CC BY
141
Филология. Искусствоведение Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2009, № 1, с. 255-259
УДК 82
АНТИНОМИЯ «ПРЕДЕЛОВ» И «БЕСПРЕДЕЛЬНОСТИ»
В ЛИРИКЕ В. БРЮСОВА (К ВОПРОСУ О СТРУКТУРЕ ОБРАЗА ЛИРИЧЕСКОГО СУБЪЕКТА)
© 2009 г. Н.Г. Матвеевская
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского nmatveevskaja@rambler.ru
Поступила в редакцию 27.10.2008
Рассматривается структура образа лирического субъекта в поэзии В. Брюсова. В границах антиномии «пределов» и «беспредельности» выделены два взаимодополняющих аспекта лирического сознания, воплощенных в ипостасях «человека» и «сверхчеловека». Высказывается предположение, что две тенденции развития поэтической системы Брюсова могут быть положены в основу изучения различных субъектных форм его лирики.
Ключевые слова: антиномия, лирика, лирический субъект, личность, образ, символизм.
Творчество В. Брюсова всегда было открыто для литературоведческих изысканий. Обширное художественное наследие поэта издавалось без препятствий на протяжении XX столетия. Несмотря на это, в брюсоведении отсутствуют необходимые исследования в области многих проблем. Одна из них касается структуры образа лирического субъекта. Представляется важным продолжить размышления Д.Е. Максимова об антиномичности лирического героя Брюсова. «Противоречивость этого образа, -пишет исследователь в своей монографии о Брюсове, - является исходным моментом его характеристики. Почти каждое душевное движение лирического героя <...> может быть сопоставлено с движением противоположным. Эта антиномичность героя не разрушает нашего представления о его индивидуальности и её направленности, которая определяется наличием именно этих противоречий, доминирующим значением тех или других сталкивающихся рядов, соотношением сил, перевесом внутри каждой антиномии.» [1, с. 129-130].
Предметом нашего анализа будет антиномия «пределов» и «беспредельности» в образе лирического субъекта Брюсова. Эта «двойственная сопряженность» (П. Флоренский) указывает на существенные черты брюсовского поэтического сознания и одновременно позволяет оценить духовную проблему эпохи символизма, стремившейся к синтезу разнородного.
Духовную эволюцию Брюсова долгое время принято было характеризовать как преодоление «декадентского» индивидуализма и приобщение к неким коллективным началам. В действи-
тельности творчество поэта не укладывается в рамки этой схемы.
В 1899 г. молодой Брюсов убежденно пишет об индивидуальности художника: «Если бы тот же художник явился позже на два столетия, он сказал бы, хотя и иной форме, то же, совсем то же. Человек - сила творческая» [2, с. 49]. Очевидно, что поэт отстаивает представления не только о неповторимости «Я», но и о его иеоз-меииий сущности, о том, что личность, имеющая внутренние границы, должна быть сибий. Однако в том же году в письме И. Коневскому проводится несколько иная мысль: в личности должно воплотиться вселенское многообразие, человеческое «Я» беспредельно и может быть всем: «Во всем и в каждом миге есть, перед чем должно преклониться. Единственный храм, достойный молитвы - пантеон, храм всем богам, дню и ночи, и Христу, и Адонису, и демонам... Есть высшее, где все различия меркнут, все пределы примиряются <...> Ведь любил же ии, создавший, почему же не могу любить я. Хочу, чтобы мне не было чуждым - ничего. Верю, что только такое «я» достойно своего поклонения. И ещё верую, что к нему придут все» [3, с. 139]. Перед нами - оппозиция, которая определяет основу лирической системы Брюсова, а также два аспекта лирического сознания. Они развиваются параллельно и неотделимы друг от друга. Каждая порождает соответствующие субъектные формы лирики.
