» автор приучает детей к разумному и душевному отношению к животным. Он желает утятам добра и благополучия, «счастливого пути», сравнивая их путь с будущим жизненным
путем ребят. И ребята, осознав свою ошибку, вторят ему: «До свиданья, утята!». В «Луговке» ключевыми становятся слова жены рассказчика, обращенные к чибисятам: «Да ведь это наши». «Своим» становится автору-рассказчику еж, который «приладился» жить у него в квартире (рассказ «Еж»). Утенка, проложившего путь для других, дети ласково называют Изобретатель (рассказ «Изобретатель»). Обманутых тетеревов (они ожидали выстрелов, а получают спасение) охотник снисходительно называет «граждане» (рассказ «Ярик»). Примеры можно множить, но уже достаточно ясно, что желание Пришвина приручить животных, сделать их «нашими» - это следствие того же родственного отношения писателя к миру.
Однако в очеловечивании природы Пришвиным нет намека на некое подобие животного и человеческого мира. Во-первых, разговаривая, звери остаются зверями, да и обходятся они часто средствами своего языка, говорят от себя. Когда же за них говорит автор, он лишь «интерпретирует» их собственный язык. Во-вторых, Пришвин постоянно подчеркивает, что природа имеет свое бытие (примечательны в этом отношении слова из рассказа «Ночевки зайца»: «Это мы ночуем, а зайцы днюют»). И в этом инобытии природа не осознает себя, не ведает добра и зла, сомнений и страстей. Очеловечивание природы - это художественная метафора необходимого влияния на нее человека, чтобы придать ей красоту и смысл. Это очеловечивание самого человека: чем больше человек осознает природу, тем больше становится человеком.
Мысль о первенствующей роли человека в природе выражена во многих произведениях Пришвина о животных («Первая стойка», «Ярик», «Сват», «Ужасная встреча» и др.). Человек вносит «культуру» в мир природы и становится со-творцом жизни, и это требует от него не только проявления морали (он не должен оказываться во власти животных инстинктов, забывая в себе человека), но и высшей целесообразности, заключающейся не в поверхностном любовании ею, а в рачительном, хозяйском отношении к ней.
Но чтобы стать участником сотворчества жизни, настоящим хозяином природы, соприкоснуться с тайнами ее бытия, необходимы интуиция, внутреннее чутье, способность сердца и души к слиянию с ней в едином ритме. Так, в «Лесном хозяине» Пришвин иронизирует над мальчиком, возомнившим себя хозяином леса, но поступаю-
щим отнюдь не по-хозяйски. В финале рассказа в наступившей ничем не нарушаемой прелести и гармонии природы незримо является героям, укрывшимся под елкой от теплого дождя, «настоящий хозяин лесов» и «каждому отдельно шептал, шептал, шептал.» [4, т. 3, с. 238]. Хозяин леса - это персонификация природы, сам-при-рода в ее сокровенных тайне и смысле.
Философия человека и природы изложена Пришвиным в своеобразной художественной форме и в сказке-были «Кладовая солнца». Здесь обусловленность сказочного и реального, поэзии и прозы жизни проявляется уже в жанровом определении произведения и воплощается затем в его сюжетно-композиционной структуре.
Сказочна никому неведомая заветная палестинка, куда идут Настя и Митраша. Здесь очевидна аллюзия на хронотоп сказок. Путь к заветной палестинке - это художественно-философская метафора тайны жизни, которую нужно открыть на пути постижения высшей правды.
Главные герои «Кладовой солнца» чем-то напоминают сказочных персонажей. Антипыч выступает как мудрый хранитель тайны правды жизни. Настя и Митраша по-взрослому самостоятельны. Оставшись без родителей, они легко справляются со всеми трудностями. Здесь заявляет о себе все та же пришвинская тенденция ов-зросления детских персонажей.
Волк Серый Помещик - это не только представитель животного мира, но и олицетворение злой силы. Следует заметить, что образ Серого Помещика многофункционален. Это и неуправляемая природная стихия, которую необходимо укротить человеку, не поддавшись на соблазн ложной жалости. «Какой это жалобный вой! Но ты, прохожий человек, если услышишь и у тебя поднимется ответное чувство, не верь жалости: воет не собака, вернейший друг человека, - это волк, злейший враг его, самой злобой своей обреченный на гибель. Ты, прохожий, побереги свою жалость не для того, кто о себе воет, как волк, а для того, кто, как собака, потерявшая хозяина, воет, не зная, кому же теперь послужить» [4, т. 5, с. 232].
