CC BY
372
«АНТИЧНЫЙ ТЕКСТ» И.А. БРОДСКОГО:
ФУНКЦИИ АНТИЧНЫХ ОБРАЗОВ В ПОЭТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ БРОДСКОГО (на примере образа Улисса)
Е.В. Мищенко
Ключевые слова: античный текст, И.А. Бродский, классицизм, поэтическая система.
Keywords: Antique text, I.A. Brodsky, classicism, poetic system.
«Я заражен нормальным классицизмом», - констатирует поэт в одном из своих стихотворений, утверждая себя тем самым как поэта-традиционалиста. Одним из проявлений «классицизма» у И. Бродского является стойкий интерес к Античности, и не только к ее сюжетам и образам, но и к тому особенному взгляду на мир, который Бродский приписывал древним авторам: «Античности присущ прямой - без посредников - взгляд на мир: взгляд, никакой оптикой не вооруженный, когда единственная призма, в которой мир преломляется, - ваш собственный хрусталик, когда даже слеза сознательным усилием из ока вашего удалена, чтоб избежать расплывчатости» [Бродский, 2000, с. 241]. В этом смысле И. Бродского можно считать своеобразным продолжателем традиции русской антологической лирики, отличительной чертой которой было стремление не просто привнести античный колорит в описываемое явление, а воссоздать само мироощущение людей той эпохи. Но если для поэтов, наследовавших антологическую традицию Батюшкова и Пушкина, «правда о человеке и о мире» заключалась в «восприятии реальности в свете меры и гармонии, в свете преодоленных противоречий между чувственным и духовным, мгновенным и вечным, покоящимся и неподвижным», [Грехнев, 1985, с. 90], то у И. Бродского совершенно иная -трагическая - концепция античного мироощущения: для поэта оказывается важным «трезвость», «незамутненность» взгляда на вещи древних авторов.
Сходно и использование мифологических образов и мотивов у Бродского и его предшественников: это не просто античный антураж, призванный «украсить» изображаемое явление, но элементы, несущие в себе особый заряд духовности. Культура Античности - ее история, философия и прежде всего литература -становится для Бродского не просто идеалом, но одним из первоначал, которые лежат в основании его поэтического мира. По мнению поэта, современное искусство в лучшем случае тавтологично по отношению к древности, потому диалог с древними для Бродского - это еще одна возможность выйти из-под власти Времени, вернуться к истоку - Слову-Логосу: «Так что когда сочиняешь сегодня стихотворение, сочиняешь его на самом деле вчера - в том вчера, которое всегда постоянно. В определенном смысле, сами того не сознавая, мы пишем не по-русски или там по-английски, как мы думаем, но по-гречески и на латыни, ибо, за исключением скорости, новое время не дало человеку ни единой качественно новой концепции. Двадцатый век настал только с точки зрения календаря; с точки зрения сознания чем человек современнее, тем он древнее» [Бродский, 2000, с. 241]. Именно культура Античности как историческая и духовная реалия является тем образно и тематически обозначенным центром, вокруг которого фокусируется «античный текст»1 Бродского.
«Античная тема» в творчестве Бродского занимает значительное место (мы насчитали более 70 античных имен, встречающихся в стихотворениях поэта) и во многом связана с его пониманием мира, искусства, истории человечества: «Авторы, которых мы именуем древними, были людьми чрезвычайно трезвыми, остроумными и весьма в своих восторгах и горестях сдержанными. Кроме того, они были - все без исключения - вполне самостоятельными мыслителями, для которых основным способом познания мира было подробное перечисление деталей, из которых он - мир - состоял. Отсюда, в частности, жанр, который мы называем эпическим. Оттуда же - все вообще существующие в изящной словесности жанры» [Бродский, 2000, с. 241].
Античный взгляд на мир - своеобразный код, которым отмечены все явления, относимые нами к данному «тексту» - проявился в творчестве поэта на разных уровнях. «Эпичность», выделенная им у античных авторов, нашла свое выражение и в монументальности тем, образов, форм (в наследии Бродского есть немало стихотворений, превышающих привычный нам объем в 20-30 строк, характерный для лирических произведений), и в «объективном», как бы отстраненном взгляде на вещи, и в «подробном перечислении деталей». На концептуальном уровне это выразилось в передаче «фрагментарности, раздробленности сознания, неуверенности в иерархиях земных и небесных, сознании некой общей обреченности и порождаемой оным сознанием той или иной формы стоицизма» [Бродский, 2000, с. 239]. В
1 При описании «античного текста» у Бродского мы опирались на определение «сверхтекста» Н.Е. Меднис: «Сверхтекст представляет собой сложную систему интегрированных текстов, имеющих общую внетекстовую ориентацию, образующих незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой цельностью» [Меднис, 2003, с. 6].
