CC BY
322
Отечественная история
Т.В. Антонова
А.И. Герцен: «Поднимите цензурный шлюз!...»
200 лет со дня рождения
А.И. Герцена (1812—1870)
В статье анализируется публицистика издававшейся в Лондоне А. Герценым и Н. Огарёвым газеты «Колокол», посвященная проблеме освобождения отечественной печати от цензуры. Рассматривается позиция А. Герцена относительно перспектив разрешения цензурного вопроса в России второй половины 1850-х - начала 1860-х гг.; отношение к действующему законодательству о печати и практике его применения. Раскрывается смысл герценовской формулы свободы печати.
Ключевые слова: «Колокол», цензурная реформа в России, свобода слова как программное требование «Колокола», реформы Александра II, реакционный курс правительства Александра II в области печати, либеральная бюрократия, Земский Собор.
Идеолог народнического, «общинного» социализма, А.И. Герцен на рубеже 1850-60-х гг. был убежден в том, что путь к нему открывала эпоха великих реформ императора Александра II, знаменовавшая, по его представлению, конец историческому «застою» страны, всему «дряхлому, отжившему, безобразному, рабскому, невежественному в России» [6, 1857, л. 1]. Важнейшим условием выхода из «николаевской рутины», важнейшим инструментом социальных преобразований он считал «свободное русское слово», а первым шагом к освобождению личности «от насилия» - отмену цензуры как системы государственного контроля над печатным словом. Именно поэтому цензурный вопрос в России оказался одним из центральных в публицистике Герцена. Последовательности рассмотрения его на страницах «Колокола» и посвящена эта статья.
К тому времени Герцен, как известно, жил в Англии, где в 1853 г. основал Вольную русскую типографию и приступил к изданию альманаха «Полярная звезда», а с 1857 г. вместе с Н.П. Огарёвым - «Колокола». В «Предисловии» к «Колоколу» выбор Лондона для размещения русской типографии объяснен так:
Не ради прихоти пустой,
Не потому, что из боязни Он укрывался бы от казни;
А потому, что здесь язык К свободомыслию привык И не касалася окова До человеческого слова [7, 1857, л. 1].
За этой поэтической строкой Н.П. Огарёва читалась констатация того, что в Англии не было цензуры, что права авторов, редакторов и издателей были здесь защищены законом и судебной юрисдикцией. Ситуация в России складывалась иначе - там и в 1857 г. продолжал действовать николаевский цензурный Устав 1828 г., порядок предварительной цензуры, сохранялась ее множественность (общая и ведомственная цензура).
Предпринимая издание газеты, Герцен изложил «догматы веры», цель своей публичной деятельности - быть «везде, во всем, всегда со стороны воли - против насилия, со стороны разума - против предрассудков, со стороны науки - против изуверства, со стороны развивающихся народов - против отстающих правительств» [6, 1857, л. 1]; «дело русской пропаганды для нас не каприз, не кусок хлеба - а дело нашей жизни, наша религия, кусок нашего сердца, наша служба русскому народу» [Там же, 1858, л. 9].
Такая постановка предопределяла остроту неприятия редакцией «Колокола» цензуры и защиту идеи свободы слова. Объясняя исторический смысл права личности на свободное выражение мнения, Герцен повторил свою мысль, высказанную в 1855 г. в программе «Полярной звезды»: «Открытая вольная речь - великое дело, без вольной речи - нет вольного человека. Не даром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние...» [Там же, 1857, л. 1].
Теперь, когда «година мрака и печали» прошла, появилась надежда на смелые шаги нового императора в направлении освобождения печати от цензуры. «Колокол» адресовал ему призыв осознать назревшую потребность устранения цензурных пут: «В отношении к России мы хотим страстно, со всею горячностью любви, со всей силой последнего верования, - чтоб с нее спали наконец ненужные старые свивальники, мешающие могучему развитию ее. Для этого мы считаем первым необходимым,
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Отечественная история
неотлагаемым, шагом: освобождение слова от цензуры!» [6, 1857, л. 1]. «Поднимите цензурный шлюз», «Дайте свободу русскому слову», - таков был рефрен почти всех публичных обращений Герцена к Александру II. Пропаганда свободы слова «Колоколом» может быть остановлена, заявлял он, «только уничтожением цензуры» [Там же, 1858, л. 9].
