CC BY
116
СТРАНИЧКА ГАЗЕТЫ "ДАР"
АННА АХМАТОВА В ЗЕРКАЛЕ МЕМУАРИСТИКИ
Е.С. Жак
И медленно от нас уходят тени, Которых мы уже не призываем.
А. Ахматова
О своей роли в истории культуры, - Анна Ахматова горделиво сказала: "Я научила женщин говорить". Правда, тут же снизила пафосность высказывания иронией: "Но, Боже, как их замолчать заставить?". Можно соглашаться или не соглашаться с этой самооценкой, но тот факт, что поэт так говорит о себе, свидетельствует о масштабе его творчества и личности. А неординарная личность вызывает желание рассказать "городу и миру", что помнишь о ней, как видишь ее. Это побудительный мотив для любого мемуариста. Чем ярче и сложнее личность, тем больше мемуаров ей посвящено (речь идет, конечно, только о новом времени). Об Анне Ахматовой написано множество воспоминаний самыми разными людьми. Каждый из них видит поэта по-своему, Анна Андреевна как бы отражается во множестве зеркал - и именно благодаря этому предстает перед нами живым, ярким, острым, умным, необыкновенным человеком, "достойным" своей великой поэзии.
Мемуары - явление сложное. К ним не раз обращались исследователи [1]. Однако чаще всего их интересовало, насколько верно в данном произведении отражалась реальность. Сегодня существует необходимость осмыслить мемуарную прозу как литературное и культурное явление. На наш взгляд, главная особенность мемуарной прозы - ее открыто заявленная соотнесенность с действительностью. Авторы рассказывают о реальных событиях, называют своих героев их реальными именами*. Мемуары выступают как своего рода посредники между первой и второй реальностью, т.е. между жизнью и литературой. Вероятно, именно поэтому замечательный поэт Александр Кушнер назвал воспоминания "промежуточной литературой"; впрочем, он вовсе не отрицает ее художественной ценности: "Нет, конечно, (автор. - Е.Ж.) не выдумывала, но придавала фактическому, документальному материалу художественный смысл",- пишет он о "Записных книжках" Лидии Гинзбург. И продолжает: «В этом и состоит эстетическая ценность "промежуточной литературы..."» [2].
Тесная связь с реальностью вовсе не обязательно предполагает объективность, фактографичность, фотографичность в изображении происходившего. Объективность мемуаристики - не более чем миф. Наличие мемуариста-повествователя со своей особой точкой зрения** неизбежно ведет к деформации изображаемого. Если продолжить аналогию с фотографией, то разные фотографы, вооруженные разными фотоаппаратами, один и тот же пейзаж снимут совершенно по-разному.
Однако "субъективная деформация" в какой-то степени компенсируется еще одной особенностью воспоминаний - их системностью. В самом деле, коль скоро речь идет о реальном событии, то о нем могут рассказать несколько человек, причем каждый из них
Жак Екатерина Сергеевна - старший преподаватель кафедры историии русской литературы Южного федерального университета.
* Пограничные явления, вроде "Голубого сала" Владимира Сорокина, рассказов Сергея Довлатова или романа Анатолия Наймана "Б.Б. и другие" требуют особого разговора.
** Термин "точка зрения" в данном случае употребляется не как синоним слов "взгляд" или "представление", а в сугубо литературоведческом смысле, какой ему придал Борис Успенский в своей ставшей уже классической книге "Поэтика композиции".
взглянет на реальность по-разному. Мемуаристы дополняют друг друга, соглашаются, спорят... Сопоставление точек зрения, "наложение" разных изображений дает нам если не вполне объективную картину, то, во всяком случае, гораздо более объективную, чем повествования одного мемуариста.
Разновидность мемуарной прозы - повествование о великом человеке, часто - о гениальном писателе. Образ его в культуре формируется прежде всего его собственными сочинениями, его поступками, его фотографиями, кино- и видеоматериалами, но и - в немалой степени - воспоминаниями о нем. Все это в свою очередь составляет систему, выходящую за рамки словесного творчества.
