CC BY
63
ФИЛОСОФИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2015. № 1. С. 75-80.
УДК 16
В.А. Мартынов
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ СОЦИАЛЬНОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ
(заметки по поводу новой книги И.Т. Касавина)
Выход новой книги И.Т. Касавина, являющейся обобщающим очерком социальной эпистемологии, дает повод задуматься об итоговых перспективах, в частности на «стыках», о междисциплинарных взаимодействиях. Стремлением к целостной картине знания, учитывающей активность субъекта, социальная эпистемология близка многим дисциплинарным программам. Схожие процессы происходят в «интеллектуальной истории». Поэтому проблемы интеллектуальной истории могут быть поняты как вопросы к социальной эпистемологии. Главный вопрос: если из различных вариантов интеллектуального анализа все больше исчезает интерес к интеллекту, то не естественно ли ожидать, что философия может помочь выйти из этого тупика?
Ключевые слова: И.Т. Касавин, социальная эпистемология, интеллектуальная история, истина, историзм, М.М. Бахтин, С. С. Аверинцев.
Жанр итоговой книги - жанр с особой степенью ответственности. Выход такой книги - это и приятно, и хлопотно. Именно потому, что это выход к этой ответственности. Это выход к краю, где тебя видят не только свои, но и чужие, и этот чужой взгляд принимается как уже сам факт выхода к рубежам. А еще итоговая полнота - это возможность выхода к результатам иного порядка, выходящей за пределы обретенной парадигмы, повод задуматься о вопросах, лежащих уже на другой территории. Обо всем этом подумалось, когда на обложке новой книги И.Т. Касавина автор этих заметок прочитал: «Социальная эпистемология», - с уточнением: «Фундаментальные и прикладные проблемы» [1]. Социальная эпистемология - та территория, на которую приходилось «посматривать» (автор этих заметок не философ), но до сих пор это было как бы поглядыванием на что-то заведомо чужое, закрытое высоким забором. Обычная штатная ситуация иного не предполагает. Но вот нечто особенное. Появление Книги Итогов дает право на голос, на вопрос - как в конце лекции в учебной аудитории.
Эти заметки - не рецензия. Полноценная рецензия - дело профессионалов. Это необязательные заметки по поводу. Два-три вопроса, заведомо дилетантские, но заданные всерьез. Опирающиеся на реальность. Реальность работы, опыта.
Сказать, что автор этих заметок - не философ, мало. Он вообще одно сплошное «не», фактически маргинальное существо, заброшенное в никуда, живущее в сплошном болоте, где нет никакой возможности встать на устойчивую и прочную площадку регулярных практик. Филологу по диплому случилось вот уже почти двадцать пять лет преподавать дисциплину (которую в последнее время как только не называют) «Культурология». А азарт охотника увел на территорию, которую обозначить совсем уже сложно. Эта территория традиционно полагалась философской вотчиной, но вот уже лет тридцать-сорок активно осваивается историками и филологами. Отсюда терминологические проблемы. Размышления над одним и тем же кругом источников может быть названо исследованием «истории идей», «историей понятий» или «интеллектуальной историей». Противоречия не только между дисциплинарными программами. Внутри программ тоже противостояние, и оно иногда зашкаливает.
© В.А. Мартынов, 2015
76
В.А. Мартынов
Отсюда и «поглядывание» на территорию социальной эпистемологии. За этим - надежда на понимание, на возможность преодоления противостояний. Может быть, все названные исследовательские программы -это векторы внутри исторической эпистемологии? И тогда спор, кто главнее: Лавджой, Скиннер, Козеллек или Фуко - некорректен? Не может ли помещение всех этих проблем в контекст социальной и исторической эпистемологии всех примирить? Или наоборот, все только еще больше запутается?
И все же поставить «историю идей/ понятий» в контекст социальной эпистемологии следует. Дисциплинарные методологии буксуют. И здесь социальная эпистемология может показаться спасением, знаком надежды.