Шло время, популярность «Колокола» в России росла, по словам Герцена, «crescendo». Издатели увеличивали тираж, месячную периодичность изменили на еженедельную [10]. «В твоих руках огромная власть, по твоим статьям подымаются уголовные дела, давно преданные забвению, твоим “Колоколом” грозят властям. Что скажет “Колокол”? Как отзовется “Колокол”? Вот вопрос, который задают себе все, и этого отзыва страшатся министры и чиновники всех классов» [4, с. 384-385]. Создавалась даже иллюзия, что Герцен и Александр II, как «союзники на благо и счастье России», подадут друг другу руки [Там же].
Но, несмотря на то, что в кругу читателей «Колокола» находились правительственные лица и даже сам император, имя Герцена, его сочинения и издания оставались запрещенными в России. Это обстоятельство, однако, не влияло на мнение Герцена о царе-реформаторе. Личность государя, провозгласившего необходимость отмены крепостного права, за подготовкой которой он следил «всеми нервами», являлась для него до 1860-х гг. неприкасаемой. Отвечая в 1859 г. на упрек одного из корреспондентов «Колокола» в том, что он находится «в другом отношении к Александру II, чем был к Николаю», Герцен пояснял: «Нет, не я переменился, а Николай, именно тем, что умер. Как же я могу относиться к Александру II, который никого не казнил, никого не ссылал на каторжную работу за мнения, не брал Варшавы, не мстил Польше десятки лет, не губил русские университеты и русскую литературу, так, как относился к Николаю? И это не все. Александр II, и никто другой, поднял крик “освобождения крестьян“ и, если он ничего не сделает, если этот вопрос и его решение ускользнут из неловких его рук, то и тогда имя его останется в истории наряду с венценосцами-реформаторами» [6, 1859, л. 32-33]. «Великий почин» Александра II в деле «общего освобождения» Герцен оценивал, как борьбу «во имя человеческих прав», за что в 1861 г. приветствовал его именем «Освободителя» [3, т. ХУ, с. 52].
Виновными в проявлении «невежественной нетерпимости» к «Колоколу», его запрещении в России, в Пруссии, Саксонии Герцен считал окружавших царя сановников, среди которых были «защитники розог и крещеной собственности», «николаевские жандармы, оставленные теперь без работы» [Там же, т. ХУЛ, с. 210]. Он был убежден в том, что в России «реакция сильна» из-за «упорнейшей дворянской оппозиции»
[3, ХХУІ, с. 151], а «Александр в ярости, но слаб и всецело в руках негодяев», «дворня не позволяет ничего» [Там же].
Тем не менее, в одной из публикаций 1858 г., когда в России был учрежден еще один надзирающий за печатью административный орган, прозвучало сомнение Герцена: «Жаль, если это идет от государя: это так недостойно его» [6, 1858, л. 16]. Он имел в виду тройственный комитет (по аналогии с «Bureau de la presse» во Франции при Наполеоне III). В состав комитета входили: от Третьего Отделения С.Е.И.В. канцелярии - «ненавидевший журналистику и гласность» [цит. по: 2, с. 38] генерал А.Е. Тимашев, от Министерства внутренних дел - Н.А. Муханов, от Министерства двора - А.В. Адлерберг. Предназначение комитета заключалось в усилении централизации в делах цензуры [2, с. 38].
Тогда же издатели «Колокола» писали об истоках «словобоязни», поражавшей «всякое деспотическое» правительство, всякую власть: «Неужели всякой власти, даже той, которая хочет добра, написано на роду не уметь иначе слушать истину, как обернутую во фразы битого раболепия, как послащенную пошлою лестью. Язык свободного человека режет ухо» [3, 1858, л. 9]. Здесь очевидно тревожное предположение о причастности «доброй» власти императора к дискриминационным решениям в отношении печати.
