CC BY
28
НАВСТРЕЧУ 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А.С.ПУШКИНА
98.04.035. АНДРЕЕВА И.С. А.С.ПУШКИН КАК МЫСЛИТЕЛЬ: Мир. Человек. Свобода. Закон. (Обзор).
В преддверии пушкинского юбилея внимание пушкинистов привлекают мировоззрение поэта, его отношение к сущностным категориям бытия и человеческого существования. В сборнике статей "Пушкин и современная культура", вышедшем в 1996 г. (11), многие работы посвящены пушкинской философской картине мира. Имеются в нем и работы, посвященные анализу конкретных аспектов мировоззрения поэта, - его отношению к проблеме свободы, философии истории, размышлениям о смысле жизни, судьбе русского народа, пониманию государственности, власти и пр. Особое значение имеет лекция И.А.Ильина "Александр Пушкин как путеводная звезда русской культуры", прочитанная в 1943 г. в Цюрихе.
А.С. Пушкин - не просто гениальный поэт, он - целостное явление русского мировидения, которое можно понять, лишь находясь внутри русской культуры. Поэтому как явление всемирного масштаба, полагает В.С.Непомнящий, Пушкин "осознается и признается лишь теми, кто хорошо знает русский язык и русскую культуру... Особость гения Пушкина и его места в отечественной культуре - такая же из ряда вон выходящая, как особость русской духовности среди иных типов духовности" (7, с.31,34). "Пушкин - это гармонично поющий классик России, родоначальник прекрасных форм, пригвождающий и сковывающий своим светом хаос", - утверждает И.А.Ильин (3, с.214), обращаясь к немецким слушателям. Он - выразитель душевно-духовного своеобразия русского народа, главным духовным органом которого является "созерцающее сердце - сердце и созерцание во всех делах и во всех областях жизни; история научила его стойкости и терпению, христианство даровало ему живую совесть и веру в вольную
бессмертную душу. Задачей же его оставались форма, характер и преображение - рожденные сердцем, захватывающие его пылкий темперамент и, подобно свободно льющейся мелодии, пронизывающие всю его жизнь. Нравится это кому-нибудь или нет - своеобразие это есть, и таковым его следует принимать" (там же, с.215).
Путь Пушикна - свободное, самозабвенное, художественное созерцание сердцем. Именно вследствие этого он был истинно русским и "насквозь русским" (3, с.220). Он обладал безошибочным взглядом на сущность вещей, независимо от их происхождения и природы. Поэтому нельзя считать, как это часто делают, русский склад расплывчатым и аморфным и, соответственно, Пушкина - лишенным индивидуальности (7, с.34). Определение его индивидуальности было найдено сразу после гибели поэта: "Солнце нашей поэзии" (В.Ф.Одоевский), "Прострелено солнце" (А.Кольцов). Солнечность поэзии Пушкина - центральное определение его явления в русской культуре. Пушкин наиболее выразительно создал "солнечный центр нашей истории", считал И.А.Ильин (4, с.68). Откуда у русской культуры, "завоевавшей мир", и зачем ей свое собственное "солнце", духовность особого рода, отличающая ее от духовности других, в первую очередь европейских, народов?
Речь должна идти не о замкнутости или одинокости русской культуры (напротив, она необычайно открыта), а о характере ее духовности, которую В.Н.Непомнящий условно называет "пасхальной". "Вочеловечение Бога, рождение Христа - акт участия Бога к человеку и в судьбе человечества; Пасха же, предваряемая страданием и смертью Христа, - указание пути к спасению и вечной жизни" (7, с.38). На Западе главным христианским праздником является Рождество ("рождественская культура") как наличный факт уподобления Бога человеку, как "христианство с человеческим лицом", содействующее укреплению человека в "дольней" жизни и ставшее основой мощной новоевропейской цивилизации. "Пасхальное" же исповедание невыигрышно с точки зрения земного устроения: идеалом в нем являются не земные утехи, а праведная жизнь, в пределе - святость. Нормой в этом случае является не оправдание "в сем мире", а "спасение в будущем веке"; норма - идеал, а его главная проблема - проблема совести, переживаемая как драма вины. Разумеется, речь идет не о полноте наличной практики, а об уровне идеалов и мере ответственности. Доминанта "рождественской" духовности - отношения с
действительностью, доминанта "пасхальной" - отношения с идеалом (7, с.40-41).