В этой моей надежде есть драматизм, который может быть вербализован, переведен в дискурсивный ряд. А пока остановка. Заметки «вместо рецензии» должны хоть в небольшой степени быть все же рецензией. Здесь коротко: книга, бесспорно, выдающаяся. Если свести впечатления к короткой формуле, она будет такой: состояние полноты. Сумма идей, знаний, подходов приобретают в книге И.Т. Касавина плотную системность и обретает состояние миросозерцательной ясности. Хорошо, что такое еще бывает. В наше время это совсем непросто и далеко не всем нужно. В современном научном дискурсе, где слово «холизм» стало почти ругательством, цельность, полнота выглядят подозрительно. Хорошо, что такая книга оказалась возможной.
Полнота здесь даже немного любуется собой, своей свободой. «Основы и приложения» (англ. вариант названия на обложке «Basic and Applied»). Исчерпанность, напоминающая античную любовь к кругу, циклу и веру Просвещения в эн-цикло-педию. Возможно всё. От скрупулезной полемики с актуальными книжками к обобщениям и эффектным картинкам. Как раз недавно пришлось со студентами разбирать коллизии фильма «Человек дождя». Жаль, что книги Касавина тогда еще не было. Можно было бы интересно поспорить. Это и есть эн-цикло-пайдейя. Хорошо, что появляются еще такие книги.
Центральные утверждения безупречно последовательны и вызревают до монументальной ритмичности.
«Истина - свойство не нормативного, не оценочного, а дескриптивного высказывания.
Истина - не форма изолированного высказывания, а его социокультурной контек-стуализации.
Истина - не способ демаркации знания и незнания, адекватного и неадекватного знания, а продукт синтетической рефлек-
сии, форма построения панорамы знания» [1, с. 52].
И тогда главное и практически единственное замечание: хочется надеяться, что позиция автора к гармонии этих итоговых завершенных в себе определений не сводится к тому, что её можно понять, как требовал Бердяев по отношению к себе, «динамически», как один из моментов синтеза, как некую принципиальную сложность, идущую от фиксации осторожности итогов критицизма аналитической философии (и всего XX века) к «полноте», выходящей за пределы «чистого» критицизма. И.Т. Касавин иногда дает возможность понять его именно так. По крайней мере хотелось бы так думать. Нормально и корректно было бы, если бы социальная эпистемология, позиционируя себя в исходной точке своего движения внутри философского мейнстрима, следующим шагом выходила за пределы этого самого мейнстрима. Потому что есть еще «полнота» [1, с. 186] и «цельность». Самые выразительные фрагменты книги для взгляда «со стороны» как раз об этом. «Контекст» «должен быть поставлен под вопрос с точки зрения внутренней полноты и системности» [1, с. 191]. «Полнота» и «системность» - очень выразительно. Но дело в том, что если так, то под вопрос попадает гармония центральных положений. В том ряду, в первых главах, единственной возможностью синтеза была «панорама», и это понятно, потому что иначе ряд дескрипций не объединить, а было именно так. «Философское понятие истины... дескриптивно и интерпретативно» [1, с. 48]. Истина - «многообразие позиций», «мнений» [1, с. 47], т. е. именно панорама, не случайно именно это слово решительно замыкает итоговый ряд определений понятия истины в социальной эпистемологии. Но «панорама» - не целостность. «Панорама» -плоскостный взгляд, внешним усилием замыкающий плоскость в круг. А на с. 194 есть даже такое: «Для исторической эпистемологии важнее всего схватить целостный характер эпохи». «Схватить», да еще и «целостный», да еще и «характер», да еще и ни больше ни меньше как «эпохи»! «Схватывание» понравилось бы даже Шпенглеру, для которого нет ничего отвратительнее как раз ряда (напомним его сравнение именно ряда дескрипций с отходами работы «ленточного червя»).
В напряженном движении мысли итог оказывается совсем уж сложным и, очевидно, динамическим. «Историческая эпистемология. проявляет себя в дополнительности двух стратегий, направляемых соответственно методикой ситуационных исследований и идеей исторических априори» [1, с. 200]. Здесь логика синтеза моделируется настолько сложно, что возражать желания не возникает.
Антропологические аспекты социальной эпистемологии...