И все же на исходе 1850-х гг. Герцен не знал, что мысль о консервации института цензуры исходила не только от «николаевских рутинеров», но и от самого императора. Александр II был недоволен тем, что цензура «бездействовала, существовала только по имени» [цит. по: 2, с. 46]. Он не разделял «мнения тех, которые желали ее уничтожить» [цит. по: 2, с. 39] и цель будущей реформы видел том, чтобы цензура не только сохранилась, но «стала работающей» [Там же], т.е. эффективной в противодействии общественной прессе, ее прорыву к обсуждению социально-политических вопросов, реформаторских планов правительства. Министры народного просвещения, А. С. Норов и Е.П. Ковалевский, теряли свои посты из-за неспособности пересмотреть цензурный Устав в духе этих жестких требований. Они выступали «за долю благоразумной свободы», за необходимость «согласить» в новом законе интересы власти и печати. Либеральная мимикрия бывшего николаевского сановника А. С. Норова отражена в его Всеподданнейшей записке, где он признавал «наступление новой эпохи, в которую литература призвана сыграть немаловажную роль» [цит. по: 9, с. 404-405], но при существующих цензурных правилах она этого сделать не может, и тем самым правительство лишается «надежнейшего пособия, нравственной силы» [Там же] и содействия общества.
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Отечественная история
Того же взгляда придерживался барон М.А. Корф, на которого император рассчитывал возложить обязанности министра цензуры. При обсуждении с Александром II проекта «Министерства цензуры» Корф заявил, что «в деле литературы нельзя идти назад», что новое министерство не должно быть «орудием погашения мысли», а, напротив, должно «выкинуть знамя покровительства литературе» [цит. по: 1, с. 38].
Герцен из «лондонского далека» всех этих различий в позиции императора и некоторых чиновников из николаевской эпохи не видел. Он трактовал их исключительно в обратном смысле: император - поборник реформ, трудно преодолевающий сопротивление высшей бюрократии. Барон М. Корф, к примеру, для него навсегда утратил авторитет как автор «Истории восшествия на престол императора Николая Первого», где участники восстания 14 декабря 1825 г. названы государственными преступниками. Казус с бароном Герцен описал в «Колоколе»: «Быть цензором Корфу - не в первой раз, он участвовал в знаменитой, в великой, в террористической цензуре, в комитете общественной гибели, учрежденном Николаем 2-го апреля 1842 года». Отказ царя от идеи создать «Министерство цензуры» во главе с ним он объяснил высочайшим неодобрением попытки барона договориться о покупке «в казну» за 200 000 руб. «щегольского» дома М. Шишмарёва у Аничкова моста в С.-Петербурге, вместо того, чтобы разместить цензуру в здании закрытого педагогического института. В 72-м листе «Колокола» за 1860 г. был опубликован текст письма Корфа Шишмарёву, где оговаривались детали этой сделки. Герцен не придал никакого значения тому, что в своем письме Корф ссылался на договоренность с императором, который накануне разрешил ему подобрать здание по его усмотрению. Комментарий «Колокола» к письму Корфа, помещенный под общим заглавием «Souvenirs modestes1 о мертворожденной цензуре Корфа», был следующим: «Само собой разумеется, что Корф нашел институтское здание для себя негодным. Доклад об этом он заключил просьбою об увольнении его от новой должности, к которой признает себя не способным, потому что на первых порах имел несчастье навлечь на себя гнев монарха. Государь согласился. Цензура осталась по-прежнему при министерстве народного просвещения. Корф - в положении кн. Долгорукой, лишившейся Петра II накануне свадьбы - не мог вынести своего девичьего вдовства (выделено в тексте. - ТА.) и слег в постель» [6, 1860, л. 72].