Пушкин был в этом смысле наиболее ярким выразителем русской души. И.А.Ильин, по сути дела, имеет в виду то же самое, когда пишет, что стержнем пушкинского творчества была "приверженность к свободе, к божественным жизненным содержаниям и к прекрасной форме" (3, с.237) - трем (в принципе исчерпывающим) человеческим ценностям.
Ильин выделяет у Пушкина три сферы "божественных содержаний".
1. Всепоглощающее созерцание природы и культуры: всем известны его прекрасные образы природы, и стоит напомнить его жизненный манифест:
"...Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи. По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья.
- Вот счастье!..."
2. Личное служение творчеству, где истинное вдохновение сочетается с требовательностью и ответственностью. Вдохновение являлось поэту в мощном порыве, но он требовал от себя высокого совершенства. Поэтому его "художественным актом была молитва, его молитвой была поэзия, а его поэзия была на грани подлинного совершенства" (3, с.238).
3. Стремление очутиться на краю жизни, заглянуть в глаза смерти и вечности, встать там "перед ликом Господним", переступить жизненную грань и заглянуть "в тот мир". Дуэль и битва вызывали его восхищение, но это не было "испытанием мужества; это было тоской по вечности" (3, с.238):
"Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении чумы.
Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья -Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья Их обретать и ведать мог..."
Смерть представлялась ему свободой, возвращением в себя, блаженным пределом приближающегося счастья. Смертной душе не дано долго выдерживать это созерцание чистой вечности.
Пушкин, воспитанный в духе рационалистического западного Просвещения, к 25-26 годам стремительно движется против течения нарастающей секулярности сознания, к "праматеринской" почве ценностей. Почти одновременно с "Гаврилиадой" и богохульским кишинёвским посланием В.Л.Давыдову -
«На этих днях, среди собора, Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай Велел жить долго всей России И с сыном птички и Марии Пошел христосоваться в рай...» -и т.д.) соседствуют размышления о судьбе русской духовности, о благотворном влиянии русского духовенства (что следует понимать как предвестие приближения к Пимену "Бориса Годунова"), о бездне смерти и бессмертии души. Тогда же в оде "Наполеон", восклицая: "Хвала! Он русскому народу Высокий жребий указал ", Пушкин указывает и на то, что Наполеон и «человечество презрел», в чем можно увидеть предчувствие мысли о том, что «даже великими людьми все в мире совершается ДЛЯ ЧЕГО-ТО, и не столько людьми, сколько ЧЕРЕЗ ЛЮДЕЙ: состояние души и совести влияет на внешние события; «сознание определяет бытие» (7, с. 44).
Все последующее творчество Пушкина посвящено не только судьбе человеческой, но и судьбе родного народа. Именно в этом, как считал С.Франк, обнаруживается "истинно русско-христианское религиозное начало" (13, с.91). Таков "Борис Годунов", в котором представлена история больной совести: во всех сценах, где появляется герой драмы, Пушкин показывает, как тот бежит от голоса совести и в конце концов все это приводит к краху Годунова и к безмолвию, в котором говорит совесть народа, где, быть может, брезжит надежда на
его прозрение. Таков "Евгений Онегин", в котором "русская картина мира" (7, с.44) возникает на почве художественного исследования проблемы человека, где все действие устремлено к безмолствованию финала, в котором героиня - идеал человека - сохраняет верность себе. Посюстороннее действие "Маленьких трагедий" происходит словно перед лицом вечности и наблюдается с высоты неба как проявление одинокого трагического сознания новоевропейского человека, порожденного подменой высшего низшим с ее безнадежными последствиями. Отмечается перекличка Пушкина с соответствующим подходом Илариона к "Закону и благодати" (8).
Лирическая установка поэтического высказывания у Пушкина -не наличное Я, не Я само по себе, не бытие в "моем" мгновении и "моих" масштабах, а Я в масштабе вечности, перед лицом бытия. В итоге можно говорить об онтологическом реализме Пушкина (7, 12), свидетельствующем - по "веленью Божию" - об осмысленном и одухотворенном порядке творения и о драме взаимоотношений человека (и поэта) с этим порядком. Поэтому зло у Пушкина - "превращение блага, как труп есть превращение тела, как "тиран" есть превращение героя" (7, с.50):
"Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран..."