Декларируемая «беспредельность» представлена в одной из форм субъектной организации лирического произведения, которую вслед за С.Н. Бройтманом можно назвать выражением «некоей парадигматической межсубъектной
целостности» [4, с. 214-215]. Заявив о себе в середине 1890-х годов индивидуалистической декларацией самодостаточного «я» («Новые заветы», сборник «МЕЕ»), Брюсов вскоре корректирует свою лирическую позицию. С конца 1890-х в его поэзии намечается тенденция к «разрастанию» лирического субъекта за счет стремления охватить необъятное, насытиться «сверх меры». «Я» как будто ищет родства со всем миром, его прошедшим и настоящим, хочет найти удовлетворение духовной жажды в его многообразии. «Я хочу быть единым для всех/ В беспредельности» [5, с. 236] - развертывание этой установки прочитывается в стихотворениях разных лет:
Я все мечты люблю, мне дороги все речи,
И всем богам я посвящаю стих.
(1899) [5, с. 142]
В моей душе, как в дебрях океана,
Несчетность жизней, прожитых в былом:
Я был полип, и грезил я теплом;
Как ящер, крылья ширил средь тумана.
... Крест на плече, я шел в Иерусалим;
Как магу, дьявол мне грозил сквозь дым,
Мара судил мне плаху гильотины.
Как много всех, и все же я - единый!
(1915) [6, с. 353]
Образ лирического субъекта, выраженный через прямую форму высказывания («я»), лишен, однако, примет психологической конкретности. Он создается путем «нанизывания» совершенно различных качеств и устремлений. Выбор их, по-видимому, подчинен принципу соединения несоединимого. В стихотворении «Я» (сборник «Третья стража») языческие «мольбы Астарте и Гекате» неожиданно сменяются поклонением «распятиям»; мудрость «Ликеев, Академий» воспевается для того, чтобы опровергнуть её во имя «сочетаний слов». Л. Колобаева композицию этого текста уподобляет архитектурному сооружению, где «каждая строфа кладется как пьедестал своему кумиру» [7, с. 189]. Но строение не может существовать без фундамента - едва ли такую роль выполнит «мгла противоречий» и жадная страсть к «роковым сце-пленьям». Главная проблема такого лирического принципа заключалась именно в поисках единой духовной основы безграничного «я».
О попытке найти её свидетельствует то, что заявленная автором «беспредельность» не отрицает своеобразной очерченности этого феномена. Что же он из себя представляет?
Во-первых, в рамках эстетико-философской доктрины символизма такое «я» может пони-
маться как живой символ мира, наполненный бесконечными рядами смыслов, предсказывающий синтез природы и культуры, природы и истории, различных культур, прошлого и современности и т.д. Прошедшее, явленное вне последовательности, но как бы в поперечном срезе, образует сложную и контрастную мозаику.
Во-вторых, лирический субъект воплощает в себе идею человека-«властелина» (мифологемы воина, мага, мудреца), способного проникать во все тайны мира и повелевающего людьми и стихиями. Такова одна из вариаций мифа о сверхчеловеке. Образ лирического героя поддерживает оптимистическую позицию автора -веру в то, что не только личность приемлет все многообразие вселенной, но и вселенная приемлет в свое сокровенное лоно человеческое «я» или покоряется ему. Заметим: подобный оптимизм, будучи по сути своей декларативным, нуждается в иллюстрациях. В таком качестве предстают многие «исторические» стихотворения Брюсова, рисующие легендарных персонажей (циклы «Любимцы веков», «Правда вечная кумиров»). Образы Ассаргадона, Александра Великого, Рамзеса, Цирцеи, Клеопатры, Дон Жуана демонстрируют устойчивый комплекс интенций, раскрывающий сущность «властелина», указывают на его безграничные возможности: умение завоевывать, околдовывать, завораживать - подчинять своей воле и утолять неуемную жажду бытия. Известно, что автор акцентировал особого рода лиризм в изображении персонажа. В письме Горькому он отметил разницу между своими «стихами «о покойниках» и сонетами Эредиа: «У того все изображено со стороны, а у меня везде - и в Скифах, и в Ассаргадоне, и в Данте - везде мое «я». Право же дьявольская разница! [8, с. 640]. С. Гиндин так комментирует слова Брюсова: «В отличие от декларировавшейся французскими парнасцами «объективности», «надличности» поэзии, у Брюсова авторское «я» действительно присутствует «всюду», но его присутствие не означает ни смешения точек зрения, ни надевания. чужих масок. Авторское «я» всегда отграничено от персонажей либо прямым различением я и ты или вы, либо другими четкими указаниями на субъектную принадлежность речи, либо, наконец, стилистическим перевоплощением» [9, с. 20]. Действительно, о нивелировании позиций автора и героя или «маскараде» речь идти не может, но во многих случаях мы можем наблюдать пресуществление в чистой и «ролевой» лирике единого мировосприятия. Дистанция между автором и героем, разными героями за-
частую очень мала. Об этом говорят речевая форма лирического высказывания, лексический и синтаксический облик текста. Так, в финале стихотворения «Цирцея» героиней выражена, по сути, не «женская», а «мужская» точка зрения, которая тесно соприкасается с позицией лирического героя Брюсова:
И так сладко в бессильи неземных содроганий, Испивая до капли исступленную страсть, Сохраиять свою волю иа отмечеииой граио И иад дерзостиой солой сохраиять свою власть.