Герцен не был осведомлен о других деталях этой истории, но, если бы и был, то они оказались бы вне его интереса. На одной из встреч Корфа
1 Souvenirs modestes (франц.) - скромные воспоминания.
с императором обсуждался вопрос о составе предполагаемого министерства цензуры. Корф выразил мнение о необходимости привлечь людей просвещенных, не связанных с жандармерией. Император, напротив, считал, что жандармский генерал А.Е. Тимашев должен быть приобщен к министерству цензуры, чтобы «облегчить между ним и жандармскою частью необходимые отношения» [цит. по: 5, с. 96-97]. Кроме того, Корф изложил свое видение предназначения министерства в духе ожиданий обществом либеральных уступок со стороны власти. Сам Корф считал, что именно его взгляд на принципы деятельности министерства цензуры вызвал скепсис императора, и он более не удостаивал его приглашением к обсуждению проекта. На эту паузу Корф ответил прошением об освобождении его от еще не назначенной официально должности министра. Император ответил молчанием. Но молва, докатившаяся до Лондона, принесла информацию о случае с Корфом как о коммерческой интриге сановника [5, с. 96-97].
«Светлое упование» и «твердая надежда» на волю царя-реформатора исчезают в публицистике «Колокола» в 1860 г. Такова была реакция на известия из России о цензурных ограничениях в отношении журналистики, обсуждавшей крестьянский вопрос, о сдерживании темпа в работе Главного крестьянского комитета и пр. Вместо слов поддержки Герцен недоумевал: «Чего же испугался государь?». По его предположению, силы реакции побеждали царя, поэтому начатое пять лет назад дело освобождения, застопорилось. «Колокол» упрекал императора в попытке «идти двумя путями», в топтании на месте, в противоречивой, непоследовательной политике: «Нельзя желать гласности - и усиливать цензуру. Нельзя желать просвещения - и гнать студентов от университетских ворот. ... Нельзя начинать новую постройку - и брать помощников из богадельни прошедшего» [6, 1860, л. 60]. «Боясь призраков в якобинской шапке», император, писал Герцен в передовой статье первого номера за
1860 г., «гладит шакалов в генеральских эполетах; боясь демократической страницы в журналах - не боится олигархических грамот в бархатной книге» [Там же].
Тактика «Колокола» была изменена: «Ослабим правительство нашим неучастием. Дела и с ним стоят, а делопроизводство (выделено в тексте. -Т.А.) не остановится. У него и без нас довольно помощников, оно развело во всех канцелярских щелях - писарей, бюрократов-немцев, бюрократов-доктринеров. Из благодарности они должны остаться с правительством, как мыши с тонущим кораблем. А мы будемте сами собой (выделено в тексте. - ТА.)!» [Там же]. Цензурную практику правительства издатели «Колокола» оценивали фактом внешним: «Русская литература за грани-
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Отечественная история
цей растет не по дням, а по часам, - какое ясное доказательство того, что нам есть что сказать (здесь и далее выделено в тексте. - Т.А.) и что нам нельзя говорить дома» [6, 1860, л. 83].
Появление в 1861 г. царского «Манифеста», провозгласившего отмену крепостного права в России, Герцен встретил сочувственно, но с оговоркой: «Слово освобождения сказано! Государь признался. Это дело великое, но не всё - слово должно стать делом, освобождение стать истиной!...Скорее, - скорее второй шаг!» [Там же, 1861, л. 95]. «Вторым шагом» должна быть отменена цензура. Но теперь «Колокол» возлагал надежды не на императора, а на либеральную бюрократию, группировавшуюся вокруг брата царя, великого князя Константина Николаевича, и ему адресовал слова поддержки: «Борьба Ваша, Константин Николаевич, - легка; с Вашей стороны не только справедливость, но все думающее и все страдающее, меньшинство образованных людей и большинство массы.. Но вряд ли можно успеть во многом одним канцелярским порядком, одной бюрократией. Окружите себя свежими, живыми людьми, не рутинистами, ни доктринерами, а людьми понимающими, любящими Россию, и, главное, не бойтесь гласности, как бы она ни была резка! Вспомните один пример. Вольнее нашего никогда не раздавалась русская речь. Что же говорила она, что поставила на своем знамени. освобождение крестьян с землею, уничтожение телесных наказаний, гласность в суде и печати. Прошло шесть лет., и несколько дней спустя всенародно возвещено уничтожение крепостного права. Вы сами стараетесь вывести во флоте телесные наказания. Черед за гласностью (выделено в тексте. - Т.А.)!» [Там же].
