CC BY
18
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИИ НАУК
ИНСТИТУТ у^ИМОЙИНфдРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999-4
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.7
МОСКВА 1999
99.04.020. А.И.СОЛЖЕНИЦЫН В АНГЛО-АМЕРИКАНСКОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ 1980-1990-х ГОДОВ: (Обзор).
Популярность А.И.Солженицына и его произведений, начиная с первых новомировских публикаций, не ослабевает на Западе до сих пор. Свидетельством тому является англо-американское восприятие первого российского периода творчества писателя, интерес к которому (как свидетельствуют недавние издания британских русистов) не утрачен, несмотря на кажущуюся давность публикаций таких рассказов, как "Матрёнин двор", "Захар Калита", "Один день Ивана Денисовича". Литературный канон, очевидно, не только выдерживает проверку временем, но и обогащается за счет все новых и новых прочтений и интерпретаций. Центром притяжения западной историко-литературной мысли является солженицынская "сталиниада", включающая не только художественный портрет "великого вождя", но и жизнь простых людей, политзаключенных типа Ивана Денисовича.
Одна из последних новинок в английской русистике — книга Р.Портера "Один день Ивана Денисовича" Солженицына" (11 ). Этот рассказ, по мнению автора, был и остается самым знаменитым художественным произведением писателя.
Рассматривая творчество Солженицына конца 50-х — начала 60-х годов в ретроспективе русской литературной традиции, исследователи, как правило, погружаются в контекст патриархального архетипа или "сквозного" (для русской литературы) образа "деревня". Так, К.Парте в работе "Русская деревенская проза. Блестящее прошлое" (8) усматривает в солженицынских рассказах, опубликованных в 1960-х годах, ситуацию "утраты" (корней, традиции и т.п.) как архетипическую черту русской литературы и творимого ею образа России. Возникающий у Солженицына (к примеру, в "Матрёнином дворе") образ заброшенной, опустевшей деревни, которая еще недавно была неотъемлемой составной частью России, по К.Парте, соединяется с такой характерной для архетипа "деревня" повествовательной моделью, как "возвращение" автора-повествователя в "Матрёнином дворе", приезжающего из ссылки обратно, в Россию.
Р.Портер, отмечая ностальгические чувства Ивана Денисовича и его мысленное возвращение в родную деревню, прочь от лагерного холода и голода, выводит на первый план такую сущностную для
архетипа "деревня" (и также свойственную хронотопу лагеря и тюрьмы) черту, как мышление "естественными категориями", и, главное, "двойное" восприятие времени: не только как линейно-исторического, но и как природно-циклического, движение которого определяется естественной сменой сезонов (герою остается провести в лагере "зиму-лето да зиму-лето"). Портер помещает этого героя в общий контекст солженицынского творчества и русской историко-литературной традиции в целом: к примеру, сравнивая Ивана Денисовича с одним из главных героев романа "В круге первом" Спиридоном, "архетипическим русским крестьянином", Р.Портер называет отдельную главу книги "Иван Денисович Шухов и крестьянский мир", идентифицируя тем самым противоречие между физическим (узник в заключении) и ментальным (внутренняя тяга к воле, к утраченному состоянию единства с природой и крестьянским миром) состояниями типического героя.
Именно здесь, в ранних рассказах писателя, согласно концепции Д.Питерсона в труде "Возвращение Солженицына в СССР: Антимодернизм в современной советской прозе" (10), таится ответ на важный вопрос о влиянии Солженицына на послесталинскую литературу России, во многом оппозиционную литературному мышлению предыдущего периода. Именно здесь и точка "соприкосновения" Солженицына с деревенской прозой 1960-1990 годов. К.Парте, Р.Портер, Д.Питерсон, Д.Гиллеспи и многие другие исследователи считают весьма существенным тот полностью замалчивавшийся в СССР факт, что начало деревенской прозе было положено не только публицистикой Овечкина, Дороша и других авторов очерков и статей о селе в 1950-х годах, но — в плане формирования собственно художественной концепции новой литературы — именно новомировскими рассказами Солженицына, ставшими своего рода художественным манифестом нарождающегося литературного течения. Недаром Ж.Нива в книге "Солженицын" отмечает его "совершенно искреннюю апологию крестьянской ветви" в русской литературе 1960-1970-х годов. Как подчеркивает Д.Питерсон, творчество Солженицына отразило процесс формирования в российском обществе 1960-х годов "русского культурного самосознания" как самостоятельного феномена, что сигнализировало о возникновении тенденции к идейному сопротивлению, обусловившей в дальнейшем и известную
оппозициозность некоторых авторов, произведений в русской литературе послесталинского периода. Одним из свидетельств этой оппозиционности, по мнению Дж.Хоскинга ("Россия. Люди и империя"; 3), Д.Питерсона и др., стало "возвращение подавляемого" — в том числе возрождение крестьянских форм мышления и чувствования, долгое время разрушаемых сталинской идеологией и вытесняемых из национального сознания.