Сердце - ключевое место в пушкинской системе ценностей (как впоследствии у большинства русских религиозных философов конца XIX- начала ХХ в.). Динамика конкретного действия сплавлена у него с натуральностью провиденциальной устремленности.
Особое значение имеет в поэзии Пушкина финал, в котором вся событийность объединяется в единый и целостный смысл. Здесь дар художника связан с возлагаемой на него миссией, для которой индивидуальные качества суть начальные условия достижения высоты нового уровня: "При всех вольностях своих он всегда чувствовал, где Бог, а где порог"; в его картине мира Божий мир целостен, "Бог не отстранен и не расчленен" (7, с.53). Поэтому ему как творцу в высшей степени свойственны покаянные чувства
-"И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю...", -муки совести, чувство вины. Особое значение при этом имеют "немые сцены", где молчание уст есть голос совести. В таком молчании угадывается встреча относительного с абсолютным, временного с вечным, человеческого с божественным. Но дар молчания как знак
творческого "послушания" - не личное свойство поэта; в его генезисе -молитвенный опыт восточного христианства, безмолвие исихазма как прирожденное чувство богосыновства человека, заставляющее его (даже помимо воли) соотносить себя наличного с собою идеальным.
При всей катастрофичности создаваемых Пушкиным миров его мир производит впечатление светлого, солнечного, потому что он доказывает нам, что трагизм человеческого бытия, страдание человеческое ("на свете счастья нет...") суть не роковое свойство самого бытия, а свойство падшего мира, что неизбежный в таком мире "крест" не дает "угасить Дух", рождающий "духовную жажду" преображения.
Рассматривая эволюцию понятия свободы в мировоззрении Пушкина, Р.А.Гальцева пишет: "Пушкинская вселенная - та же самая наша, где действует закон возмездия и воздаяния. Пушкин учит нас, как учит сама жизнь, всегда оставляя нашей мысли и совести свободу выбора" (2, с.75). «Свобода, вольность, воля... особенно "свободный, вольный"... - нет слов, которые чаще бросались бы в глаза при чтении Пушкина», - писал Г.П.Федотов (цит. по: 2, с.71). Но содержание этого понятия непрестанно меняется.
В молодые годы свобода предстает как триумф кипучих жизненных сил, "кипящей младости кумир" (лицейские стихи к друзьям "Пирующие студенты", "Торжество Вакха" и др.). Разгульная юношеская свобода была весельем, радостью. Эта мятежная свобода была задана как дионисийский экстаз и в счастьи переполняла все существо поэта. Вскоре витальная энергия молодости сменяется бунтарским пафосом освободительного противоборства. Таковы ранние свободолюбивые стихи "К Чаадаеву", "Вольность", "Кинжал", родственные бунтующей байронической музе. Но личностное освобождение от неволи - тема, весьма модная для байронического умонастроения, которого поначалу не избежал и Пушкин, - вскоре представляется поэту унылой (в "Кавказском пленнике"), а сама такая свобода неплодотворной. Добровольный изгнанник Олеко, бежавший от оков Просвещения и осевший под "вольной луной" среди вольного племени, не вынес идеала дикой свободы, не сумел справиться с "роковыми страстями".
Пушкин прощается с идеалом мятежной свободы и с Байроном в стихотворении "К морю":
"Прощай свободная стихия! В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой... Не удалось навек оставить Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами воздравить И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег... Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем неукротим ".
Отдавая дань поэтической силе Байрона, Пушкин не готов упиваться мрачными безднами, прозревая их неблагодатный источник: "Лорд Байрон прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм..."
К середине 20-х годов Пушкин уже "не верит торжеству борьбы за политические свободы (2, с.71):
"Свободы сеятель пустынный Я вышел рано до звезды... Но потерял я только время, Благие мысли и труды..."
Освобождаемые, оказалось, не нуждаются в свободе, они недостойны ее:
"Паситесь мирные народы! Вас не разбудит чести клич! К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь ".