Один из «константиновцев», А.В. Головнин, назначенный в декабре 1861 г. на пост управляющего Министерством народного просвещения, был отмечен доброжелательной репликой «Колокола»: «Головнин приобрел известность человека благонамеренного, образованного, современного . что-то он сделает министром? Наследнику преступного и безобразного министра Путятина. легко сделать много пользы и еще легче бездну вреда. Желали бы мы с надеждой встретить появление Головнина в министерстве, но мы застращены и предпочитаем молча ждать, что он сделает» [6, 1862, л. 119-120].
Министр Головнин стремился ввести те принципы, которые составляли «дух и смысл» реформ 1860-х гг. так, как он их понимал: законность взамен произвола, равенство перед законом вместо привилегий, свободу и простор вместо стеснений, гласность вместо прежней тайны [2, с. 42]. В отношении оппозиционной литературы он считал, что «сильное опровержение полезнее запрета» [Там же, с. 46]. При нем имя Гер-
цена впервые было названо в российской прессе (в журнале «Русский вестник» № 6 за 1862 г.) в «Заметке для издателя “Колокола”», написанной М.Н. Катковым.
«В русской журналистике переворот, - писал по этому случаю Герцен. - Дозволено явно нападать на "Колокол”, печатать статьи против нас» [3, XXVII, с. 240]. «Раскрепощение» своего имени он воспринял как разрешение (наполовину) вернуться в Россию [Там же]. Головнин предполагал организовать публичную дискуссию с «Колоколом», определив для этой роли газету П. Усова «Северная пчела». Но вскоре он отказался от такого намерения, понимая, что «правительство будет находиться в постоянной полемике с этим враждебным ему изданием, невыгода окажется на стороне правительства» [1, с. 63].
Неприятие консервативным окружением императора либерального направления Головнина порождало много инсинуаций. Одна из них -тайные контакты Головнина с редакцией «Колокола». На самом деле Герцену не было дела до тех трудностей, которые переживал Головнин, желая не допустить крайностей в поведении прессы, чтобы добиться у императора согласия на такой вариант цензурной реформы, который был бы первым шагом к последующему освобождению отечественной печати, чтобы отношения власти и литературы основывались не на «жандармском праве» и «грубом произволе», а на строгой законности, открытости и доверии [Там же, с. 62-63]. Неуспех этой тактики привел в 1863 г. к отказу министра от управления делами цензурного ведомства. Тем самым Головнин в некотором смысле сломал прежнюю цензурную систему. Подведомственность цензуры Министерству народного просвещения была определена первым цензурным Уставом 1804 г. Александра I, сохранялась она и при Николае I. Головнин заявил императору об истинном предназначении Министерства просвещения - не преследовать, а покровительствовать литературе [Там же, с. 70]. Цензурные учреждения империи были переданы императорским Указом 12 января 1863 г. Министерству внутренних дел, на «котором не лежала обязанность отыскивать средства к развитию литературы». Последующая цензурная реформа (1865 г.) закрепила этот порядок.
Отношение Герцена к практике Головнина формировалось другими фактами. В редакцию «Колокола» постоянно шла корреспонденция из России о многочисленных цензурных казусах. Имена петербургских и московских цензоров, чиновников Главного управления цензуры мелькали на страницах газеты в заметках под заголовками «Мракобесие цензуры», «Цензороквизиция литературы», «Временно-обязанная Головнину литература» и пр. Временное (до восьми месяцев) запрещение в 1862 г.
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Отечественная история
столичных журналов демократического направления («Современника», «Русского слова»), славянофильской газеты «День» Герцен оценил как «самый опасный и бессмысленный террор оторопелой трусости» [6, 1862, л. 139]. Оттепель ожидалась, но не наступила.