[5, с. 148] (курсив наш. - Н.М.)
Страстно отдаваясь «всем впечатленьям бытия», сохранять волю и бесстрастие наблюдателя - так можно сформулировать один из жизненных принципов Брюсова, высказанный во множестве произведений, в том числе посвященных творчеству. Сродни покорению чужой души - овладение стихией слова:
В минуты любовных объятий К бесстрастью себя приневоль,
И в час беспощадных распятий Прославь исступленную боль.
(«Поэту») [5, с. 417]
Охваченный ненасытной жаждой «нового», «иного», брюсовский Дон Жуан срывает с женских душ «мучительный покров» ради познания «безвестной тайны» человеческого существа; губитель и «вампир», он сознает себя служителем «святой глубины» человека. К подобному восприятию женственности причастен и лирический герой стихотворения «К Пасифае» («Нет, не тебя так рабски я ласкаю!»), который поклоняется не возлюбленной, а «тайне мировой» женщины вообще. Оба текста написаны в форме сонета:
В любви душа вскрывается до дна,
Яснеет в ней святая глубина,
Где все единственно и неслучайно.
Да! Я гублю! Пью жизни, как вампир!
Но каждая душа - то новый мир И манит вновь своей безвестной тайной
(«Дон Жуан») [5, с. 158]
Я чту в тебе твою святыню, - ту,
Чей ясный луч сквозь дым я прозреваю.
Я, упоив тебя, как Пасифаю,
Подъемлю взор к тебе, как в высоту!
На всех путях, под всеми именами,
Ты - воплощенье тайны мировой,
Ты - мой Грааль, я - верный рыцарь твой!
(«К Пасифае») [5, с. 476]
Лирика власти и овладения - условно назовем её так - несколько театральна, ориентирована как бы на множество одновременно внимающих сознаний (риторические восклицания, установка на афористичность речи, синтаксический параллелизм и т.д.). Многие любовные стихотворения Брюсова насыщены декоративными деталями, указывающими на авторскую «режиссуру» лирически воссоздаваемой ситуации («В Дамаск», «Серафимов вереницы...», «Встреча» («Близ медлительного Нила.»). То, что в роли своеобразного декора выступают совершенно различные культурно-мифологические образы: античные, библейские, древнеегипетские, - подчеркивает их стилизаторскую, «сценическую» функцию. Модель отношений героя и героини остается почти неизменной (ср. «К Пасифае»): женский образ, внутренний облик скрыт в тени лирического героя. На первом плане - демонстративное поклонение родовому началу страсти, но не личное, интимное, неповторимое чувство.
Таким образом, «беспредельное», раскрывающее идею власти, реализуется через различные субъектные формы, которые, однако, воплощают единый тип сознания.
В художественном мире брюсовской лирики ощутим взгляд на внутреннее обогащение и усложнение лирического субъекта-«покорителя» и с точки зрения некоего итога. «Я», как будто вобравшее в себя целый мир, остается одиноким и непроницаемо замкнутым, потому что не нуждается в другим. «Все мечты» и «все боги» сплавлены в абсолютное ничто, продуцирующее интонацию безразличия в знаменитом стихотворении: «Неколебимой истине/ Не верю я давно,/ И все моря, все пристани/ Люблю, люблю равно.» [5, с. 354].