Стремясь максимально точно представить себе личность писателя, необходимо не просто собрать различные припоминания о нем, но, рассматривая то или иное мемуарное
и ??
сочинение, учитывать личность самого мемуариста, своеобразие его "точки зрения".
Анне Ахматовой повезло: современники очень рано осознали масштаб ее личности, ее место в истории русской литературы. А потому фиксировали, записывали все, что с ней было связано. Эти воспоминания тем более интересны, что позволяют сравнить образ лирической героини ахматовской поэзии с образом реального человека, великого поэта.
и ?? и ??
Соотношение я лирического героя и я автора - одна из ключевых проблем литературоведения; мемуары помогают разрешить ее.
Стремились зафиксировать все, что связано с жизнью великого человека, и исследователи: Виктор Дувакин* успел встретиться с теми, кто был знаком с поэтом, и записать на магнитофон их воспоминания [3]. В записях Дувакина самые ранние встречи с Ахматовой датируются предреволюционными и революционными годами. Так, великий литературовед и философ Михаил Бахтин рассказывает: "Анну Ахматову я знал как человека, лично, очень немного. Я ее встречал несколько раз. Один раз только с ней беседовал, и наша беседа была не особенно интересна. Более того, мне показалось, что вообще она как-то вот на такие вопросы, выходящие за пределы узкого и преимущественно любовного быта, - она не особенно любила разговаривать. Тогда, в те времена. Это было, конечно, очень давно, и после этого она сильно изменилась" [3, с. 46]. Любопытно, что столь же критично отзывается ученый и о творчестве Анны Андреевны: "<...>глубины большой в этот период ранний, когда я ее узнал, у нее не было в стихах. Не было ее и в жизни, как мне показалось. Ее интересовали люди. Но людей она как-то ощущала именно. по-женски, как женщина ощущает мужчину" [3, с. 47]. Очень любопытно, какое из впечатлений первично, от личности Ахматовой или от ее стихов.
В воспоминаниях другого мемуариста В.М. Василенко - другое время: «<...> В остальных встречах всегда велись какие-то очень хорошие разговоры. Иногда она просто рассказывала мне о своей ... "Поэме без героя"» [3, с. 322]. Это великое сочинение, безусловно, выходит за рамки узко-любовных интересов, а потому и впечатление от общения с А. Ахматовой иное, чем у Бахтина.
Множественность точек зрения на "объект" создает эффект стереоскопичности, а значит, картина прошлого, образ писателя становятся боле объемными и живыми. Это впечатление усиливают и многочисленные стихи, вошедшие в "Записи Дувакина", самой Ахматовой, Гумилева, Цветаевой и многих других, сопровождаемые многочисленными фотосвидетельствами, что еще более "оживляет" образ поэта.
Впрочем, отрывочные, спонтанные высказывания, даже помещенные в одной книге, все же не создают цельного и яркого образа. Другое дело - воспоминания людей, знавших поэта хорошо, друзей, ценивших ее талант и стремившихся помочь ей в жизни. Таких мемуаров немного.
Известно, что Анна Андреевна и близкие ей люди ко многим мемуаристам относились весьма сурово. "Есть еще и посмертная казнь, это воспоминания об Ахматовой ее лучших друзей", - писала Ф.Г. Раневская [4]. Ей вторит Михаил Ардов: «1 января далекого 1922 года Ахматова написала: "И всюду клевета сопутствовала мне". Будучи человеком не только умным, но и проницательным, Анна Андреевна прекрасно понимала, что после ее смерти клевета отнюдь не прекратится, а тут же начнет вплетать "голос свой в моленья панихиды"» [3, с. 22]. Подобное место находим мы и в "Записках об Анне Ахматовой" Л.К. Чуковской: "Помолчав, она сказала:
* Виктор Дувакин - доцент МГУ. Вынужден был уйти из университета после того, как на процессе А. Синявского выступил в защиту своего ученика.