Еще более резким становится тон «Колокола» в связи с подавлением правительством польского восстания в 1862-1863 гг. Современное положение России оценивалось жестко: «Палачество в Польше и мнимые реформы дома» [3, XXVII, с. 151]. В письме к Дж. Гарибальди в мае
1861 г. Герцен писал: «Какое это огромное несчастье, что император Александр запятнал себя кровью. А дела у нас шли превосходно - через два года (т.е. 3 марта 1863 года) все дело освобождения должно было бы завершиться - и мы бы приступили к ряду необходимых социальных реформ» [Там же]. Теперь «Колокол» прогнозировал неуспех всех предстоящих изменений: «Сильное самодержавие никакой освободительной реформы создать не захочет; а бессильное самодержавие никакой освободительной реформы создать не может» [6, 1863, л. 166]. Император, «взяв Варшаву», в глазах Герцена стал олицетворением той власти, которую возглавлял как самодержец. До этих событий в восприятии Герцена личность императора была дистанцирована от системы, доставшейся ему по наследству и которую, как ему хотелось верить, тот мог изменить.
Проект нового цензурного устава, подготовленный комиссией кн. Д.А. Оболенского в 1863 г., был назван «величайшей нелепостью» [Там же]. Герцен и Огарёв считали противоречащим принципу «действительного» освобождения частичную замену предварительной цензуры карательной вместо полного ее уничтожения. При этом издатели, казалось бы, оставили без ответа вопрос относительно альтернативы реформы печати и свели проблему к лозунгу «Долой цензуру!».
Цензурная реформа (закон 6 апреля 1865 г.) завершилась паллиативными решениями, частичным усечением предварительного контроля над книгоизданием и прессой Москвы и Петербурга, укреплением системы административного наблюдения и преследования печати за «вредное направление». Старый порядок, по оценке «Колокола», лишь покачнулся, но устоял: «Надтреснула цензура - и ее оставляют скорее допускаемым злом, чем защищаемой необходимостью» [6, 1865, л. 197]. Реформа дала Огарёву повод для детального разбора ее юридических формул. Вывод публициста сводился к признанию того, что закон обеспечивал «больше стеснение, чем освобождение печати» [Там же, л. 201], являясь «одной из самых странных правительственных реформ» [Там же]. Наиболее противоречивой чертой закона Огарёв называл «помесь предварительной цензуры со свободою печати» [Там же], заимствованную из практики
Наполеона III. Русская копия французского закона («Органического декрета» 1852 г.), подчеркивал автор, далеко превышала «безнравственностью простое приказание Наполеона III - останавливать издание во время печатания, чтоб подвергнуть его цензуре или запрещению. У нас мышеловка бесцензурности повторяет в другой форме право администрации останавливать издание до выхода в свет. У нас администрация имеет право преследовать автора и издателя не вышедшего в свет сочинения (выделено в тексте. - ТА.) административным и судебным порядком. Это немножко покрепче наполеоновского указа, составляет подкоп под личность автора и издателя» [6, 1865, л. 201]. Установленный порядок, по которому администрация могла осуществить в отношении «освобожденных», но не вышедших в свет изданий, наказание, будто они «уже дошли до читателя и произвели в обществе смуту» [Там же], Огарёв считал уязвимым с точки зрения здравого смысла. Административное преследование прессы «не ставило границы правительственному произволу - от высочайше утвержденной виселицы до высочайше разрешенной опеки карательного надзирателя» [Там же].