Символическое звучание образа Серого Помещика расширяется: жизнь волка определяется как путь эгоистического отдельного существования человека, ведущий к саморазрушению личности, к трагическому финалу, и связывается с фабульной линией пути Насти и Митраши к заветной палестинке. Опасность пути индивидуально-
го существования, на который ступает порой человек, подчеркивается публицистическим обращением автора к читателю.
Сказочной нарисована в «Кладовой солнца» природа. Удивительными звуками, красками и, главное, сокровенным смыслом наполнена Звонкая борина, когда, пробуждаясь перед рассветом, и птицы, и зверьки хотят сказать «одно только слово прекрасное». «Но слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать. <.> Мы... хорошо понимаем, над каким словом они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес... скажем им, как людям, это слово:
- Здравствуйте!
И как будто они тоже обрадуются, как будто они тоже подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого» [там же, с. 222].
Здесь возникает светлое, радостное ощущение великого праздника бытия, когда человек сливается с природой, чувствует ее обнаженным сердцем, а природа становится столь же одухотворенной и разумной, как человек. Она «обращается» к человеку в надежде на скорое прозрение им истины. «И журавли прокричали три раза, не как утром - “победа”, а вроде бы:
- Спите, но помните: мы вас скоро разбудим, разбудим, разбудим!» [там же, с. 244].
С другой стороны, в основную фабульную линию «Кладовой солнца» постоянно вплетаются очерковые отступления об охоте на волков, о посещении Антипыча, о Блудовом болоте. Подлинность событий подчеркивается частым употреблением местоимения «мы» («мы, соседи», «мы, охотники», «мы, разведчики болотных богатств»). Автор-рассказчик - свидетель и участник тех событий, о которых повествует. Здесь заявляет о себе автобиографизм Пришвина, характерный для всего творчества писателя.
Финал «Кладовой солнца» - это не только благополучное возвращение детей домой, после чего они совершают добрый, бескорыстный поступок, но и публицистическое слово писателя о разведчиках болотных богатств и самих богатствах, скрытых в болотах («великих кладовых солнца»). Заключительный аккорд сказки-были возвращает нас к метафорическому смыслу названия произведения: рачительная природа, бережно накапливая богатства, с готовностью отдает их людям, но в том случае, если человек примет эти дары с доверием и благодарностью.
Тема «родственного понимания» природы как обретения человеком высшей правды через преодоление корысти и эгоизма раскрывается в «Кладовой солнца» в фабульной линии пути Насти и Митраши к заветной палестинке. Каждый из детей выбирает свою дорогу, пренебрегая человеческой тропой, поэтому они и попадают в беду. Митраша едва не погибает в Слепой елани; Настя, поддавшись чувству жадности во время сбора клюквы, не замечает опасности (змеи-гадюки) и забывает о брате. Примечательна сцена, когда лось не признает в ползающей мокрой, грязной девочке человека, потому как «у нее все повадки обычных зверей, на каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни» [там же, с. 243], и принимает ее за животное.
Но силы добра побеждают в Насте. Вовремя опомнившись и испытывая муки совести, она находит брата. Митраша тоже выходит победителем из безвыходной, казалось бы, ситуации, проявив смекалку и находчивость. В сцене спасения Митра-ши Травкой проявляется та же тенденция овзросле-ния Пришвиным детских персонажей. В Митраше торжествует здравый рассудок взрослого человека, поэтому и срабатывает «хитрый план спасения».
Физическими и нравственными страданиями расплачиваются дети за ошибки. Пережитые опасности заставляют их переосмыслить свой жизненный путь, прозреть ту единственную правду, которая выше личной правды. Так, споря, по какой тропе идти, дети еще не знают, «что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую переславскую дорогу» [там же, с. 238]. В финале сказки-были Митраша побеждает Серого помещика, а Травка начинает служить ему, как служила когда-то Ан-типычу. Настя отдает целебную ягоду эвакуированным из Ленинграда больным детям. Так правда старого Антипыча «перешептывается» маленьким героям, и Пришвин приводит читателя к мысли, что большая человеческая правда заключается в единении людей на основе добра и любви.