данной статье мы остановимся лишь на образном уровне художественного языка «античного текста» Бродского, разнообразие и разнородность которого заслуживает отдельного описания.
Нужно отметить, что в своих стихотворениях поэт использует как античные культурологемы, называющие культурные и исторические реалии античного мира (имена реальных исторических деятелей, философов, поэтов, архитектурные сооружения, детали повседневного быта Античности), так и античные мифологемы - отсылки к образам и сюжетам античных мифов, которые количественно преобладают в «античном тексте» И. Бродского.
К ядру «античного текста» Бродского мы относим стихотворения, построенные на использовании мифологем, соединяющих в себе собственно мифологический (отсылка к мифу), общекультурный и личностно-биографический смыслы. Имя мифологического героя здесь выступает как символ (Одиссей / Улисс, Орфей, Тезей) и осмысляется метафизически - как место человека в мире. К этой группе образов примыкают такие периферийные «античные двойники» лирического героя, как Архимед, Гефест, Нарцисс, братья Диоскуры, Ганимед, Ахиллес, кентавр, аргонавт, которые, по мнению И. Ковалевой, отражают «поиск мифологического прототипа лирического субъекта» и дополняют «личную мифологию» поэта [Ковалева, 2001, с. 78]. В этом ряду мы предлагаем рассматривать произведения, где лирический герой является выразителем «античного» взгляда на мир, однако сам не маркирован именем античного персонажа (например, «Письма римскому другу»). Это довольно немногочисленная группа, однако тексты, составляющие ее, важны для понимания того, как поэт соотносит себя с этой культурой, как осмысляет себя в ее границах и как культура Античности может соотноситься с современностью через фигуру лирического героя.
Основной корпус стихотворений, входящих в «античный текст», составляют произведения, в которых присутствуют образы, отсылающие к конкретным мифам (сюжетам, мотивам, образам) или историческим реалиям. В них Бродский, подобно Батюшкову, «вводит античный миф как элемент античного миросозерцания <...>. Миф этот живет в его стихах как зримая, действительная картина» [Семенко, 1977, с. 450]. Мифологический (или исторический) персонаж «освящает» окружающую лирического героя реальность, привносит в нее архаическое мировосприятие древних («Слышишь, опять Персефоны голос? / Тонкий в руках ее вьется волос / жизни твоей, рассеченный Паркой»), вводит дополнительное историческое измерение. По степени соотнесенности с мифом здесь можно выделить стихотворения, где упомянут только небольшой фрагмент мифа (имя, характерная деталь, качество), либо стихотворения, в которых присутствуют отдельные элементы сюжета. Но есть случаи, когда все стихотворение строится как разработка мифологического сюжета (например, «Дидона и Эней», «Дедал в Сицилии») либо как его развитие, домысливание (поэма «Вертумн»), что объясняется стремлением Бродского «войти в миф», дать «античный взгляд» на мир как бы изнутри.
На периферии «античного текста» Бродского находятся стихотворения, в которых мифологическое имя используется как аллегория. Это такие мифологемы, как Муза, Аполлон, нимфа, Нарцисс, Лета и др. Высокая частота их употребления связана с тем, что они хорошо освоены предшествующей литературой и часто используются в культуре в своем немифологическом значении: Аполлон (Феб) - искусство, гармония, совершенство; Муза - вдохновение, творчество; Лета - смерть, забвение; Нарцисс - символ холодной красоты, самовлюбленности, тщеславия и эгоизма; нимфы - олицетворение юности, красоты, веселья.
Одиссей / Улисс - один из центральных образов в «античном тексте» Бродского, на примере которого, на наш взгляд, можно наиболее полно продемонстрировать систему отношений поэта с античной культурой. К этому образу поэт обращается неоднократно: с 1961 по 1993 годы он встречается в восьми стихотворениях, причем в большинстве из них осмысляется автобиографически (только в двух стихотворениях лирический герой никак не соотносится с этим образом). Более того, два поздних произведения полностью построены на разыгрывании этой мифологической ситуации: лирический герой в них как бы примеряет на себя маску Одиссея, описывая события собственной биографии в категориях мифа («Одиссей Телемаку», «Итака»).
