CC BY
25
Г. А. Николаев
Казанский (Приволжский) федеральный университет, Казань
«АЛГЕБРА И ГАРМОНИЯ» ПОЭЗИИ ЛОМОНОСОВА
Сальери. (...) Поверил Я алгеброй гармонию. Тогда Уже дерзнул, в науке искушенный, Предаться неге творческой мечты.
А. С. Пушкин. Моцарт и Сальери
В истории русской культуры вклад М. В. Ломоносова, филолога, гуманитария, на мой взгляд, несколько занижен по сравнению с его достижениями в области естественных наук. Он больше известен народу как ученый, открывший закон сохранения веса вещества, атмосферу на Венере и др. В то же время он сделал приоритетные открытия в области филологии: написал первую российскую грамматику и дал русскому народу прекрасную систему стихосложения, детально разработав теоретически и воплотив в практике своего поэтического творчества ритмику, строфику и другие элементы русской версификации (в том числе подготовил появление и «онегинской строфы» Пушкина [Марков 1967: 135-158]).
Многие открытия Ломоносова-естественника сейчас уже не сохраняют своей остро научной значимости: они превратились в аксиомы, а аксиомы не цитируют в научных исследованиях. Естественнонаучные достижения Ломоносова упоминаются только в работах по истории науки, другими словами, они теперь являются тоже частью общей русской культуры. Не преуменьшая значения Ломоносова-естествоиспытателя, я хочу сказать: то, что сделал Ломоносов в естественных науках, мог сделать тот или иной крупный европейский ученый — Ломоносов сделал это раньше. Но то, что сделал он в филологии, мог сделать только он. Я не боюсь утверждать, что система стихосложения, разработанная кем-то иным, не Ломоносовым, а, например, Тредиаковским, была бы иной системой стихосложения. И кто знает, кем бы был Пушкин (и был ли бы он вообще), если бы он пользовался другой
системой версификации? Гуманитарные научные идеи несут в себе личностные черты их автора. Фактически Ломоносов подарил русскому народу современную и совершеннейшую систему стихосложения, полностью отвечающую строю русского языка. В этом его подвиг напоминает подвиг славянских первоучителей Кирилла и Мефодия, подаривших славянским народам первый литературно-письменный язык. Кстати, и их «изобретения» тоже несут личностный характер: если бы составителем славянской азбуки был кто-то другой, то и азбука была бы другой [Николаев 2012: 46-47].
Высоко оценил вклад М. В. Ломоносова в историю русской литературы В. Г. Белинский:
Ломоносов был первым основателем русской поэзии и первым поэтом Руси (...) Язык его чист и благороден, слог точен и силен, стих исполнен блеска и парения (...) До Державина Ломоносову не было никаких соперников. [Белинский 1948 III: 182].
Словесная формула «алгебра и гармония», восходящая к А. С. Пушкину, применима именно к поэзии Ломоносова: ведь он был реформатором системы русского стихосложения и дал поэзии основные законы версификации («алгебра» поэзии); но он был и тем, кто первым испытал на практике свое изобретение, он был поэтом-практиком (дав образцы «гармонии» поэзии). Формула «алгебра и гармония» применительно к ломоносовской поэзии представляет своего рода оппозицию ее составляющих, содержанием которой является соотношение поэтических установок Ломоносова и реальных результатов его творчества. Это соотношение не было однозначным в поэтическом языке произведений, отнесенных Ломоносовым к разным стилистическим сферам («штилям»). Особенно это касается языка высокой поэзии.
Исследователи, затрагивавшие эту проблему, отмечали определенные несоответствия конкретных творческих результатов Ломоносова-поэта рекомендациям Ломоносова-ученого. Эти несоответствия касались не техники (и правил) стихосложения, а тех языковых норм, которые он установил для того или иного рода поэзии на основании разработанной им теории «трех штилей». Согласно требованиям этой теории наиболее «чистым» в языковом отношении оказывается высокий поэтический слог, складывающийся из славянских речений и речений, общих в русском и церковнославянском языках.