Говоря о "русском вопросе" у Солженицына в контексте проблем нации и национализма, следует отметить крайнюю популярность этого аспекта у англо-американских русистов (Дж.Гибиан "Русская тема у Солженицына"; 1), которые нередко "упрекают" Солженицына-идеолога в "почвенничестве". Однако, принимая или отвергая "русскость" писателя, большинство критиков тем не менее склонно к нейтральным оценкам, например, Д.Гиллеспи (2), полагающий, что Солженицына можно назвать националистом, но лишь в определенном смысле слова: "Он является сторонником развития национального самосознания и считает своим долгом повышать роль русского культурного и духовного наследия во мнении общественности". Здесь уместно сослаться и на мнение Дж.Гибиана, считающего именно образ России центральным в творчестве и мировоззрении писателя. "Моим главным героем является вся Россия" — этой цитатой из интервью с Солженицыным открывает Дж.Гибиан свое исследование "русской темы" в его творчестве. "Все, что пишется Солженицыным о России, по многим причинам имеет огромное значение".
Как свидетельствуют труды англо-американских русистов, образ России у Солженицына имеет противоречивую природу. Позитивный его полюс несомненно составляют герои-праведники типа Матрены, появляющейся "как символ достоинства и добродетели среди убожества и бесчестья". Как отмечает К.Парте в статье о праведничестве в современной русской литературе (9), народно-религиозные корни солженицынской праведницы настолько очевидны, что весьма легко угадывается связь Матрены с русскими литературными героинями прошлого столетия, а также с символическими пластами, составляющими у Солженицына образ России. Подтверждением последнего тезиса может служить избирательность англоамериканского цитирования
солженицынского повествования о крестьянке-праведнице. Как
правило, даже при беглом упоминании о художественной концепции ¡тисателя в общем обзоре русской литературы о "нутряной" России, критики приводят целиком знаменитое завершение "Матрениного двора", поднимающее образ героини на символическую высоту: "Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша".
Другой, противоположный героям-праведникам и народным жертвам сталинских репрессий полюс солженицынского мира составляют образы тоталитарной диктатуры, своеобразная "сталиниада". В своей последней фундаментальной монографии "Россия: народ и империя" (1997) Дж.Хоскинг особо выделяет важный для Солженицына вопрос о русской национальной идентичности, частично утраченной в сталинский период (3). В трактовке Хоскинга, серьезное значение здесь обретает известное противоречие между официально-лакировочной картиной народной общенациональной жизни и реальным состоянием дел. По Хоскингу, в частности, берущему за основу своих исторических теорий художественные концепции Солженицына, построение сталинской империи, казалось бы направленное на упрочение исторической роли русского народа, на самом деле обернулось её ослаблением и низведением на нет: из-за практического уничтожения крестьянского мира, русской православной Церкви и подавления многого лучшего в русской литературе и искусстве. Примечательно, что в целом, говоря об образах диктатуры как составляющих "отрицательный полюс" образа России в литературе 1960-1990-х, англо-американские исследователи не ограничиваются лишь фигурой конкретного вождя: речь идет не только о Сталине, но и о сталинизме как историко-«ентальном феномене.
Частотный анализ терминов, используемых в главах монографий Р.Марш "Образы диктатуры: Сталин в литературе" (1990) и "Литература и история в современной России" (1995), позволяет выделить следующие понятия, формирующие это явление: культ страдания, жертва и жертвенность, жестокость и пытка, ужас и смерть, пассивность, сопротивление, иррациональные силы, террор (5,6). Если смотреть с сугубо литературоведческой точки зрения, феномен сталинизма складывается у исследовательницы на основе произведений ЮАлешковского, А.Бека, В.Войновича, В.Гроссмана,
А.Зиновьева, Ф.Искандера, В.Максимова, А.Синявского, А.Солженицына и др., а также — и это весьма типично сейчас для англо-американской русистики, все более тяготеющей к проверке укоренившихся моделей восприятия правдой биографического, исторического факта — на основе мемуаров Е.Гинзбург, Н.Мандельштам, Л.Разгона, А.Жигулина и др. При этом, как показывает исследование Р.Марш, образ Сталина и сталинизма создается в современной русской литературе на самых разных литературно-художественных уровнях, демонстрирующих, в свою очередь, различные пути и методы отказа от собственного тяжкого наследия: это и гитарная поэзия, и реалистические разоблачающие портреты, и аллегория, и в особенности комедия, сатира, гротеск.