Поздний Пушкин не упивался мрачными байроническими безднами, как и не воспевал беззаконную свободу. Он поэтически пережил опыт негативной свободы, переосмыслил опыт своеволия в русском бунте, но продолжал отстаивать право на метафизическую свободу человека, которое должно быть признано "за каждой человеческой душой, за родовым "трансцендентальным субъектом" (2, с.72), в том числе и особенно за творческой личностью, не терпящей заранее заданных ограничений. Теперь не любовь, не гордая слава юности и мятежной поры, а "вдохновение искусства" выдвигается на место главной святыни; здесь открывается новое содержание свободы.
Свобода ныне у Пушкина не тождественна счастью, они разошлись между собой, считает С.Г.Бочаров. Сопоставляя ранние образы "птички божьей" в "Цыганах", которая не знает ни заботы, ни труда, птички, горюющей в клетке тесной, а также образ птички, "друга свободы", которая напрасно бьется в сетке, С.Бочаров приходит к выводу, что в поздних стихах (например, о "Чижике", который - "Забыв и рощу и свободу ... Зерно клюет и брызжет воду И песнью тешится живой ") свобода и песня разведены "по разным мирам" (1, с.25). Может быть, поэтому
"На свете счастья нет, Но есть покой и воля" ?
На самом деле, как считает Р.А.Гальцева, "последняя свобода, во имя которой поэт расстается с предыдущей, есть тайная внутренняя творческая свобода, сулящая тяжкую долю "усталого раба", отдыхающего в момент упоения гармонией, "когда стихи свободно потекут", связана не с беспечностью, не с грозовым простором и не с утесненной "клеткой" свободы, а с "вольной вышиной монастыря", "обителью дальних трудов и чистых нег" "смиренной", питающей душу "осенней порой, очей очарованьем" - всем, что сулит покой и душевный мир. Это состояние, сопутствующее труду, поэтическому служению -"отныне главный идеал свободы" (2, с.73). Быть может, именно в этом понимании свободы как служению Орфею как раз и сходятся песня и свобода - счастье свободы творческой?
Р. А.Гальцева отмечает светоносность пушкинских мыслей о свободе. Пушкин не гнетет чужую душу, не оставляет ее без опоры, он добывает для нас свет, эстетически и нравственно высветляя смысл жизни (потому и "печаль его светла" и имя его "веселое"). Как бы ни была священна свобода для Пушкина, он ставит вопрос об ее ограниченности в рамках свободы творчества, ради прозрения места и природы каждой вещи сообразно космическому устройству. Он утверждает о своем равнодушии к творческому произволу: "И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура".
Но здесь четко высказано и отношение поэта к "мороченью голов", к такому творчеству, которое навязывает "неквалифицированным индивидам" (выражение Оргтеги-и-Гассета), т. е. массовому потребителю
("олуху"), свою посредственность, засоряя духовную сферу жизни
"балагурством".
Как относился Пушкин к гражданской свободе? Несмотря на крах мятежных призывов, он сохранял до конца дней своих великий интерес к проблеме политической свободы. В конечном счете он не был ни ревоюционером, ни демократом, а был, скорее, просвещенным консерватором. Он не хотел зависеть от властей, но и от народа тоже. Для Пушкина "драгоценна вольность народа, а не его власть: ... Зависеть от властей, зависеть от народа - Не все ли нам равно?"
Пушкина в высшей степени интересовало соотношение свободы и произвола, как оно проявилось в пугачевском бунте, историю которого он начал изучать в 1824 г. Он, отмечает В.В.Кожинов, "воссоздал пугачевщину с присущим ему всепониманием" (5, с.13). Его слова «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный» обычно толкуются как отрицательная, уничижительная характеристика. Но они удивительным образом перекликаются со словами самого Пугачева, сказанными на одном из допросов: "Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство". Иными словами, своеволие русского бунта как-то связывается с волей Бога; в контексте пушкинского понимания так оно и есть.