Из скупых замечаний, рассеянных в филологических трудах («Российской грамматике», Материалам к «Российской грамматике», «О пользе книг церковных» и др.) можно создать представление о тех требованиях, которые предъявлял Ломоносов к высокому слогу. Вот наиболее известные из этих требований:
1. Стремление «к точному выговору букв» (съ шумом, изъ шерсти и т. п.; ср. с произношением в «обыкновенных разговорах»: шшумомъ, ишшерсти и т. п.).
2. Предпочтительное употребление окончания -а в родительном падеже единственного числа имен существительных мужского рода вместо -у в разговорном языке: трепета, вида и виду и т. п.
3. Предпочтительное употребление окончания -Ь в предложном падеже единственного числа вместо -у в разговорном языке: въ домЬ, въ свЬтЬ и т. п. — въ ceimy.
4. Синтетические формы превосходной степени вместо аналитических в разговорном языке: сквернейший — самой скверной и т. п.
5. Употребление деепричастий на -а(-я) вместо деепричастий на -учи в разговорном языке.
6. Причастные формы и конструкции.
Ломоносов преимущественно выдерживал установленные им рекомендации. Однако нередки и нарушения этих рекомендаций в его творчестве. Наблюдается два типа нарушений:
1) «гармония» выходит «из повиновения» «алгебры» (например, употребление форм род. п. ед. ч. на -у в высоком стиле) и
2) «алгебра» диктует свои требования «гармонии», вплоть до разрушения последней (licentia poética).
Я не буду подробно рассматривать многочисленные случаи отражения в орфографии одического языка живого произношения ассимилируемых форм, ограничившись несколькими примерами:
(1) До самых Вилманстрандских рвов Без щету топчет тех
голов. (Первые трофеи. 1741). [Лом. 1952 VIII: 48].
(2) Твой веры полной ум умножит щастье в нас. (Венчанная
надежда. 1742). [Лом. 1952 VIII: 72].
1. Наиболее примечательными являются нарушения — употребление разговорного окончания -у в высоком одическом языке:
(3) От реву лес и брег дрожит. (Ода на взятие Хотина. 1739). [Лом. 1952 VIII: 19].
(4) Где нет ни правил, ни закону, Премудрость тамо зиждет храм! (Ода на день восшествия на престол Елизаветы Петровны. 1747). [Лом. 1952 VIII: 205].
(5) От блеску днёвнаго светила Он мрачный отвращает взор. (Ода на день восшествия на престол Елизаветы Петровны. 1747). [Лом. 1952 VIII: 206].
То же в его поздних одах:
(6) Но враг такого после вреду Еще дерзает против нас. (Ода. 1759). [Лом. 1952 VIII: 652].
(7) Среди торжественнаго звуку О ревности моей уверь. (Ода. 1763). [Лом. 1952 VIII: 789].
(8) И гневу Росскаго страшись. (Ода. 1763). [Лом. 1952 VIII: 798].
Ломоносов был первым русским грамматистом, давшим правильное истолкование распространения флексии -у в род. п. ед. ч. слов муж. рода и стилистическую интерпретацию этих форм [Марков 1974: 51]: «Происшедшие от глаголов (курсив мой. — Г. Н.) употребительнее имеют в родительном -у и тем больше оное принимают, чем далее от славенского отходят, а славенские, в разговорах мало употребляемые, лучше удерживают -а: размахъ, размаху; чес, чесу; взглядъ, взгляду; визгъ, визгу; грузъ, грузу; попрекъ, попреку; переносъ, переносу; возрастъ, возрасту и возраста; видь, виду и вида; трепетъ, трепета» [Лом. 1952 VII: 457]. Несоответствие конкретных творческих результатов Ломоносова-поэта языковым рекомендациям Ломоносова-ученого здесь, как и в других случаях, отразило диалектическое противоречие языка как феномена, постоянно функционирующего и при этом постоянно развивающегося (фактически диалектики статики и динамики языка), осложненное в данном случае определенной оппозицией славяно-
книжного и народно-разговорного истоков русского литературного языка.