Судебная ответственность авторов, редакторов и издателей, освобожденных от предварительной цензуры периодических и книжных изданий, воспринятая многими публицистами в России с энтузиазмом (И.С. Аксаков, К.К. Арсеньев, А.А. Краевский и др.) и надеждой (М.А. Антонович), не вызвала оптимизма в редакции «Колокола». Огарёв утверждал, что статьи о судебной юрисдикции изложены так неопределенно, что «суд, обычно подчиненный правительству, может подвести под любое наказание всякую статью, в которой встретится суждение о несправедливости закона или о несправедливости правительственного чиновника» [6, 1865, л. 202], что суд может «сгубить книгу и автора или журнал и его издателя и ответственного редактора, как скоро это правительству нужно» [Там же]. Старый николаевский Устав теперь представлялся издателям более лояльным к печати по сравнению с новым законом. Так, замена Министерства народного просвещения Министерством внутренних дел, как высшей административной инстанции в делах печати, не сулила последней легких отношений с властью. «Что же тут лучшего?», - спрашивал Огарёв. И отвечал: «Там было какое-то притворное уважение к печати, то есть к просвещению - так что дела печати не были в непосредственном заведывании полицейских властей, по крайней мере, по букве закона; теперь же составилось притворное освобождение от цензуры, причем печать совершенно отдается под полицейское заведывание. Цензорами могут быть назначены - не академики, не профессора, а просто шпионы. Преследования
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Отечественная история
Министерства внутренних дел против печати будут совершенно совпадать с преследованиями Ш-го Отделения и с общим им обоим невежеством и палачеством» [6, 1865, л. 202].
В дальнейшем на страницах «Колокола» печатались корреспонденции из России о преследовании столичной «бесцензурной» печати по новым правилам. К примеру, отдел «Смесь» последнего номера газеты за 1865 г. полностью посвящался цензурной теме. Сообщалось о запрещении пьесы А. Потехина «Отрезанный ломоть», о первом предостережении министра внутренних дел П. Валуева журналу «Современник» и о первом судебном процессе по делам печати над П. Бибиковым за книгу «Критические этюды». В последних номерах «Колокола» 1866-1867 гг. эти факты дополнялись информацией о «закрытых» заседаниях «гласного» суда («Письмо москвича»), о новых министерских предостережениях журналистике и других административных окриках в адрес прессы, о мерах стеснения печати после каракозовского выстрела (апрель 1866 г.), о запрещении отдельных изданий без судебного решения, о конфликтах издателей с духовной цензурой. Кстати сказать, духовная цензура, т.е. цензура Академии православного вероисповедания, издателями «Колокола» была названа «ненужным учреждением», позорящим правительство России: «Если уже реформирующее правительство не умеет похерить духовную цензуру, то пусть оно ограничит власть ее районом, то есть церковной литературой, а науку оставит от нее свободною. Духовная цензура - если за ней будет оставлена такая власть - может запретить всякий учебник астрономии, потому что по религии (здесь и далее выделено в тексте. - Т.А.) - солнце останавливалось с приказа Иисуса Навина, а по математике оно остановиться не могло. Дайте же, наконец, свободу - если не фантазии, то, по крайней мере, разуму» [Там же, 1866, л. 238-239; 244-245].
Таким образом, формулу свободы печати издатели «Колокола» выстраивали на отрицании и старого порядка предварительной цензуры, и тех «льгот», которые были дарованы российскому книгоизданию в апреле 1865 г. Но на самом деле она была глубже этого отрицания. Ее сущностные параметры обнаруживаются в публицистике, посвященной земскому самоуправлению. В 1863 г. в «Колоколе» был напечатан цикл статей Н. Огарёва «Расчистка некоторых вопросов. Конституция и Земский Собор». В этой публикации, а также в статьях «Общего Веча» (приложения к «Колоколу»), обосновывалась необходимость созыва, «поуезд-но и бессословно», общероссийского Земского Собора. «Куда бы мы ни обернулись - мирно ли пойдем через дарованную конституцию к Земскому Собору, или через страшные потрясения к тому же Земскому Собо-
ру - Земский Собор все же единственный исход внутреннего русского движения, потому что мы только этим путем можем дойти до устава, выражающего народный состав (выделено в тексте. - Т.А.), можем довести до представительства существующие в народе элементы и поставить их в возможность пойти и в корень и в рост» [6, 1863, л. 175]. Выросший на почве российской исторической традиции, Земский Собор - единственно возможное, по мысли издателей «Колокола», легитимное собрание представителей всей страны. При этом судьба Романовых - вопрос второстепенный: «Сохранится ли или нет династия Романовых - это совершенно равнодушно. Одно ясно: единодержавие - значит общий гнет, союз самобытных областей - значит свобода» [Там же]. Накануне земской реформы 1864 г. Герцен писал: «Итак, остается созыв “великого собора”, без различия классов, - единственное средство для определения действительных нужд народа и положения, в котором мы находимся. Каково бы ни было первое Учредительное собрание, первый парламент - мы получим свободу слова, обсуждения и законную почву под ногами. С этими данными мы можем двигаться вперед» [3, т. ХХ, с. 78-79].