77
Но не всегда получается читать книгу «динамически». Все-таки в основном социальная эпистемология прочно и определенно позиционируется как твердая программа, входящая, в свою очередь, в программу «неклассической эпистемологии» как часть этой последней, которая, в свою очередь, понимается как авангард всего мейнстрима, как итог и завершение всей столетней традиции «современной философии». И тогда только критика («социальный эпистемолог в нашем понимании призван вскрывать смысловую ограниченность всякого отдельного высказывания» [1, с. 52]), только аккуратный кон-текстуализм («истина производна от контекста» [1, с. 48]), вежливо предупреждающий об опасностях редукционизма, но не противостоящий ему.
Это возвращает к дисциплинарной проблеме: что из социальной эпистемологии может быть востребовано историками мысли? Критический пафос, указание на ограниченность «отдельного высказывания»,
контекстуализм? Вряд ли. Чего-чего, а этого хватает во всех «модерных» дисциплинарных программах, для апологии контекстуа-лизма обращаться к социальной эпистемологии нет необходимости, достаточно ссылок на постструктурализм, на «новый историзм» и т. п., на Лукмана, Фуко, Альтюссера, Бур-дье, Дерриду и т. д. Отсюда и тот факт, что следы интереса к российскому проекту социальной эпистемологии в работах наших авторитетных специалистов по интеллектуальной истории найти трудно.
Вопрос о дисциплинарной роли социальной эпистемологии в этом контексте приобретает напряжение, как представляется, не вымученное, а вполне реальное, продуктивное. Как позиционировать себя социальной эпистемологии в условиях всеобщей озабоченности критическим контек-стуализмом?
Для «взгляда с обочины» ответ очевиден, он вытекает из тех надежд, драматизм которых выше было обещано перевести в дискурсивный ряд. Он вытекает из проблемы, представляющейся главной. Предельно кратко (и упрощенно) её можно сформулировать так: из различных вариантов интеллектуального анализа все больше исчезает интерес к интеллекту. Особенно очевидно это как раз на территории «интеллектуальной истории». Интеллектуальную историю не интересует собственно интеллектуальная работа. Та работа, которая совершается именно усилием интеллекта. То, что эту работу сопровождает: интеллектуальная концентрация, сопровождающаяся усилием воли, то напряжение сознания, которое мы называем выбором. Это отчетливо видно и в современной истории культуры, и в истории литературы, и в собственно «интеллектуальной истории». Сегодняшняя интеллектуаль-
ная история - это «история интеллектуалов, их разнообразных объединений, институций, средств коммуникации и результатов деятельности» [2, с. 60], и только. Собственно мысль как таковая, как логика, из этой истории исчезла.
Потеря интереса к работе интеллекта в истории «мысли» - часть более общего процесса. Оспорено и почти отменено право человека на сложность того, что находится внутри него, а затем и на собственность на «внутренний мир». Перестали быть интересными «внутренний человек» Сократа, евангельская совесть, фихтевское-новалисовс-кое-жан-полевское «Я». Вслед за марксизмом работу по очищению от всего «внутреннего» успешно продолжил фрейдизм, а затем это все срезонировало в многочисленных вариантах «неклассических» и «постчеловеческих» логик. Если бы сейчас появился Сократ и заявил, что надо слушать внутренний голос, а не рыночные склоки, он был бы смешон. Ему быстро объяснили бы, что его «внутренний голос» - набор стандартных кубиков, эрзацев как раз того самого рынка. Мы очень хорошо умеем сейчас делать именно это - комбинирование кубиков, и только это. Указывать на что-то иное - просто неприлично. В принципе невозможно. Крайний предел такой ситуации - всеобщее одобрение новейшего и уже популярного исследования А. Зориным мира эмоций1 [3]. Здесь эмоции - ситуативные комбинации матричных значений. Для внимания к самосознанию не остается места, оно и не появляется. При том, что Зорин рисует очерк всей целостной судьбы своего героя, его не интересует работа интеллекта этого героя (и это при том, что герой Зорина - один из самых ярких интеллектуалов рубежа XVIII-XIX вв., а сам Зорин - один из лидеров нашей «интеллектуальной истории»). Человек - безвольный идиот, которого «обрекают на гибель» «эмоциональные матрицы» [3,
с. 192]. Фундаментальных доказательств нет, но практически консенсусное одобрение имеет место. Опасность редукционизма, являющаяся главной проблемой контекстуа-лизма (и конструктивизма), в современном гуманитарном знании полностью реализована. Так, современная интеллектуальная история - именно торжество лютейшего редукционизма.