2. М. В. Ломоносов наиболее полно по сравнению со своими современниками и предшественниками отразил вариативную основу стилистических категорий. Базой этих вариантов в поэтическом языке служили не только «славенские» и «русские» варианты слов и форм, но и разносложные варианты и синонимы слов и форм одного стилистического типа. Такие разносложные (фонетические) варианты несут в поэтическом языке в основном версификационную обусловленность и отражают возможности варьирования формальной стороны стихотворного языка. Пределом такого варьирования являются «поэтические вольности» (licentia poética), то есть нарушения принятых норм литературного языка в поэтической речи в версификационных целях.
Мастерски использовал М. В. Ломоносов, например, разно-сложные варианты одной морфемы (суффиксы -ский и -еский, -стео и -естео): пригожстео (вместо пригожество), роскош-стеоеатъ (вместороскошествовать); ср. также:
(9) Хотя велика толь Монаршска власть Твоя, Но видим, правишь как самую Ты Себя. (Венчанная надежда. 1742). [Лом. 1952 VIII: 72].
(10) Твой просвещенный ум соединен с раденьем, Как скипетр сопряжен с Монаршеским владеньем. (Ода. 1758). [Лом. 1952 VIII: 644] и др.
Наиболее интересным представляется использование в поэзии разносложных словообразовательных синонимов, например, синонимов с суффиксами -ство и -ствие:
(11) В довольстве спеет труд, довольствие в труде, Взаимно друг другу способствуя везде. (Надпись. 1753). [Лом. 1952 VIII: 529].
Особого разговора заслуживают разносложные варианты имен существительных на -ие и -ье, поскольку здесь сталкиваются чисто версификационные и стилистические моменты. Известно, что эти варианты восходят к разным реализациям так называемых напряженных редуцированных: вариант -ие имеет южнославянское происхождение, а -ье — восточнославянское. По теории трех «штилей» в одическом языке надлежало бы
использовать первый вариант. Ломоносов использует в языке высокой поэзии оба варианта, применяя их в чисто версифи-кационных целях:
(12) Исполнил Бог свои советы С желанием Елисаветы. (Ода.
1745). [Лом. 1952 VIII: 128].
(13) Надежда долго в тишине С желаньем на Тебя взирала.
(Поздравление 1741). [Лом. 1952 VIII: 56].
Если рассматривать соотношение этих вариантов в аспекте «алгебры» и «гармонии» поэзии, то следует признать, что в данном случае предпочтение отдается «алгебре» стихосложения. Это хорошо просматривается при сравнении поэтического языка Ломоносова с языком его высокой прозы, где постоянно употребляются варианты на -ие. Именно в поэтическом языке первой половины XVIII века получили широкое распространение эти формы на -ъе, более удобные как ритмическое средство, чем их параллели на -ие. В дальнейшем эти формы проникнут и в те прозаические жанры, которые первоначально избегали употребления имен на -ъе. «Таким образом, в данном случае стихотворная речь как бы резко опережает прозаическую на пути формирования будущей нормы» [Марков 2001: 155].
Иную предназначенность в поэтическом языке Ломоносова имеют равносложные варианты. Их использование связано здесь с семантикой стиха. Большой семантической наполненностью характеризуется использование таких форм, как колена и колени.
По происхождению форма колена представляет закономерное множественное число от слова среднего рода колено; форма колени — это несколько трансформированная форма бывшего в древнерусском языке двойственного числа. В поэзии М. В. Ломоносова эти формы строго семантически дифференцированы: они как бы сохраняют прежние семантические отношения, и форма колена употребляется тогда, когда речь идет о множестве (т. е. более двух числом):
(14) Восток и льдистый Океан свои колена преклоняют. Ода.
1746. [Лом. 1952 VIII: 140].
(15) Москва едина, на колена Упав, перед Тобой стоит. [Лом. 1952 VIII: 224].
В данном случае мы, естественно, имеем метонимический перенос (люди Москвы) и соответствующую форму исконного множественного числа). Ср.:
(16) Забыли что вы так щитатъ, Что десять Русских Швед прогонит? Пред нами что колени клонит Хвастлив толь нашей славы тать? [Лом. 1952 VIII: 50],
где речь идет об одном человеке (о чем говорит оппозиция 'один — десять', хотя и здесь присутствует обобщение), а потому употребляется исконная форма двойственного числа.