Говоря обобщенно, в брюсовской поэзии присутствуют два дополняющих друг друга лирических сюжета: во-первых, сюжет «беспредельного» насыщения «самости» личности и на этом пути - утраты, растрачивания духовных даров; во-вторых, линия трудного обретения себя, своих «пределов» через отказ от «самости», превращения сверхчеловеческого в человеческое. Эта линия представлена в таких стихотворениях, как «Я много лгал и лицемерил... » (1902), «Блудный сын» (1902-1903), «Зерно» (1909), «Цветок засохший, душа моя.» (1911).
Текст «Я много лгал и лицемерил... » не был включен автором ни в один из сборников: по мнению Д. Максимова, причиной тому стала редкая для Брюсова «лирическая обнаженность» монолога. Действительно, перед нами поэтическая исповедь, но исповедь, где самооп-
равдание доминирует над покаянием. Здесь заметна та брюсовская «героика», которая свойственна первому из названных двух сюжетов: ищущему и сильному простится сотворенное им «зло», и главным аргументом выступает «великая», но неутоленная жажда жизни:
Я дорожил минутой каждой,
И каждый час мой был порыв.
Всю жизнь я жил великой жаждой,
Её в пути не утолив... [6, с. 273]
В этом контексте в качестве комментария приведем слова П. Флоренского, который сопоставляет «житейское» и «героическое»: «Героизм - всегда лишь украшеиое, а не суть жизни, и, как украшение, он непременно имеет свою законную долю росивко. Но, становясь на место жизни, он неизбежно вырождается в гром, в более или менее правдоподобную позу <...> Героическое расточает, а не собирает» [10, с. 349]. Образ «безумного расточителя» - блудного сына - в одноименном стихотворении возникает у Брюсова далеко не случайно.
Библейская мифологема в «Блудном сыне» обнаруживает важную для поэта антитезу «сложность - простота». «Кубки всех отрав испив», лирический субъект обретает усложненность «ума» и «сердца», но при этом и обедняет себя: теряет «святыню чувств», доступную только неискушенным. «Расточив свои богатства», личность оказывается неспособной к общению, не может «на мир лицом к лицу взглянуть» и, стало быть, вернуться к былому. Её удел - одиночество, трактуемое, однако, как «благо», как знак духовной зрелости человека, переосмысляющего свой опыт.
Евангельская аллюзия стихотворения «Зерно» возвращает нас к мотиву гибели-спасения, по-своему продолжает историю «блудного сына».
Лежу в могиле, умираю,
Молчанье, мрак со всех сторон...
И все трудней мне верить маю,
И все страшней мой черный сон... [11, с. 26]
Притча Христа об умирании-воскресении «зерна» раскрывает тайну истинного богатства духа, достигаемого лишь через жертвенность: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн. 12; 24). Лирическая личность в «Зерне» Брюсова словно бы останавливается на пороге нового, плодотворного бытия, будучи не в силах в него поверить.
Субъектные формы стихотворений «Блудный сын» и «Зерно» сходны: автором использован символический образ «персонажа», но поэтическое иносказание относится непосредственно к миру лирического героя, с его поисками собственного «я». Лирический субъект предстает в ипостаси, которую можно обозначить брю-совским словом «междумирок», выражающим уязвимость и бытийную неукорененность человека. Яркое художественное претворение этого мотива находим в стихотворении «Цветок засохший, душа моя!..» Образ одержимого «богом жажды и мечты» трансформируется в родственные, ассоциативно сопряженные метафоры засохшего цветка и рыбы, выброшенной морем на раскаленный песок.
Цветок засохший, душа моя!
Мы снова двое - ты и я.
Морская рыба на песке.
Рот открыт в предсмертной тоске.
Возможно биться, нельзя дышать.
Над тихим морем - благодать.
Над тихим морем - пустота:
Ни дыма, ни паруса, ни креста.