Наставление Пришвина современникам и будущим поколениям «не гонитесь поодиночке за счастьем, а гонитесь дружно за правдой» могли бы стать эпиграфом к «Кладовой солнца». «Правда» - одно из ключевых слов Пришвина и его героев. В понятии «правда» заключается глубокий нравственный смысл, направляющий человека к достижению всеобщего блага путем преобра-
жения бытия по законам высшего идеала, доступного человеку.
Антиномия добра и зла, любви и эгоизма, большой правды и личной корысти оттеняется в «Кладовой солнца» и образами-символами сосны и ели, их единоборством за право на существование, приносящим деревьям лишь боль и страдание.
Так в «Кладовой солнца» философски осмысливается «линия личной жизни» как индивидуальное существование человека - тема, характерная для всего творчества Пришвина. Писатель убежден, что эта «линия личной жизни» (столь необходимая человеку) должна быть детерминирована «творческим поведением», т.е. стремлением слить свое «я» с всеобщим «мы», с природой, со всем мирозданьем.
Библиографический список
1. Замошкин Н. Критика о М.М. Пришвине // Пришвин М. Повести. Рассказы. - М.: ООО «Из-
дательство Астрель», 2003.
2. Паустовский К. Золотая роза: повесть. -Л.: Дет. лит., 1987.
3. Пришвин М.М. Глаза земли. - М.: Просвещение, 1989.
4. Пришвин М. Собрание сочинений: В 8 т. -М.: Худож. лит., 1982-1986. - Т. 8. - С. 345.
5. Солоухин В.А. Очарованный странник // Пришвин М.М. и др. Золотой луг: рассказы. - М.: Дет. лит., 1982.
6. ТрефиловаГ.П. М.М. Пришвин // История русской советской литературы: В 3 т. Т. 1. - М.: АН СССР, 1961.
7. ХайловА.Н. Михаил Пришвин: Творческий путь. - М.; Л.: АН СССР, 1960.
8. Шкловский Е. В поисках гармонии (Пришвин и Паустовский) // Пришвин М.М. Повести. Рассказы. - М.: Изд-во «Астрель», 2003.
9. Хмельницкая Т. Творчество Михаила Пришвина. - Л.: Сов. писатель, 1959.
УДК 8-1
Морозова Светлана Николаевна
Пензенский государственный педагогический университет им. В.Г Белинского
s.morozova09@mail.ru
ОБЩЕСТВЕННАЯ И ТВОРЧЕСКАЯ ПОЗИЦИИ Я. ПОЛОНСКОГО: ДЕМОКРАТИЯ ИЛИ УМЕРЕННОЕ ПРОСВЕТИТЕЛЬСТВО?
В статье рассматриваются вопросы становления творческого самосознания Я. Полонского через определение его общественной позиции и выявляются основополагающие принципы художественного мировоззрения поэта.
Ключевые слова: политические взгляды, нравственное воспитание, прогресс, область искусства, общественная роль искусства.
Между личностью писателя и его книгами существуют сложные многообразные связи. Характер писателя, его вкусы, его политические убеждения - все это в целом определяет его отношение к миру и нуждается в обстоятельном изучении. Разгадать характер писателя, установить его взгляды на искусство, его отношение к современности и современникам - значит найти дорогу к образам, созданным им, и к манере его письма.
Политические взгляды Полонского не отличались радикализмом. Он старался избегать, как он сам выражался, «крайностей», предпочитая находиться не в каком-либо определенном лагере, а сочувствовать в каждом из них «всему доброму и полезному для России». «Я всю жизнь был ничей, - писал он Чехову, - для того, чтобы при-
надлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь» [1, с. 56].
Однако там, где возникали принципиальные вопросы, касающиеся убеждений поэта, он смело и откровенно выражал свое мнение, не считаясь с собственными, личными симпатиями. Так, в 1895 году, несмотря на глубокое уважение к Льву Толстому как к писателю и человеку, Полонский печатно вступил с ним в полемику по поводу основных принципов толстовского учения. «Как великий художник, -писал Полонский, - граф Толстой имеет полное право внушать нам веру в действительность им выведенных на сцену типов . ..но, выходя на арену проповедника и утописта, напрасно думает граф, что он один владеет истиной» [1, с. 68].
В статье о поэте А. Жемчужникове Полонский косвенно характеризует и свои политические