Созданный Солженицыным в романе "В круге первом" художественный портрет Сталина занимает особое место в концепции британской исследовательницы, уделяющей внимание как собственно литературному аспекту (речевым характеристикам, эстетическим средствам — к примеру, роли авторской иронии), так и соотношению исторической правды и психологической разработки образа диктатора. Важно отметить, что созданный Солженицыным образ диктатора рассматривается у Р.Марш в широком контексте, включающем сходные типы у Данте, Шекспира, Достоевского, а также исторические фигуры Наполеона, Гитлера. Сталинская безудержная жажда власти, особо выделенная в романе "В круге первом", рассматривается писателем как общая типичная черта диктаторов разных времен и народов. "У Солженицына этот момент подчеркнут через художественно-исторические параллели между образами Сталина и других диктаторов прошлого — в особенности, через пространные сравнения его с Наполеоном, Гитлером, а также обращение к шекспировскому "Ричарду III". Возникающие на идейно-образном уровне ассоциации с произведениями Данте и Достоевского усиливают символическое звучание в историко-художественной трактовке Солженицына, что, по мнению Р.Марш, также позволяет писателю задать метафизическое измерение историческим фактам. Явно также, что возникновение такого контекста свидетельствует об органичном вхождении художественной системы Солженицына в русло общемировой литературной традиции.
_,_„_, . _ 99.04.020
Как отмечают некоторые критики, портрету Сталина у Солженицына свойственна некоторая шаржированность. Между тем существуют и альтернативные мнения — как в случае с концепциями Р.Марш. Британская исследовательница считает, что точность писателя при разработке психологического портрета Сталина: воссоздание реальной цветовой гаммы в его внешнем облике, начиная с желтизны глаз, рыжеватых волос, которые обычно становились иссиня-черными под кистью парадных портретистов, и завершая неровными темными зубами — подтверждается тем, что "эти и подобные художественные детали основаны на реальных характеристиках сталинской внешности в мемуарах Троцкого и др. Одновременно такие детали обретают символическое значение: желтое, черное и красное — это цвета трех голов сатаны в изображении Данте". По мнению Р.Марш, с психологической точки зрения, многое в солженицынском образе Сталина может вызвать у читателя ассоциации с Великим инквизитором Достоевского, например, презрение к "народным массам", убежденность в их исконно рабской природе и постоянной потребности в создании божественного кумира для слепого поклонения. Тем не менее британская исследовательница отмечает и неоднозначность психологических трактовок Солженицына — и в этом также она усматривает сходство его с Достоевским (и с Булгаковым, создавшим образ страдающего диктатора в "Мастере и Маргарите". — Реф.), как бы отвечая зову народа, Солженицынский Сталин создает из самого себя объект для "культа личности", но не получает от этого личного удовлетворения.
Анализ речевых средств создания образа диктатора приводит исследовательницу к выводу об усложненности солженицынской "техники" письма, которую можно назвать полифонической, предполагающей определенную степень равноправия точек зрения автора и персонажей. Важное значение здесь обретает иронический эффект в портретных характеристиках вождя. Этот эффект создается Через намеренную противоречивость и даже противоборство авторских оценок и самооценок персонажа. Так, если персонаж сам себя видит в облике "великого вождя", кажется себе настоящим героем, то и автором и читателем он воспринимается в виде некоего Исторического "монстра". Так или иначе, в целом Р.Марш делает вывод о несомненной психологической убедительности созданного
Солженицыным исторического образа диктатора, который стал безусловной творческой удачей писателя. Возможно, Солженицын вошел в число тех избранных художников, кому удалось раскрыть и сохранить подлинную суть исторических деятелей и сам дух времени, не поступаясь при этом исторической правдой.
В свою очередь, Р.Портер в монографии об "Одном дне Ивана Денисовича" уделяет особое внимание существующему сходству в творческих манерах и историко-художественных мировоззрениях А.Солженицына и Л.Толстого. Включая творчество Солженицына в общую традицию классической русской литературы, Портер, однако, специально обращается к проблеме восприятия его текстов англоязычным читателем, задаваясь вполне корректным вопросом о том, возможен ли вообще точный перевод солженицынских текстов? Безусловно, с нашей точки зрения, речь здесь идет не столько о переводе или сугубо лингвистических проблемах, сколько о проблеме понимания Солженицына западным читателем, то есть понимания русского мира и российского сознания в его "нутряном", органичном состоянии. Портер справедливо отмечает, что язык таких солженицынских произведений, как "Один день Ивана Денисовича", оказался чем-то "новым" и даже не совсем понятным и для советского читателя 50-60-х годов, приученного за предыдущие десятилетия к нивелированным, выхолощенным речевым оборотам в средствах массовой информации и в массовой литературе.