Ломоносов четко выдерживает эти различия в значениях двух рассмотренных форм. Его современники в этом отношении были менее последовательны, Возможно, здесь тоже сказалась образованность автора первой российской грамматики, и он сознательно придерживается указанных разграничений.
А. П. Сумароков в 28 случаях употребляет форму колени применительно к одному человеку и только один раз в плюральном значении. В других случаях в им. п. мн. ч. поэт употребляет форму колена.
Такие же семантические разграничения мы находим у М. Хераскова. Но особенно интересны показания языка Н. М. Карамзина. Нами отмечено в двухтомнике его сочинений 40 случаев употребления формы колени (35 раз в применении к одному человеку и лишь в пяти случаях во мн. ч.) и 17 случаев употребления формы колена (из них 11 раз в значении мн. ч.). Случайно это или нет, но в языке реформаторов языка (Ломоносова, Сумарокова, Карамзина) четко прослеживается предпочтение применять эти формы в зависимости от числовой семантики. У других писателей этого периода таких строгих разграничений нет. Так, язык произведений Д. И. Фонвизина, Г. Р. Державина, Н. И. Новикова, А. Н. Радищева и др. не дает нам оснований видеть в этих формах какие-либо различия.
Писатели и поэты начала XIX века продолжают использовать обе формы. В их языке эти формы чаще используются в стилистических целях: форма колени становится обыденной формой, в то же время форма колена чаще выступает в текстах высокого стиля. Этому способствует использование ее в устойчивом сочетании с книжным глаголом преклонить. Ср.:
(17) У гроба матери, колена преклонив. (Пушк.) Или:
(18) Но колен моих пред вами Преклонить я не посмел. (Пушк.)
(19) Колена всех преклонены. (Блок).
В XIX веке вариативные формы колена — колени используют И. А. Гончаров, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. К. Толстой, Ф. И. Тютчев и др. Стилистическая маркированность формы колена особенно просматривается в современном ее употреблении (БАС квалифицирует ее как устаревшую), в условиях, когда нормативной стала форма колени [БАС1 5: 1146-1147].
Ориентация ученого на прежние словоформы, исконные в древнерусском языке, но замененные к XVIII веку (вернее, значительно раньше) другими, проявляется и в использовании им словоформ род. п. мн. ч. имен среднего рода типа морь, поль (на месте морей, полей). В это время они были уже архаизмами, поэтому, согласно выдвинутым Ломоносовым требованиям высокого стиля, они «законно» применяются в одическом языке, пополняя арсенал форм licentia poética.
Сказанное позволяет заключить, что то или иное решение поставленных вопросов базируется не только на объективных языковых процессах того времени, но и на особенностях художественной системы М. В. Ломоносова, не только подарившего русскому народу новую систему стихосложения, но и оставившего образцы истинно поэтического языка.
Литература
Марков 1967 — В. М. Марков. Ломоносов и русская строфика // Очерки по истории русского языка и литературы XVIII века (Ломоносовские чтения) / Отв. ред. В. М. Марков. Вып. I. Казань: Изд-во КГУ. 1967. С. 135-159. Николаев 2012 — Г. А. Николаев. Духовные оды М. В. Ломоносова (к 300-летию со дня рождения ученого и поэта) // Православный собеседник: Альманах Казанской Духовной Семинарии / Ред. Филарет (Кузьмин), иеромонах. Вып. 2 (22). Казань: Казан. Духов. Семинария. 2012. С. 46-53.
Белинский 1948 — Сочинения Александра Пушкина. Статья первая // В. Г. Белинский. Собрание сочинений: В 3-х т. / Ред. Ф. М. Го-ловенченко. Т. III. М: ГИХЛ. 1948. С. 172-204. Лом. 1952 — М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений. Т. VIII.
М.-Л.: АН СССР. 1952. Марков 1974— В.М.Марков. Историческая грамматика русского
языка. Именное склонение. М.: Высшая школа. 1974. Марков 2001 — В. М. Марков. Избранные работы по русскому языку / Отв. ред. Г. А. Николаев. Казань: Изд-во ДАС. 2001.
Словари
БАС1 — Словарь современного русского литературного языка. Т. 1-17. М.-Л.: АН СССР (Т. 1-15), Наука (Т. 16-17). 1948-1965.