- Я сейчас имею возможность наблюдать, как создаются воспоминания. Когда я училась в Царском, в гимназии, то двумя классами старше меня училась молоденькая девушка. Я помню, что она была смуглая и стройная и зимой ходила с муфтой. Это все, что помню о ней я. Она же теперь диктует воспоминания обо мне в каком-то кружке в ТЮЗе. Что она может вспомнить? Мне было пятнадцать лет, самая заурядная, тихая, обыкновенная гимназистка" [5].
Впрочем, великая женщина не только негодовала по поводу тех, кто вспоминал неправильно*. Ахматова редактировала воспоминания о себе. Об этом пишут многие. «В 50-60-е годы она "выстраивала" в памяти близких ей людей тот образ, который подобно египетскому "ка" (двойнику) после смерти человека не только получал отдельную жизнь, но и определял его посмертную судьбу. <...> Она заботилась о посмертной жизни и славе своего имени, забвение которого было бы равнозначно для нее физической смерти», - отмечает О. Фигурнова [3, с. 19]. Ахматова многое подправила в записках Лукницкого, возможно, и в дневниках Пунина.
«"Напишите обо мне, - обращалась она к В.Е. Ардову, - мне нравится, как Вы пишете". Но, возможно, единственное, что ее по-настоящему волновало, - успеет ли она их (мемуары. - Е.Ж.) прочесть и скорректировать» [3, с. 19]. Виктор Ардов написал воспоминания, на которых, впрочем, лежит отсвет не только великой личности, но и советской эпохи.
Самые интересные мемуары "ахматовского цикла" принадлежат перу более независимых от эпохи и власти людей - Лидии Чуковской [5], Анатолия Наймана [6], Эммы Герштейн, Михаила Ардова, Евгения Рейна, Иосифа Бродского [7]. Все авторы младше автора, но не только поэтому они относились к Ахматовой с огромным пиететом и старались по мере сил заботиться о ней. Все они - ценители ахматовского таланта, каждый из них убежден в том, что именно Анна Андреевна "научила женщин говорить".
На этом их сходство заканчивается, а значит, и образ поэта будет в их мемуарах разным. Достаточно сравнить две книги, чтобы в этом убедиться.
"Записки об Анне Ахматовой" Л. Чуковской - дневник, хотя и особого рода. Дневники мы относим к мемуарной прозе не только в силу того, что у воспоминаний и у дневников одинаковые отношения с первой реальностью, но и потому, что, как это ни странно на первый взгляд, временная дистанция между событием и записью о нем ощущается как нечто значимое, постоянно рефлектируемое. Отрефлектирован и процесс припоминания:
"28 августа 39
В последние десять дней многое надо было записать, но в спешке я не записывала. Постараюсь припомнить теперь" [5, т. 1, с. 29].
Л.К. Чуковская** начала свои записи в 1938 г., закончила - в 1962 г. Недавно были опубликованы "посмертные" воспоминания - об архиве поэта, об отношениях наследников. Подобно Эккерману, записывавшему высказывания Гете, Чуковская записала почти все свои встречи и разговоры с поэтом. Записки-дневники, посвященные великому человеку, - известный, хоть и достаточно редкий жанр в мемуаристике. Из ее собственных сочинений, писем, из характеристики, какую дают ей люди, близко с ней знакомые, в том числе А. Солженицын, складывается образ человека очень честного, предельно организованного и требовательного к себе, ответственного, готового отстаивать свои убеждения, для которого "долг", пожалуй, самое главное понятие; может быть, она немного "узка" в своих представлениях о долге и чести. Этот образ мемуариста "отсвечивает" в образе поэта.
Вот первая встреча, во многом определившая дальнейшие отношения Л. Чуковской и А. Ахматовой: «Когда мне было лет тринадцать, Корней Иванович однажды повел меня к ней и она надписала мне "У самого моря". Я не могла поднять на нее глаз» [5, т. 1, с. 9]. Ощущение дистанции, которая то сокращалась, то увеличивалась, и бесконечного уважения сохранилось на все годы.