Пушкин, подчеркивает В.В.Кожинов, придал особую емкость и весомость определениям бунта, поставив их после определяемого слова. "Бессмысленность" бунта выступает при этом как самоцельность, некая беспрограммность, бескорыстность; "беспощадность" же (в связи с пушкинским воссозданием пугачевщины в целом) указывает на ее безграничность: она обращена и на самих бунтовщиков, и на их вожака. Поэтому "те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уже люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка" (9, т. 11, с.258). Но стихия русского бунта, в глазах Пушкина, "не чье-то конкретное действие, но своего рода состояние, вдруг захватившее весь народ, -ничему и никому не подчиняющаяся стихия, подобная лесному пожару" (5, с.14). Это - не просто беспрецедентная свобода, и не выражение "рабской", "бессмысленной" русской души; "события, захватывающие народ, в целом несут в себе и зло, и добро, и ложь, и истину, и грех, и святость" (там же, с.15).
"Либеральный консерватизм" Пушкина, в отличие от руссоистской теории беспредпосылочной демократии "с ее угрозой мажоритарной диктатуры и вырождением в систему механического
парламентаризма, утверждает не одну свободу волеизъявления, но и истину, представленную в лице неизменного закона" (2, с.76-77). Как Пушкин понимал закон в широком смысле слова - не "гарема строгие законы", или "законы драмы Шекспировой", а закон как миропорядок, как регулятор общественной жизни? В.И.Кулешов выделяет в творчестве Пушкина три типа закона, имеющих различное содержание.
Первый среди них - просветительский, т. е. абсолютный надмирный закон, основывающийся на универсально-рационалистическом понимании пользы и блага как основы существования человечества на разумных основах, заповеданных его историческим опытом. В XVIII в. Ж.Ж.Руссо своей теорией общественного договора придал ему "мирские" черты: этот закон стал пониматься как дело рук человеческих, он звал к "свободе, равенству и братству", на практике оставляя пространство для произвола со стороны каждой из "договаривающихся сторон".
Домашнее, лицейское и книжное западноевропейское воспитание, лицейские лекции А.П.Куницына "О праве естественном" и т.п. побуждали Пушкина принять просветительский "закон" за исходную точку отсчета мировых добра и зла для оценки своих героев и сюжетов. Первое яркое заявление о верховенстве вечного закона, провозглашаемое в оде "Вольность" -
"Стоите выше вы закона, Но вечный выше вас закон ", -прослеживается затем во многих произведениях поэта: Цезарь, перешедший Рубикон, - его нарушитель; Робеспьер, убийца и палач, -губитель закона, поскольку "Единый властвует топор" ("Андрей Шенье"); Наполеон - душитель новорожденной французской свободы; Брут же, Шарлотта Корде, Карл Зандт - стражи Закона, орудия "бессмертной Немезиды". В "Деревне", где Пушкин обратился к России, все еще сохраняется пафос абсолютного закона: поэт готов "свободною душой закон боготворить", он осуждает "барство дикое, без чувства, без Закона", а чаемая свобода мыслится "по манию царя", т.е., по меньшей мере, как "по Божьему веленью". Последний всплеск - "Медный всадник", где Петр являет собой воплощение просвещенного абсолютизма и абсолютной необходимости.
Второй тип закона - гражданский, писанный социально-общественный и обыденный, основанный на традициях. Это закон кодексов и установлений, но и общепризнанных обычаев; он имеет конкретно-исторический характер и открыт для критики. В творчестве
Пушкина такой закон присутствует при противопоставлении корыстных интересов, которыми живут общество и люди в погоне за пользой, выгодой, золотом, и нравственного идеала. "Ужасный век, ужасные сердца!" («Скупой рыцарь»); извращение законности показано в "Анджело", когда законопреступник и временщик, сам заслуживающий казни, адресуется к закону: "Не я, закон казнит!" Многие герои пушкинских произведений терпят поражение, встав на путь себялюбия, исповедуя "эгоцентричный мир западноевропейской цивилизации" (6, с.80).