С точки зрения Портера, главными качествами авторского стиля в "Одном дне Ивана Денисовича" становятся "непосредственность изложения и стремление к достоверности". Именно потому в этом рассказе порой встречаются неожиданные, непривычные для англоязычного читателя словесные образы и выражения. К примеру, оказывается, что определенные сложности связаны даже с восприятием слов и понятий "лагерь" и "лагерная жизнь", которые для англоязычного читателя (если они переведены как "camp", "camp life") могут означать любой другой вид лагеря — туристический, военный, оздоровительный, детский и т.п. Употребленные в начале повествования эти слова и понятия могут немало заинтриговать западного читателя, побудив его гадать, где же именно будет развертываться дальнейшее действие? Определенные сложности представляет собой даже перевод названия. Так, с сожалением отмечает Портер, в англоязычном варианте неминуемо
пропадает очарование русской речевой идентичности. Ведь употребление имени и отчества главного героя означает в русском менталитете такие "очень человечные качества, как уважение и любовь к человеку, признание его личного достоинства".
Эти и другие подобные заключения и замечания, однако, свидетельствуют не только о постоянном исследовательском поиске, направленном на наиболее точное прочтение канонических солженицынских текстов, но и об искренней, заинтересованности в верном их понимании массовым читателем, в более углубленном проникновении в еще не познанные, не раскрытые пласты российского сознания. Так или иначе, принимая, признавая и высоко оценивая произведения Солженицына, и даже порой вступая с писателем в полемический диалог, англо-американские исследователи именно в них ищут разгадку так называемой "загадки русской души" в ее вековечной устремленности к идеалу, за пределы обыденности — в противовес ощущению безысходности, абсурдности бытия. Говоря словами Портера, завершающими его монографию об "Одном дне Ивана Денисовича", в этой повести - как и во многих других солженицынских произведениях — несмотря на изображение в ней жестоких сторон реальности, все же доминируют жизнеутверждающее настроение автора и исторический оптимизм".
Список литературы
1 Gibian G The Russian theme m Solzhenitsyn // Russian literature and American critics / Ed Brostiom К - Michigan, 1984 - P 55-73
2 Gillespie D Ironies and legacies // Forum for modern language studies 1991 - Vol 7 -№ 1 - P 74
3 Hosking G Russia People and empire - L , 1997 - 548 p
4 Lowe D Russian writing since 1953 - L , 1990 - 283 p
5 Maish R Soviet fiction since Stalin Science, politics and literature - L , etc , 1986 -267p
6 Maish R Solzhemtsyn's "new" poitrait of Stalin fact or fiction // Marsh R Images of dictatorship Stalin in literatuie - L , N Y , 1990 - 266 p
7 Marsh R The Stalin teiroi Prisons and camps // Marsh R literature , and history m contempoiary Russia -NY, 1995 - P 84-97
8 Partlie К Russian village prose The radiant past - Princeton, 1992 - 194 p
9 Parthe К The righteous brothers (and sisters) of contemporary Russian literature // Modern literature today - 1993 N1 - P 91-98
10 Peterson D Solzhemtsyn back in the USSR Anti-modernism in contemporary soviet prosse//Berkshire Review - 1981 - Vol 16 - P 66-80
11 Porter R Solzhenitsyn's" One day in the life of Ivan Denisovich" Bristol, 1997 114 p
А.Ю.Большакова
Зарубежная литература '
99.04.021. АСАНОВА А.Н., СМИРНОВА. С ФИЛОСОФСКИЙ РОМАН МИШЕЛЯ ТУРНЬЕ. Казань: Изд.во Казанского ун-та, 1997. 139 с.
Данная работа является первым в отечественном литературоведении монографическим исследованием творчества современного французского писателя Мишеля Турнье. Помимо романов, им написаны новеллы и несколько эссе. Работа состоит из введения и трех глав: первая — об истоках творчества Турнье, вторая — о романе "Пятница или Лимбы Тихого океана", третья — о романе "Лесной царь" и заключения.
Во введении авторы представляют читателю фигуру Мишеля Турнье, с одной стороны, доказавшего "жизненность и пластичность" жанра романа, а с другой — представляющего собой абсолютно новый тип писателя. Здесь же дается обзор наиболее интересных исследований творчества Турнье.
На взгляд авторов, одной из наиболее значительных является работа Арлетгы Булумье, применяющей к творчеству Турнье термин "параболическое письмо" и подчеркивающей полифоничность романов Турнье. Но в то же время, по словам Смирнова и Асановой, Булумье однобоко представляет миф у Турнье, ограничивая его функции лишь религиозной областью, в то время как у Турнье миф не является чем-то "архаичным и неизменным", а носит "социальную и даже биологическую функцию".
Второй упоминаемой работой о творчестве Турнье является исследование Л.С.Сбироли, целиком посвященное роману "Пятница или Лимбы Тихого океана", в котором автор сопоставляет его с "Робинзоном Крузо" Д.Дефо.