* По словам А. Ардова, «мемуарам С. Маковского, Г. Иванова, И, Одоевцевой и В. Неведомской она не простила одного - злоупотребления подробностями, в которых усматривала ложь, справедливо полагая, что "подробностями могут изобиловать дела, но не память"» [3, с. 21].
** Лидия Корнеевна Чуковская - редактор, литературовед, писатель, диссидент. Наиболее известна ее повесть "Софья Петровна" - о том, как меняются представления о жизни женщины, у которой арестован сын. В период застоя она подписала множество писем протеста, за что была исключена из Союза писателей.
Постоянные встречи Анны Андреевны и Лидии Корнеевны начались в трагическое время. Это определяет ключевые темы и мотивы. Эпоха, как считает автор, предстает в дневнике не совсем точно - по вполне объективным причинам: "Реальность моему описанию не поддавалась; больше того - в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? <...> Литературные разговоры в моем дневнике незаконно вылезли на первый план: в действительности имена Ежова, Сталина, Вышинского, такие слова, как умер, расстрелян, выслан, очередь, обыск и пр., встречались в наших беседах не менее часто, чем рассуждения о книгах и картинах" [5, т. 1, с. 7]. Обо всем этом писать в дневнике откровенно было нельзя, но эта самая важная для них тема все-таки прорывается - в намеках, в зашифрованных записях, пронизывает весь текст дневников, она может быть "восстановлена", а восстановленная становится главной. С одной стороны, -постоянное беспокойство о тех, кто "там", с другой, - осмысление чудовищности эпохи: "Вчера я была у Анны Андреевны по делу", - пишет мемуарист [5, т. 1, с. 9], а в комментариях, написанных уже в годы "вегетарианские", поясняет, что пришла спросить, что именно написала Ахматова в письме, обращенном к Сталину, которое, как тогда казалось, могло помочь узникам. Другое место дневника: перечитав "Alice through the looking glass", Ахматова спрашивает у своей собеседницы: "Вы не думаете <.>, что и мы сейчас в Зазеркалье?" [5, т. 1, с. 177]. Трагизм жизни - ощущение, объединяющее автора мемуаров и поэта.
Искусство, творчество, поэзия - то, чем живут собеседницы и их друзья. Это вторая сквозная тема; чаще всего она присутствует как описание восприятия того или иного произведения, как его обсуждение или как воспроизведение творческого процесса: работа над строкой, над словом; часто упоминается, что те или другие строки необходимо было выучить наизусть, а потом восстановить - бумаге их доверить было нельзя. Воспоминания Ахматовой о других поэтах и о литературном процессе есть, но их не так много, особенно в сравнении с мемуарами других, более молодых авторов, для которых Анна Андреевна прежде всего великий представитель великой эпохи.
Вкусы и трактовки мемуариста и поэта не всегда совпадают, но автор вовсе не настаивает на том, что его мнение - истина в последней инстанции, хотя часто спорит с собеседницей:
«Бешеная речь Анны Андреевны против "Старой актрисы" Заболоцкого. Она вычитала в этом стихотворении нечто такое, чего, на мой взгляд, там и в помине нет.
- Над кем он смеется? Над старухой, у которой известь в мозгу? Над болезнью? Он убежден, что женщин нельзя подпускать к искусству - вот в чем идея! <.>
Она не давала отвечать, она была в бешенстве» [ 5, т. 2, с. 187].
«Жалуясь, что безнадежно забыла какие-то первые четыре строки, Анна Андреевна потребовала, чтобы я их вспомнила. Я ей толкую: "это стихотворение Вы мне сейчас прочитали в первый раз!" А она повторяет:
- Ну постарайтесь. пожалуйста. припомните.» [5, т. 2, с. 116].
Две темы - трагизм эпохи и творчество - объединяются и в рассказах о том, как Ахматова постоянно ощущала свою поднадзорность (об этом пишут и другие мемуаристы), как привязывала ниточку к чемодану с рукописями, чтобы определить, не открывал ли кто в ее отсутствие архив.