Тогда понятна природа «надежд постороннего»: то указание на опасность редукционизма, которое есть в социальной эпистемологии, должно быть доведено до твердой и определенной позиции. Если редукционизм отобрал у человека сложность его внутреннего мира, то его надо вернуть. И вот как раз здесь самый главный мой вопрос Касавину: не следует ли четко и определенно в ряд контекстов слова и мысли в эпистемологической аналитике ввести гори-
78
В.А. Мартынов
зонт человеческого «Я»? Решительно, всерьез? И тогда одно-единственное серьезное возражение: возможность такого шага, как кажется, оказывается недооцененной. Если сказано, что знание - «функция культурных архетипов и социального порядка» [1, с. 31], то получается именно так, места для моей внутренней работы не остается.
Да, старое «я думаю» бедно. Да, мы понимаем, что нами думают, знают и говорят культурные архетипы и социальные паттерны. Но ведь мы произнесли: «жизненный мир». И тогда нами думают в том числе и «жизненные миры», а это в том числе и множество точек осуществленного выбора, моего выбора. И тогда появляется горизонт личностных смыслов, и тогда он должен быть указан здесь же, в ряду определяющих контекстов, и, более того, следует твердо заявить, что именно этот контекст - решающий.
Появляющиеся здесь проблемы понятны. Социальная эпистемология должна при этом хотя бы немного выйти за рамки того проекта, в котором она более или менее мирно укоренена. Современная эпистемология как таковая - это англо-американский проект. «Эпистемология - английский термин» [4, с. 57]. Странно такое читать о слове с двухтысячелетней историей. Но это отражает реальность. За свою двухтысячелетнюю историю слово несколько раз терялось, потом совсем исчезло. «В философской
литературе (отечественной. - В. М.) 19601980-х гг. мы вряд ли встретим понятие эпистемологии» [5, с. 113]. Возможность серьезного современного употребления слова «эпистемология» возникла внутри традиции аналитической философии. Внутри нее слово «эпистемология» связано прежде всего с методологией науки. Да, не считаться с этим нельзя. Но все же... Слово-то не американское. Его родители - греки. Произнося слово «етотррг|», философствующий грек прикасался к чему-то почти сакральному. Эпистемология была разговором о самом главном, о последних истинах, о «сути бытия» («всегда истинны эпистема и ум» - Аристотель). Ограничить эпистемологическую работу горизонтом процедур вялотекущего аналитического критицизма как-то немного даже бестактно перед лицом греческой серьезности в этом вопросе. И еще замечание: популярность слова «эпистемология» сегодня обеспечена не только аналитическим критицизмом. Сегодняшняя мода была в значительной степени подогрета раним Фуко, а в «Словах и вещах» слово «эпистема» произносится почти с греческой патетикой. «Эпи-стема» у Фуко - именно самая-самая «последняя» сущность, глубинная порождающая модель в терминах структурализма.
И здесь поправка об отношении российской версии проекта социальной эпистемо-
логии к американскому прообразу. Все-таки в России живем. Работа над защитой «личностных смыслов» (вспомним, что термин-то советский - А.Н. Леонтьева) совершается в том числе и внутри руководимого Касави-ным проекта. «Индивидуальный смысловой контекст» «представляет собой систему взаимосвязанных смысловых единиц, содержание которых определяется их местом в контексте, т. е. их связями с другими единицами контекста и отношением к индивидуальному Я» [6, с. 48-49]. Очень интересна попытка ввести в аналитику горизонт личности, личностных смыслов через фундаментальное (эпистемологическое) обращение к аксиологии. «Эпистемологическая проблема состоит в том, чтобы понять, как ценностно нагруженная активность субъекта может выполнять конструктивные функции в познании» [7, с. 85].