Первое обращение Бродского к данному образу - стихотворение «Я как Улисс» (1961), где имя античного героя (в римском варианте) вынесено в заглавие, что говорит о его особой значимости для понимания данного текста. Улисс в данном стихотворении лишен героического ореола своего прототипа, он, скорее, отсылает к догомеровским сюжетам: «Биография Одиссея первоначально не была связана с событиями Троянской войны, с ее развитой героико-мифологической основой и явилась достоянием авантюрно-сказочных сюжетов в духе распространенных фольклорных мотивов: дальнее морское путешествие, ежеминутно грозящее гибелью; пребывание героя в «ином» мире, возращение мужа в тот момент, когда жене грозит заключение нового брака» [Мифы народов мира, 1982, с. 243]. Для поэта здесь важен лишь общий мифологический контекст античного героя, его свойства, качества, но в тексте совершенно отсутствуют отсылки к каким-либо конкретным деталям, сюжету данного мифа.
«Письмо в бутылке», написанное в 1964 году, развивает мотив страдания героя, испытавшего гнев богов. Подзаголовок «Entertainment for Mary» (Развлечение для Мэри) снова настраивает на авантюрносказочный лад. Однако это стихотворение значительно отличается от предыдущего как по объему, так и в подходе к самому мифу. Отсылка к мифу об Улиссе в данном тексте, помимо сюжетообразующей функции («опасное морское путешествие» и «путешествие героя в иной мир»), задает космический (во всех смыслах) масштаб описываемых событий и подключает стихотворение к интертекстуальному полю (Овидий,
Мандельштам и традиция «Памятников»), что углубляет образ лирического героя, позволяет прочитать его и как неутомимого путешественника, первооткрывателя новых миров (запредельных, зачастую альтернативных - ср.: «Искусство - это не лучшее, а альтернативное существование; не попытка избежать реальности, но, наоборот, попытка оживить ее» [Бродский, 1999, с. 123]), и в большей степени как поэта-изгнанника, гонимого властями, а поэзию как «письмо в бутылке», обращенное, подобно двуликому Янусу, в прошлое и будущее одновременно.
В стихотворении «Пришла зима, и все, кто мог лететь» (1964-1965), описывающем наступление зимы, имя Улисса («Улисс огня плывет в ночной простор») упоминается наряду с именами других персонажей античных мифов («Дуй, дуй, Борей, неси их дальше, прочь», «Глядит из туч Латона вместе с дочью», «Иным пловцам руно морских валов / втройне длинней, чем шерсть овец Колхиды», «Поет рожок, чтоб дать мишень кентавру»), мифологизируя реальность и встраивая тем самым события обыденной жизни в космический порядок.
Еще одна функция античного образа в тексте - «греческий принцип маски» - сформулирована Бродским в стихотворении «Прощайте, мадемуазель Вероника» (1967). Здесь поэт уже не мифологизирует реальность, а иронизирует над ней («Ты, несомненно, простишь мне этот / гаерский тон. Это - лучший метод / сильные чувства спасти от массы / слабых»). И античные маски - это один из способов возвыситься над ситуацией, словно встать на котурны («Прорицатели в массе увечны. Словом, / я не более зряч, чем назонов Калхас»), скрыть свои чувства («Так что мне не взирать, как в подобные лица, / на похожие кресла с тоской Улисса»), отстраниться от трагедии жизни («греческий принцип» здесь можно рассматривать и как отсылку к греческой трагедии - тема безуспешной борьбы человека со своей судьбой -роком) и взглянуть на свою жизнь как бы со стороны («и в сем лабиринте без Ариадны / (ибо у смерти есть варианты, / предвидеть которые - тоже доблесть) /я останусь один и, увы, сподоблюсь / холеры, доноса, отправки в лагерь»).
А в «Новой жизни» (1988) лирический герой отказывается даже от имени-маски («И если кто-нибудь спросит: “кто ты?” ответь: “кто я, / я - никто”, как Улисс некогда Полифему»). Эта «новая жизнь» предельно демифологизирована - имена богов из собственных превратились в нарицательные («Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья / местных помон, вертумнов, венер, церер»). «Греческий принцип маски» сменяется римской «классической перспективой», где люди «не нужны, никому, только самим себе, / плитняку мостовой и правилам умноженья. / Это - влияние статуй. Вернее, их полых ниш». Можно предположить, что античные детали в данном стихотворении даются автором в качестве идеального фона, на котором более явственно ощущается дисгармоничность «новой жизни».
Освоение античного мифа изнутри, «вживание» в него можно наблюдать в стихотворениях «Одиссей Телемаку» (1972) и «Итака» (1993). В основу обоих положен сюжет о возвращении Одиссея с Троянской войны, и в том, и в другом произведении встречаются основные компоненты одиссеевского мифа, однако качество отсылок к данному сюжету и тональность этих стихотворений разная.