В русских сюжетах присутствует иное толкование гражданского закона: Пушкин понимает, что с ним на Руси всегда дело обстояло плохо, поэтому как художник, отражающий действительность в реальном укладе вещей, апеллирует к укоренившимся обычаям. Здесь обычаи выше закона, законы сердца выше обычая. Меркой честности являются не деньги, а сама честь: Балда ведет тяжбу с попом не по римскому праву, а по совестному уговору; Татьяна одерживает нравственную победу; в "Борисе Годунове" не социальные требования определяют "мнение народа", истоки которого - не Юрьев день (как толкуют "безмолвие" народа многие наши пушкинисты), а церковное воспитание и традиции семейного понимания государственного устройства ("Несть власти яко от Бога", "Нет семьи без отца", "Без царя нет отечества"). "Плебисцит", устроенный царем Борисом у стен Новодевичьего монастыря, не может заслонить память о младенце, убитом в Угличе. Нравственная составляющая гражданского строя призвана найти пути воссоединения закона гражданского и закона высшего, абсолютного, единство которых в реальной жизни сильно подорвано.
К середине 20-х годов Пушкин оказался в духовном одиночестве. Ему предстояло преодолеть дух богоборчества, скептического пессимизма, разочарованности, что было вовсе нелегко осуществить:
"... какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасною мечтою;
Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел -И ничего во всей природе Благословить он не хотел".
Вызволенный из Михайловской ссылки Николаем I и обнадеженный обещанием царя дать ему свободу творчества, Пушкин очень скоро почувствовал себя еще большим пленником цензуры и высочайшего покровительства. Можно было отчаяться - ("Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?"), -но он не теряет мужества и по-прежнему ищет закон, который дал бы смысл существованию:
"Твоим огнем душа палима, Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Серафима В священном ужасе поэт.
Христианство становится теперь высшим законом жизни и системообразующим принципом творчества ("Веленью божьему, о Муза, будь послушна").
К 1836 г. Пушкин находит единственный универсальный ориентир: "Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествий мира... книга сия называется Евангелием, - и такова ее вечно-новая прелесть, что если бы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному влечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие" (9, т.12, с.99). В христианстве искал поэт светлый мир порядка и согласия. "Просветительские заповеди: свобода, равенство и братство - в сущности оказывались заложенными и в Евангелии, в проповедях Христа, подкрепленных его земным путем и мученической кончиной" (6, с.84). В конце жизни Пушкин подвергает критике просветительский скептицизм Вольтера
("...циник поседелый, умов и моды вождь пронырливый и смелый "), филантропию Руссо, их русского почитателя А.Н.Радищева (9, т.12, с.31), а также "глашатаев на площадях" во время французской революции 1830 г., в частности проповедника "христианского социализма" Ламене (9, т.16, с.157, 425).
У России, считает Пушкин, - особый путь. В споре с Чаадаевым, который искал закон, приведший к отсталости России, Пушкин подчеркивал значение не писанного Закона, а Благодати, которой должны руководствоваться люди как разумные существа. Он "милость к падшим призывал", скорбел об "униженных и оскорбленных". Его Петр I пирует "в Петербурге-городке" и в честь побед русского флага, и в честь науки, и в честь семейных радостей. Но самая великая его черта -«...Он с подданными мирится; Виноватому вину Отпуская, веселится; Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует, Светел сердцем и лицом; И прощенье торжествует, Как победу над врагом».
В "Капитанской дочке" социальные антагонисты - Пугачев и Екатерина Великая - по закону не могли помириться, но оба сошлись на том, что проявили "милость", "благодать" к простым людям - к Гриневу и Маше Мироновой, и тем возвеличили себя.
Пушкин ценил особенности русского характера и обычая. Он велит похоронить себя рядом с матерью у стен Святогорского монастыря. Здесь чувство родины сплетено с любовь к отеческим гробам:
"Два чувства дивно близки нам -В них обретает сердце пищу -Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. На них основано от века, По воле Бога самого, Самостоянье человека И все величие его ".
На всех этапах развития миросозерцания Пушкина нет прерывности. Эти этапы выделяются условно как тенденции развития его творчества. Он - человек нового мира, богатая индивидуальность. Плоды Просвещения, переосмысленные критически, остались с ним на всю жизнь: здесь справедливо сказано, что он «самый европейский из европейских писателей». В то же время он всегда оставался первым по своей сути русским национальным поэтом.
Пушкин никогда не изменял идеалу свободы. На всю жизнь он сохранил верность юношеской оде "Вольность", где он обозначил границы гражданской свободы, утвердив в качестве основания сообщества незыблемый закон:
"Владыки! Вам венец и трон Дает закон - а не природа. Стоите выше вы народа, Но вечный выше вас закон.