И последнее. Оговорка. Автор этой статьи настолько решительно ополчился на аналитический критицизм, что его можно понять неправильно. Я не призываю к ослаблению «давления» критики. Как раз напротив. Скорее, я еще более радикален. Сомнений Витгенштейна и Хайдеггера в определенности значения слова мне мало (и там, и там есть вера в некую точность, находимую или в языке, или сквозь язык, и тогда все кончается работой или с толковым словарем лингвистов, или со словарем «Мифы народов мира»). Вот моя проблема как историка «идей»: сплошная тотальная
«сверхтекучесть» слова. «Резиновость». Слово сплошь не равно себе. У слова нет никаких твердых границ, которые позволили бы расслабиться в работе с ним (одно из следствий - полная невозможность цитирования как интеллектуальной практики в принципе; цитирования в научном тексте без оговорок и уточнения меры «резиновой ползучести» слова). Одно и то же слово в двух разных контекстах - не просто слово с различными контекстуальными коннотациями, но два разных слова. Х не равно Х в мире слов, в мире человеческих коммуникаций. Возможна ситуация, когда слово «пришел» в контексте А и слово «пришел» в контексте Б могут оказаться разными словами. Можно дать почти точную экспликацию: это разные слова в том смысле, что для восстановления «смысла» этих слов необходима полная реконструкция смыслов двух этих слов в каждом контексте «с нуля», т. е. прочти без опоры на «словарное» значение «основного» слова (в полной противоположности с требованием Скиннера и Козеллека, предлагающих в анализе ориентироваться на словари эпох, столетий и т. п.), с преимущественной опорой на контексты за словом, на целое поступка и жизни.
Что с этим делать, не знаю. Теоретически доказать это невозможно, но факт этот
Антропологические аспекты социальной эпистемологии...
79
- реальность. Если не иметь его в виду, все рассыпается, любая самая сложная аналитика ссыхается до плоских тривиальностей.
В принципе, у меня должен был получиться релятивизм. Технологически это неизбежно. Если мы не произнесли еще что-то, то из социально-эпистемологического анализа, идущего в сторону радикального контекстуализма, релятивизм неизбежен. Но при всем радикализме контекстуализма автор этих строк - решительный антирелятивист. Как это возможно? Здесь я сам для себя исследовательская проблема. Что-то получается понять. Помогает в том числе и социальная эпистемология. Пожалуй, все последние двадцать лет получалось работать где-то близко-близко к контекстуализму, к конструктивизму. И здесь - второй промежуточный вопрос. Автор - человек, предельно серьезно относящийся к Бахтину. Вопрос: Бахтин - это контекстуализм? Моя версия: и да, и нет. Полагаю, бахтинское понимание слова - это нечто гораздо более радикальное. Намного. У Бахтина слово стремится к полному тождеству с контекстом. Не сливается, но устремлено как к своему пределу.
Учение Бахтина о слове, о его сплошной нетождественности самому себе - главное обоснование моего понимания «сверхтекучести» слова. «Слово - социальное событие, оно не довлеет себе как некая... лингвистическая величина» [8, с. 157]. «Слово пахнет контекстом и контекстами» [9, с. 106], «нет “ничьих” общезначимых слов» [9, с. 212]. Самая крайняя точка размышлений в этом направлении у Бахтина, как кажется, такое место: «У каждого слова свой корыстный и пристрастный собственник» [9, с. 212]. Читать Бахтина почти страшно. По Бахтину, за каждым произнесенным или написанным словом - приключения (в лабиринте контекстов) и зловещая «бальзаковская» интрига. После слов о «корыстном собственнике» от твердой лексической (вообще «языковой») оболочки слова вообще ничего не остается. Слово - мерцающая пленка, за которой векторы интенций и ауры жизненных миров. Витгенштейновское «значение слова есть его употребление в языке» на этом фоне начинает выглядеть плоской газетой, а призыв К. Скиннера (а также его многочисленных последователей, в том числе в России) реконструировать смыслы по «словарям эпох» смотрится детской игрой в кубики.