Н.М. Пирумовой по этому поводу было высказано убеждение в том, что Герцен «сделал еще один шаг в своей теории общинного социализма, придя к необходимости созыва Учредительного собрания» [7, с. 202], хотя «сама теория, являясь разновидностью утопического социализма, в реальных условиях того времени не могла быть осуществлена» [Там же]. Е.Л. Рудницая, напротив, говорила о «рецидивах либеральных колебаний» [8, с. 247] Герцена. Издатели «Колокола» рассматривали Земский Собор (или Учредительное Собрание) как модель, которая была органично связана с исторической традицией русской соборности, с общинностью, несла на себе «печать народного духа». Утратив надежду на глубокие преобразования «сверху» волей царя-реформатора, Герцен увидел в ней такую форму нового устройства России, которая позволила бы развиться и справедливым социальным отношениям, и демократическим свободам. Следовательно, в теории общероссийского Земского Собора, пропагандировавшейся «Колоколом» в 1863-1864 гг., воплощалось представление его издателей о единственно возможном, по их убеждению, способе разрешения всех насущных вопросов русского «освобождения» - и социальных, и политических. Эта теория заключала альтернативу цензурным преобразованиям по программе правительства и по программе, сформулированной в эти годы на страницах российской прессы, - постепенное движение к свободе печати, понимаемой как отсутствие административного контроля и судебная ее ответственность [2].
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Отечественная история
Таким образом, очевидно, что посвященная цензурной теме публицистика «Колокола» имела свою специфику. Ей свойственно абсолютное (без паллиативных решений) отрицание правительственной цензуры как системы контроля над словом. Отсюда адресованное власти категоричное требование - «Поднимите цензурный шлюз!». Издатели «Колокола» рассматривали ценность свободы печати, как и других демократических прав и свобод личности, в социальном аспекте, как инструмент разрешения социальных проблем страны. Адресаты требований «Колокола» менялись: до 1860 г. надежды на демонтаж цензуры были связаны с усилиями царя-освободителя, потом до 1862 г. - с либеральной бюрократией и, наконец, с 1863-1864 гг. - с Земским Собором, который сделает то, что не хотел и не мог сделать самодержец по отношению к общественной печати. Радикализация лозунга «Долой цензуру!» нарастала в «Колоколе» по мере разочарования его издателей в освободительном процессе «сверху» и его социальных результатах.
Библиографичекий список
1. Антонова Т.В. Борьба за свободу печати в пореформенной России 1861-1882 гг.: Дис. ... д-ра ист. наук. М., 1993.
2. Антонова Т.В. Цензура и общество в пореформенной России. М., 2003.
3. Герцен А.И. Собр. соч. в тридцати томах. М., 1954-1964.
4. Герцен и Огарёв // Литературное наследство. М., 1955. Т. 62.
5. Герасимова Ю.И. Кризис правительственной политики в годы революционной ситуации и Александр II (По документам личного архива) // Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. / Отв. ред. М.В. Нечкина. М., 1962. С. 96-114.
6. Колокол. Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарёва. Вольная русская типография. 1857-1867. Лондон - Женева. Факсимильное издание. М., 1962. Вып. 1-Х.
7. Пирумова Н.М. Александр Герцен - революционер, мыслитель, человек. М., 1989.
8. Рудницкая Е.Л. Русская революционная мысль: Демократическая печать. 1864-1873. М., 1984.
9. Скабичевский А.М. Очерки истории русской цензуры (1700-1863 г.). СПб., 1892.
10. Эйдельман Н.Я. «Колокол» и его корреспонденты. (Первая половина 1858 г.) // Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. / Отв. ред. М.В. Нечкина. М., 1974. С. 174-193.