И горе, горе племенам, Где дремлет он неосторожно, Где иль народу, иль царям Законом властвовать возможно".
Крепкое соединение "вольности святой" с "законов мощных" сочетаньем - залог процветания народа. "Его путь вел его от безверия - к вере и молитве; от бунтарского протеста - к свободной лояльности и осмысленному утверждению государства, от мечтательной жажды свободы - к органичному консерватизму, от юношески страстной эротики - к истинно религиозной культуре семейного очага" (3, с.233).
Пушкин считал христианство великим духовным переворотом планеты: "В сей-то священной стихии исчез и обновился мир" (10, т.7, с.100). Православие, по его мнению, - это "вероисповедание, отличное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер" (10, т.8, с.92-92).
Ныне православие раздражает многих. Попытки возродить национальное самосознание как православную духовность, в основе которой лежит упование на веру и свободу совести, на истину благодати, выражающие особенности русского характера, вызывают возражения тех, кто смотрит на Россию глазами Америки или даже более близкой нам Западной Европы (только через такой взгляд видится им возможность вступления России в мировое сообщество). До сих пор Русь считают странной страной, которая, по словам Чаадаева, "как бы не входит в состав человечества, а существует лишь для того, чтобы дать миру какой-то важный урок" (14, с.44), которого, впрочем, как утверждается, на самом деле и дать-то не в состоянии. И Чаадаев не верил возможностям своей страны, упрекая Россию в отсутствии "свободного почина" в социальном развитии и в повиновении не "нормальным законам нашего разума", а "верховной логике провидения" (там же, с. 151).
Считается, что Россия при всей своей "переимчивости" (Пушкин) и "отзывчивости" (Достоевский) всегда упорствовала в своем духовном "самостоянье", хотя более или менее покорно принимала "спускаемые сверху или извне приходящие политические либо социальные изменения" (7, с.57). И все же "самостоянье" перевешивает: она всегда твердо и самыми разнообразными способами отстаивала свое внутреннее содержание - "от бунтов, самосожжений и бегства на окраины империи до того массового пассивного, наподобие сидячей забастовки, сопротивления, которое принято именовать и безразличием, и бессловесностью, и косностью, и тупостью, и рабством, и еще менее лестными словами, которые Пушкин определил как БЕЗМОЛСТВОВАНИЕ" (там же, с.57-58).
В феномене Пушкина осуществляется связь общечеловеческих судеб с судьбой России. Соединив в себе нововременное мышление и национальную традицию, Пушкин открыл миру свободную глубину и свободную высоту. Об этом ярко сказал И.А. Ильин: «Эта свободная глубина привела его к изначальным основам русского национального духа, к подлинной сущности божественных содержаний на земле, а свободная высота породнила его самого и его народ с тем прекрасным и вечным, что создали другие народы.
С этой задачей не справились ни Вольтер с его здравым рассудком... и скептической улыбкой; ни лорд Байрон с его недовольно-мрачным, аффектированным одиночеством, с его желчным презрением к миру и с его отчаянием обрести самого себя... Не справился с ней и Гёте, который нравился себе в своем не изменяющем природе язычестве... и который так и не пробился к Богу. С этой задачей не справился и Кант -как аналитик он разобрал строение человеческого духа, выключив из него сердце и чувство, и тем самым сделал невозможным существование цельного человека в свободе и радости, поскольку лишил его живительной глубины Евангелия - Бог есть любовь. Еще меньше справился с ней и Ницше, который облек свой протест против неискреннего и формалистически поруганного христианства в антихристианскую форму и тем самым предстал подлинным пророком нигилизма и большевизма» (3, с.222).