Женские воспоминания немыслимы без описания быта, внешности, одежды. У Л. Чуковской гендерные особенности, о которых так много говорят и пишут сегодня, и которые всегда присутствовали в литературе, становятся сильной художественной деталью.
"<.>Лошадь везла дрова.
- Дрова, которых у меня нет, - сказала Анна Андреевна. - Их некуда положить. Весь сарай занят дровами Николая Николаевича [Пунина. - Е.Ж.]" [5, т. 1, с. 28].
Бытовые детали не снижают образ поэта, но создают ощущение надбытности. Любимая деталь разных мемуаристов в описании образа Ахматовой - шелковый халат, разорванный от подмышки до пояса, в котором она все же смотрелась королевой.
Еще один контрапункт - автор сталкивает описание ее физического и духовного состояния. Она больна, у нее болит сердце, у нее бессонница и страхи (невозможно перейти дорогу - охватывает безотчетный страх). Но она - королева:
"В солнечном луче, от которого она не отклонялась, ярко были видны ее зеленые глаза и глядящая из них - она" [5, т. 1, с. 50]. "Анна Андреевна величественно сидела посреди дивана и высочайше покровительствовала остротам" [5, т. 2, с. 45].
Она вызывает желание заботиться о ней - не только у автора воспоминаний возникает потребность успокоить, защитить, помочь: "Нина Антоновна командует ею с заботливой свирепостью:
- Не сидите после ванны так близко от окна. Пересядьте, дует.
- Вы надели не то ожерелье. Сейчас подам другое. Не ленитесь, наденьте.
- М-те, вы забыли, что вам до конца жизни запрещена ветчина.
Анна Андреевна слушается кротко и радостно" [5, т. 2, с. 41].
Подчас она капризна и даже немного эгоистична, забота о ней требует забыть о собственной усталости и собственном горе, ведь этого требует служение великому человеку. Именно служение - лейтмотив этих воспоминаний. Ахматова в этой книге -прекрасная и величественная страдалица, переплавлявшая страдания и гонения в великую поэзию. Такое видение заложено уже в эпиграфе ("Из-под каких развалин говорю!/ Из-под какого я кричу обвала!/ <...> И все-таки узнают голос мой, И все-таки ему опять поверят") и проходит через весь текст. Не случайно "личная" тема (отношения с Гаршиным) дана очень сдержанно - ее педалирование разрушило бы этот цельный образ.
Когда появилась книга Л. Чуковской, литературное сообщество с восхищением заговорило о многолетнем подвижническом труде автора записок. Но при этом нередко звучали вопросы: насколько точен этот образ, насколько сильно он деформирован "под влиянием" образа мемуариста? Ответ на эти вопросы может дать только сопоставление с другими мемуарными сочинениями.
Анатолий Найман - один из ахматовских "птенцов". Как известно, она покровительствовала четверке ленинградских поэтов, один из которых стал впоследствии нобелевским лауреатом (Бродский, Рейн, Найман, Бобышев), - эта ситуация грубо и пошло была обыграна в скандальном романе В. Сорокина "Голубое сало". Анна Андреевна в поэтическом отношении, конечно, выделяла Бродского. Литературный опыт и вкус подсказывали ей, каков масштаб его таланта. Но в "первой реальности" - не поэтической - ей был ближе других Найман. Он выполнял обязанности ее литературного секретаря, у них была совместная работа (переводы), они постоянно виделись.
"Рассказы о Анне Ахматовой" - мемуары-исследование. Выбор жанра, вероятно, предопределен тем, что автор принадлежит поколению с совершенно иным жизненным опытом, чем Ахматова, и в то же время он - "брат по музе", хоть и младший (не только по возрасту, но и по рангу). Отсюда - двуплановость, сосуществование в тексте собственно мемуарных элементов и попыток осмысления творчества поэта, той литературной эпохи и той среды, какой она принадлежала.