Образный ряд первого стихотворения построен на реминисценциях из мифа об Одиссее: «Телемак», «Троянская война», «ведущая домой дорога», «Посейдон», «грязный остров, / кусты, постройки, хрюканье свиней, / заросший сад, какая-то царица, / трава да камни», «младенец, / перед которым я сдержал быков», «Паламед». Их выбор продиктован автобиографическим подтекстом и авторским видением мира. В центре стихотворения - не чувства лирического героя (переживания переданы скупо, сдержанно, через явления внешнего мира - «мозг /уже сбивается, считая волны, / глаз, засоренный горизонтом, плачет, / и водяное мясо застит слух»), а его размышления о своей судьбе, о превратностях человеческой жизни, которые здесь подкрепляются авторитетностью источника - античного мифа, переводя частное событие жизни современного человека в ранг общечеловеческих. Однако реинкарнация мифа удается не вполне: в стихотворении нет ни верной Пенелопы, ни родной Итаки (как нет их и в биографии автора), а значит, и возвращение бессмысленно, а то и невозможно, поэтому миф в финале низводится до иллюстрации к теории психоанализа (упоминание «Эдипова комплекса» вкупе с «безгрешными снами» сына). Эта самоирония (пока очень завуалированная), которую лирический герой сохраняет, даже «входя в миф»; создает тот зазор между мифом и жизнью, который помогает Бродскому уйти от трагедии (хаоса) жизни, «окультурив» ее, вписав в античный сюжет, тем самым делая факт своей биографии литературным фактом.
Пародийное обыгрывание мифа в «Итаке», ставшее возможным в связи с биографическим подтекстом стихотворения и более ранними интерпретациями этого сюжета самим поэтом и его предшественниками, создает эффект отстраненности от конкретной ситуации, от себя, от собственной судьбы, позволяющим по-новому осмыслить события собственной жизни.
Анализ «одиссеевского мотива» показывает, что отношения Бродского с литературной традицией оказываются шире интертекстуальных отношений. Отсылки к культуре античности в его стихотворениях придают дополнительное измерение обыденной реальности, благодаря чему зрение поэта становится стереоскопическим, открывая новый смысл привычных явлений и способствуя формированию особого взгляда на мир, присущего, по мнению поэта, древним. На наш взгляд, можно выделить следующие функции античных мотивов, сюжетов, образов в текстах Бродского:
1) обращение к авторитетному опыту прошлого как способ осознать себя, свою судьбу, свое место в мире, понять общие законы этого мира (формулирование универсальных обобщений);
2) мифологизация реальности через описание событий современной (в том числе и своей) жизни в категориях античного мифа, что позволяет связать разрозненные осколки этого мира в единый космос, сделать его более осмысленным;
3) «античность» присутствует в качестве идеальной модели (за кадром), на фоне которой несовершенства и дисгармоничность современного мира ощущаются острее, болезненнее;
«4) греческий принцип маски» (эмоциональная сдержанность, объективность) как возможность отстраниться от трагедии жизни, взглянуть на реальность сквозь призму искусства, сделав факт своей биографии литературным фактом;
5) античные (мифологические) образы, традиционно используемые в искусстве на протяжении более чем двух тысячелетий, подключают произведения автора к широкому интертекстуальному полю.
Античная тема является одной из основных культурных доминант в творчестве Бродского, определяющих его поэтическую картину мира. Обращение Бродского к античности вполне осознано и связано как с определенными поэтическими задачами, которые решались в каждом конкретном стихотворении, так и с общей установкой поэта-традиционалиста восстановить связь истории и человека в едином пространстве культуры. Анализ «античного текста» Бродского позволяет увидеть, как поэт переосмысляет настоящее через культуру прошлого, создавая свой неповторимый художественный мир: «Литература современная в лучшем случае оказывается комментарием к литературе древней, заметками на полях Лукреция или Овидия. У читателя более или менее внимательного в конце концов возникает чувство, что мы — это они, с той лишь разницей, что они — интереснее нас, и чем старше человек становится, тем неизбежней это отождествление себя с древними» [Бродский, 2000, с. 239].
Литература
Бродский И. Сын цивилизации // Бродский И. Меньше единицы : Избранные эссе. М., 1999.
Бродский И. Сегодня - это вчера // Бродский И. Большая книга интервью. М., 2000.
Грехнев В.А. В мире антологической пьесы // Грехнев В.А. Лирика Пушкина : О поэтике жанров. Горький, 1985.
Ковалева И. Одиссей и Никто: Об одном античном мотиве в поэзии И. Бродского // Старое литературное обозрение. 2001. №2.
Меднис Н.Е. Сверхтексты в русской литературе. Новосибирск, 2003.
Мифы народов мира. Энциклопедия : в 2 т. М., 1982. Т. 2.
Семенко И.М. Батюшков и его «Опыты» // Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977.