Солнечный луч отражает волна,
Солнечный луч не достигает дна.
Солнечный свет беспощаден и жгуч.
Не было, нет и не будет туч.
Беспощаден и жгуч под солнцем песок.
Рыбе томиться недолгий срок.
Цветок засохший, душа моя!
Мы снова двое - ты и я. [11, с. 27]
В субъектной сфере соприкасаются, проникая друг в друга, две оценки видимого, воплощенного в образах моря и солнечного неба: благодать» (внешняя, «объективная» точка зрения, принадлежащая автору-наблюдателю) и «пустота» (внутренняя точка зрения, передающая переживание лирического субъекта). Слово «благодать» насыщено горько-иронической эмоциональностью и означает, по сути, пустоту небытия, абсолютное одиночество и безнадежность ожиданий («ни дыма, ни паруса, ни креста»). Образ моря, входящий в контекст поэтических размышлений о «стихиях», явлен как нечто чуждое и лишенное одухотворенности. Положение переживающей умирание души - между небом и стихией, которым она равно безразлична (море «тихое», солнечный свет «беспощаден и жгуч»). Пластичность поэтического образа -«овнешнение» переживания - усиливает впечатление горестной лирической откровенности. Стихотворение обрамлено обращением к «душе», сразу обнажающим смысл нарисованной картины: цветущая желаниями и страстями
личность стала «засохшим цветком». Обращает на себя внимание своеобразная раздвоенность лирического субъекта: не сказано «я снова один», но «мы снова двое». «Душа» («ты») -нечто внешнее, внеположное сути, глубине человека. Это «ты» указывает на трагедию эгоцентрического сознания и ведет к парадоксальной мысли: для личности нет другого «ты», кроме собственного «я».
Антиномия «пределов» и «беспредельности» в поэзии Брюсова говорит о том, насколько трудна была для художественного сознания рубежа Х1Х-ХХ веков проблема цельности «я» и единства культуры, обладающей полифонизмом и в то же время противостоящей духовной раздробленности эпохи. Две выделенные нами ипостаси лирического субъекта поэта-симво-листа, конечно, не исчерпывают всех особенностей воплощения авторской личности. Однако, как представляется, две тенденции развития поэтической системы Брюсова могут быть положены в основу изучения различных субъектных форм его лирики.
Спосок лотературы
1. Максимов Д.Е. Брюсов. Поэзия и позиция. Л.: Советский писатель, 1969. 240 с.
2. Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. лит., 1975. Т. 6. 656 с.
3. В. Брюсов и литература конца ХІХ-ХХ века. Ставрополь: Ставроп. ГПИ, 1979. 148 с.
4. Бройтман С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектнообразная структура. М.: РГГУ, 1997. 307 с.
5. Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. лит., 1973. Т. 1. 672 с.
6. Брюсов В.Я. Указ. соч. Т. 3. 696 с.
7. Колобаева Л.А. Концепция личности в русской литературе рубежа XIX-XX вв. М.: Изд-во МГУ, 1990. 333 с.
8. Ильинский А. Горький и Брюсов // Литературное наследство. М., 1937. Т. 27-28. С. 639-660.
9. Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920-х годов) / Отв. ред. В.А. Келдыш. В 2 кн. РАН ИМЛИ им. А.М. Горького. М.: Наследие, 2001. Кн. 1. 960 с.
10. Флоренский П. Столп и утверждение истины. М.: АСТ, 2002. 636 с.
11. Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. лит., 1973. Т. 2. 496 с.
ANTINOMY OF «BORDERS» AND «BOUNDLESS» IN BRYUSOV'S LYRICS (ON THE STRUCTURE OF THE IMAGE OF A LYRICAL SUBJECT)
N.G. Matveevskaya
The structure of the image of a lyrical subject in Bryusov's poetry is considered. Two complementary aspects of lyrical consciousness (embodied in the characters of a man and an overman) within the antinomy «borders - boundless» are identified. The author makes an assumption that the two tendencies in the development of Bryusov's system can be used as a basis for studying different subject forms in his lyrics.