Конечно, он фиксирует, как и Чуковская, множество бытовых подробностей, но они осознаются как проявление не столько личности, сколько творческой сущности: "При чем тут, в тесной комнате, куда вместе с посетителем, прочищающим оттаявший нос, врывается кухонный чад и где под топчан впихнуты два картонных чемодана: рукописи и одежа, - при чем тут Лорелея?
Это был, так сказать, патентованный ахматовский прием, почти правило: надеть перчатку с левой руки на правую, вывернуть ситуацию наизнанку, снизить высокий стиль, поднять низменное, столкнуть несопоставимые на первый взгляд вещи." [6, с. 53].
Осознав этот главный прием ахматовского творчества и одновременно ахматовской жизни, автор берет его за основу повествования. В этом отношении он следует за своим героем: Анна Андреевна по этому принципу выстраивала и свое творчество, и свою жизнь.
Обыденное, низкое - не просто фон, а тот "сор", из которого "растут стихи, не ведая стыда". А из многочисленных зарисовок вырастает образ необыкновенно умного, наблюдательного человека, подчиняющего себе жизненные обстоятельства и Слово.
Почти рядом - два рассказа. Один - о поездке, которая чуть было не сорвалась: «С искаженными от пережитого страха и возмущения лицами, они все, как один кричали, что наш шофер пьян. Я попробовал за него вступиться, мне бросили: "Ты благодари Бога, что жив". Решили везти нашу машину - вместе с нами - в ближайшую милицию. Только тут Ахматова пошевелилась, повернулась к ним, выглянула в окно и произнесла: "В таком случае наша поездка теряет смысл". Внешность была так внушительна, тон так неожиданно спокоен и убедителен, что пробка стала рассасываться: мы успели минута в минуту» [6, с. 256].
Второй рассказ - тоже поначалу воспринимаемый как сугубо бытовой - о поездке в Выборг: «Со скоростью 100 и быстрее мы примчались в Выборг, покрутились возле парка и причала, не выходя из машины, съели по эскимо и так же стремительно вернулись. Она сказала только: "Средней силы населенный пункт." Через несколько дней Ладыженская, навестив Ахматову, рассказала, что она съездила в Выборг, как там было прекрасно и какое впечатление на нее произвел гранитный монолит, ступенями уходящий под воду. Ахматова посмотрела на меня с притворной сокрушенностью и обидой и сообщила гостье, что мы ничего такого не заметили. Через день, если не на следующий, ею были написаны стихи "Огромная подводная ступень... " и так далее, с посвящением Ладыженской» [6, с. 258].
В мемуарах переплетаются не только бытовое и творческое, но и прошлое с настоящим. То, что было давно, входит в сегодняшнюю жизнь, объясняет и текущие события, и многое в литературе, а Анна Андреевна выступает как медиум, как связующее звено:
"Она дождалась конца множества возникших при ней и с ней начал. Рассказ о событиях 50-х мог вызвать эхо 20-х" [6, с. 281].
«Она вспоминала об умерших, особенно о друзьях молодости, тем же тоном, с той же живостью, что и о вчерашнем госте, и часто именно по поводу вчерашнего или сегодняшнего гостя. Хотя она приговаривала: "Я теперь мадам Ларусс, у меня спрашивают обо всем", - но ее реплики были не энциклопедическая информация по истории литературы и искусства, а анекдот, не оценка, а яркая деталь. Она писала заметки об акмеизме, о борьбе литературных течений, о Модильяни, о Блоке, но когда разговаривала, появлялись "Коля", "Осип", Недоброво, Анреп, "Ольга", Лурье, Лозинский, Шилейко; если Модильяни, то как "Моди", незнаменитый, милый, свой» [6, с. 105].
Ахматова воспринимается как неотъемлемая часть русской культуры; в то же время ее высказывания вмещают в себя всю русскую культуру; она ощущает себя ответственной за все, что говорится и пишется о русской классике. Она с возмущением реагирует на утверждение литературоведа, будто Дантес стрелялся в кольчуге: "Это Гессен стрелялся бы в кольчуге! - как будто тоже выстрелила она. - Вам известно, как я люблю Дантеса, но он был кавалергард и сын посланника, человек света, ему мысль такая не могла прийти в голову." [6, с. 290].