Почему на долю Пушкина выпала миссия создать целостный, общечеловеческий взгляд на духовную культуру? В.С.Непомнящий связывает с революцией Петра I (которая была попыткой насильственно повернуть Россию лицом к Европе и которая стала для русской культуры растянувшейся на века, вплоть до наших дней духовной катастрофой,
когда возникла опасность уподобления иному, грозившему полным исчезновением национальной самобытности) потребность "проснуться", восстановить силу "самостоянья", "подхватить и удержать ускользающую в океан прошлого национальную духовную традицию" (7, с.58). То, что Петр разъединил и разрушил в русской культуре, воссоединил и восстановил Пушкин. Он стал не только рупором времени (вспомним подвиг Карамзина с его "Историей государства Российского", осуществленный в русле той же потребности), но и пророком и путеводной звездой дня сегодняшнего. Реализованная творчеством Пушкина потребность эта не вернула культуру в прежнее состояние, а, обновив традицию, "с помощью орудий, выкованных... европейским молотом из русского материала", устранила возможность утраты не только русского национального духа, но и утраты высшего смысла самой Европой. В русском опыте, воплощенном в творчестве Пушкина, была явлена возможность истинно европейской культуры как подлинно светской и подлинно христианской, притом христианской не в силу идеологического или морального намерения, а в меру готовности внять "содроганью неба" (там же).
В феномене Пушкина, пишет В.С.Непомнящий, осуществляются связь общечеловеческих судеб с судьбой России и тем самым своеобразие ее исторического жребия: быть не только буфером между Западом и Востоком, но и "резервуаром жизненной, творческой, духовной энергии, заключенной в старой "пасхальной" системе ценностей" (7, с.59).
Признавать всемирное значение русской духовности и мировое значение творчества Пушкина - не значит идеализировать Россию. "И гений и историческая миссия - не заслуга, а бремя и работа; не достоинство, а задание, не "судьба", а крест" (7, с.59). Движение по этому пути дало импульс для возникновения великой русской литературы, которая стяжала название святой, потому что взяла на себя труд показать стремительно секуляризирующейся Европе, что человек создан как образ и подобие Бога, что он не должен приспосабливаться к падшему миру, а "мыслить и страдать", преображаясь духовно, и что «без твердой веры в это у человечества нет будущего» (там же, с.60).
В итоге многих десятилетий гонений на христианство и русскую культуру она не выродилась окончательно, во многом подтвердила свой всемирный нравственный авторитет, оставаясь в лучших своих проявлениях человечнейшей культурой мира, наследуя ту совестную традицию, духовным преемником которой стал два века назад Пушкин.
Поэтому "Пушкин и судьба России связаны между собой нерушимо - что называется, насмерть" (7, с.65). Мы до сих пор «исполняем задание, -пишет В.С.Непомнящий, - исполняем, если не свободным подвигом, то "бедой, злом и болезнью": промысел действует не мытьем, так катаньем. С этим заданием - при всем ужасе и позоре, подлости и пошлости заслуженной нами "действительности" - положение, в котором находимся мы, - лучше, чем в "других местах" (Чаадаев), где живут "как люди", платя за это утратой памяти о том, "для чего люди живут...» (там же, с.66).
Список литературы:
1. Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина: Очерки. - М., 1974. - 207 с.
2. Гальцева Р. А. Пушкин и свобода человека//Пушкин и современная культура. - М.,1996. - С.71-77.
3. Ильин И. А. Александр Пушкин как путеводная звезда русской культуры//Собр. соч. - М., 1997. - Т.6, кн.3. - С.213-240.
4. Ильин И.А. Пророческое призвание Пушкина//Одинокий художник: Статьи. Речи. Лекции. - М., 1993. - С.70-85.
5. Кожинов В. Судьба России: Вчера, сегодня, завтра. - М., 1997.
- 399 с.
6. Кулешов В.И. Значение понятия "закон" в художественном мире А.С. Пушкина: (Западноевропейский и русский аспекты)//Пушкин и современная культура. - М., 1996. - С.78-91.
7. Непомнящий В.С. Феномен Пушкина и исторический жребий России: К проблеме целостной концепции русской культуры//Пушкин и современная культура. - М., 1996. - С.31-70.
8. Новикова М. Пушкинский космос: Языческая и христианская традиции в творчестве Пушкина. - М., 1995. - 353 с.
9. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 17 т. - М.; Л., 1939-1959.
10. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. - Л., 1977-1979.
11. Пушкин и современная культура. - М., 1996. - 325 с.
12. Тамарченко Е. Д. Факт бытия в реализме Пушкина//Контекст, 1991. - М., 1991. - С.135-166.
13. Франк С.Л. Этюды о Пушкине. - Париж,1987. - 127 с.
14. Чаадаев П.Я. Статьи и письма. - М., 1989. - 367 с.