У Бахтина слово - это воронка, втягивающая в себя говорящего (и пишущего) целиком. А сам говорящий - тоже воронка, втягивающая социальный фон, контекст ближайших вызовов. За которым - контекст истории, за которым - контекст «большого времени». Связи второго, третьего, четвертого порядка менее устойчивы и конкретно определенны. А вот связь слова с его «хозяи-
ном» - нечто совершенно конкретно бытий-ствующее. Отсюда, между прочим, сразу, немедленно и вытекает невозможность любого цитирования «готовых слов», т. е. вообще практики научного цитирования. Ссылаться на чужие слова без учета той драмы, которая стоит за словом, некорректно. Все практики составления научных текстов в этой точке обрушиваются куда-то глубоко вниз.
Радикальный предел этой традиции - логика С.С. Аверинцева. Это пока не замечено. А между тем Аверинцев - это вообще возможный мыслимый предел контекстуализма. Слово Аверинцева - это, если угодно, «одержимость» историей, динамикой контекстов. У него слово именно переходит в состояние тождества с контекстом. Понятом именно социально-исторически. Поэтому это и предельно возможный случай «историзма». Но при этом слово Аверинцева - это и плодотворная модель выхода за пределы аналитического критицизма. Слово Аверинцева, дойдя до предела контекстуализма и тем самым до границы, за которой - релятивизм, остается в то же время категорично антирелятивистским. Совсем все становится сложно, когда мы вспоминаем, что он был верующим человеком. А еще он говорил о том, что между добром и злом есть граница - реальная, и о том, что нужно помнить об истинном знании об этой границе. Для аналитического философа это сигнал к тому, чтобы немедленно обрадоваться: «А, ну конечно, все понятно, это нормативизм!». В оптике неклассической эпистемологии это работает только так, потому что познание может быть либо контекстуально и исторично критичным, либо нормативным. Или - или. А слово Аверинцева в его подлинной реальности исходит из объективности истины и при этом решительно антинормативно - это хорошо знает каждый, кто его внимательно читал, и уж точно каждый, кто слушал! Последовательный историзм может вполне сочетаться с верой в объективность истины. Слово Аверинцева - живой символ того, что такое возможно. Для построения прозрачной истории мысли актуальная задача - экспликация такой возможности. Формализованный логический аппарат аналитического критицизма не в состоянии освоить такую сложность, в этой точке он буксует и ломается. Не хотелось бы, чтобы в этой точке буксовала социальная эпистемология. Как представляется, у российской социальной эпистемологии есть ресурсы для понимания сложности такого порядка. Для этого социальная эпистемология должна стать еще и антропологической. Еще раз сошлемся на Л.А. Микешину: «Дальнейшее развитие эпистемологии возможно осуществить, лишь рассмотрев познание в его антропологических смыслах и аспектах» [7, с. 5].
80
В.А. Мартынов
ПРИМЕЧАНИЕ
1 Статья представляет собой завершение цикла публикаций, основанных на материалах дневника
А.И. Тургенева.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Касавин И. Т. Социальная эпистемология. Фундаментальные и прикладные проблемы. М., 2013.
[2] Дмитриев А. Контекст и метод (предварительные соображения об одной становящейся интеллектуальной индустрии) // Новое литературное обозрение. 2004. № 66.
[3] Зорин А. Смерть в Петербурге в июле 1803 года // Новое литературное обозрение. 2013. № 120 ; См.: Зорин А. Прогулка верхом в Москве в августе 1799 года // Новое литературное обозрение. 2004. № 65 ; Его же. Поход в бордель в Москве в январе 1800 года (Шил-
лер, гонорея и первородный грех в эмоциональном мире русского дворянина) // Новое литературное обозрение. 2008. № 92.
[4] Поппер К. Эволюционная эпистемология // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики. М.,
2000.
[5] Бряник Н. В. Историческая эпистемология и культурно-исторический подход в гносеологии // Эпистемология и философия науки. 2010. Т. XXIV. № 2.
[6] Никифоров А. Л. О связи смысла и понимания // Эпистемология и философия науки. 2013. Т. XXXVIII. № 4.
[7] Микешина Л. А. Эпистемология ценностей. М.,
2007.
[8] Бахтин М. Антрополингвистика // Избр. тр. М., 2010.
[9] Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