Размышления Анны Андреевны об истории культуры "подталкивают" автора мемуаров к осмыслению ахматовского творчества. Литературоведческий пласт очень значим в этом сочинении. Найман приводит собственные наблюдения: "Искусство для Ахматовой - и, шире, для людей искусства 900-х-10-х годов - было служением не только в общепринятом, но и в религиозном смысле слова" [6, с. 63].
Не менее важны и ссылки на других исследователей, изучавших поэзию Анны Ахматовой, выявлявших, например, "чужой текст" в ее стихах: «Выявлению "чужих голосов" в поэзии Ахматовой посвящены многочисленные филологические труды последних трех десятилетий <.> То, что открыли Т.В. Цивьян, Р.Д. Тименчик, В.Н. Топоров,
« ^ ?? г'
проникнув за второе дно ее роковой шкатулки , теперь уже всегда будет просвечивать сквозь прозрачность стихов "третьими, седьмыми и двадцать девятыми", если воспользоваться ее же фразой, планами» [6, с. 49].
Итак, для А. Наймана Ахматова - близкий по духу человек, интереснейшая личность, чей образ он, как писатель, стремится воплотить с максимальной точностью (продуманная композиция, разработка мизансцен, яркие детали работают на это). Она - представитель великой поэтической эпохи, поэт, без которого немыслима история русской литературы; она - из тех великих, "на плечах" которых стоит современная поэзия - в том числе и творчество самого мемуариста. В то же время предметом наблюдения и исследования становится и ее творчество; жанр исследовательских мемуаров предполагает это.
Как видим, образ, нарисованный в мемуарах, зависит от выбранного жанра и от "точки зрения" мемуариста, что в свою очередь предопределено личностью пишущего, "отношениями" субъекта и объекта речи в воспоминаниях.
Если попытаться соотнести образ поэта, возникающий в том или другом мемуарном сочинении, с лирическим героем (героиней) Анны Ахматовой, то образ, нарисованный М. Бахтиным, будет напоминать нам о ранней ахматовской любовной лирике; женщина, описанная Л. Чуковской, - о страдающей героине "Реквиема"; величественная старуха из
мемуаров А. Наймана - о той, что вспоминает о 1913 и 1940 годах в "Поэме без героя".
Каждый из портретов, безусловно, субъективен; как и лирический герой, он не в полной мере отражает полнокровный образ живого человека. Но пытаться решить, какой портрет "более похож", занятие бессмысленное. Читатель - и тем более исследователь -должен сопоставить, соотнести все прочитанное - и тогда Анна Андреевна предстанет "как живая". В этом плане, на наш взгляд, очень удачна работа Р. Тименчика, в которой автор на основе огромного количества источников исследует биографию, личность и творчество великого поэта [8]. Именно весь комплекс мемуарных сочинений позволяет соотносить описанное с "первой реальностью".
ЛИТЕРАТУРА
1. См. напр.: Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика XVIII - I пол. XIX вв. (от рукописи к книге). М., 1991; Мемуары на сломе эпох (круглый стол) // Вопросы литературы. 1999. № 1. С. 33; То же // Вопросы литературы. 2000. № 1. С. 44.
2. Кушнер А. Новые заметки на полях // Знамя. 2007. № 10. С. 154.
3. Анна Ахматова в записях Дувакина / Сост. О. Фигурнова. М., 1999.
4. Щеглов Д.Ф. Раневская. Монолог. М., 1988. С. 62.
5. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 2 т. СПб.; Харьков, 1991.
6. Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999.
7. Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998; Протоиерей Михаил Ардов. Все к лучшему. Воспоминания. Проза. М., 2006; Рейн Е. Замети марафонца. Неканонические мемуары. Екатеринбург, 2005; Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2000.
8. Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М.; Торонто, 2005.
15 декабря 2007 г.
