CC BY
18
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 8
НАУКОВЕДЕНИЕ
4
издается с 1973 г.
выходит 4 раза в год
индекс РЖ 2
индекс серии 2.8
рефераты 98.04.001 -98.04.020
МОСКВА 1998
МЕТОДОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ РАЗВИТИЯ НАУКИ
98.04.005. КЕЛЛЕР Э. ЭВОЛЮЦИОННАЯ БИОЛОГИЯ И ФЕМИНИСТСКАЯ ПРОБЛЕМА.
KELLER Е. Developmental biology as a feminist cause? // Orisis. Ser.2. - Philadelphia, 1997. - Vol. 12. - P. 16-28.
Исследовательница из США (Кембридж, штат Массачусетс) хочет понять, насколько проблема "женщины в науке" является феминистской.
Тема женского представительства в науке, пишет она, - излюбленная в феминистской проблематике. Однако за последние два десятилетия тема эга, во всяком случае в США, стала постепенно .малопопулярной. И упадок интереса к ней у американских теоретиков феминизма может быть объяснен тем обстоятельством, что именно за эти двадцать лет в США произошли значительное позитивные сдвиги в отношении как численного представительства женщин в науке, так и принципиальных возможностей поддерживать это представительство на достигнутом уровне.
По-видимому, феминистские "контролеры" удовлетворились осязаемым достижением в научной сфере социального равноправия мужчин и женщин, а потому и "закрыли" для себя эту сферу. Но в таком случае мы лишь убеждаемся, что для феминизма проблема женщин в обществе - это исключительно проблема прав человека. И кстати, это охлаждение феминизма к сфере науки по факту позитивной динамики в решении 1ам женской проблемы высвешло ложность довольно распространенного предсчавления о феминизме, б>д-то он, во-первых, стремится сделать науку "женской", а во-вторых, ненавидит науку именно из-за ее "мужского лица".
Но именно поэтому феминизм, как он существует сегодня, в принципе не вникает в специальную проблему "пол и наука", специ-
апьную потому, что проблема эта в общем-то имеет самое поверхностное отношение к правам человека.; Ее, конечно, можно рассматривать и в таком аспекте, но тогда непонятно, зачем здесь наука. Иными словами, если не выхолащивать проблему "пол и наука", а рассматривать ее адекватно, то она, скорее, не феминистская, т.е. не социально-политическая, а социологическая и культурологическая. Либо нужен принципиально новый феминизм, который^бы, разумеется, защищал человеческие права женщины, но прежде всего стремился стать общественной наукой - социологией и культурологией женщины, и не только женщины, но вообще пола.
Что имеется в виду под феминизмом-общественной наукой как социологическим и культурологическим подходом к проблеме пола, демонстрирует прецедент такой научной области, как эволюционная биология. Почему именно этот прецедент? Потому, что в нем центральную роль сыграла как раз женщина - К.Нюсслайн-Фольхарт (МиББЫп-УоНаагс!), единственная в Германии женщина, получившая в Институте Макса Планка должность руководителя биологическими исследованиями и ставшая в 1995 г. Нобелевским лауреатом в области физиологии и медицины.
И вообще, эволюционная биология интересна тем, что: 1) это -область, где женщин традиционно много и где сегодня довольно много женщин-лидеров; 2) благодаря тому что основным исследовательским предметом этой области является репродуктивная деятельность, то в историческом структурировании эволюционной биологии как науки может быть зашифровано специфическое отношение пола к рассматриваемой проблематике; и значит, эволюционная биология способна стать хорошей иллюстрацией для более общих аргументов относительно символов пола в естественных науках; 3) главная исследовательская проблема в эволюционной биологии сопротивляется решению ее "по-мужски", в терминах подавления, насилия, когда различаются, с одной стороны, активное, доминантное, факторное, а с другой - пассивное, подчиненное, средовое начало, и, скорее, востребует "женские" концептуальные модели равноправного, сложного взаимодействия. Истинность этих трех пунктов подтверждается всей историей эволюционной биологии.
Прежде всего прецедент эволюционной биологии интересен именно как "феминистский" прецедент в масштабах мировой науки, где благоприятное положение женщин в американской науке выглядит скорее пока исключением, чем правилом. Поэтому эволюционная биология - действительно выдающийся пример не только "концентрированности" женщин в научном сообществе, но, главное, их социального признания как ученых. Сегодня там значительное число женщин руководят головными лабораториями, их свыше трети от общего числа членов профессиональных обществ, и почти в такой же пропорции они представлены на всех ведущих конференциях. Так что не удивляет высказываемое биологами субъективное впечатление об абсолютном женском господстве в эволюционной биологии, хотя реальное представительство женщин в этой области все еще ниже 50%. И само это субъективное впечатление доказывает, что женщины почему-то именно в этой исследовательской области сумели проявить ту способность к снисканию авторитета, какую обычно приписывают мужчинам.
И значит,* в эволюционной биологии нет традиционнофеминистской проблемы "женщины в науке", но есть социологическая и культурологическая проблема "пол в науке", т.е. в эволюционной биологии заключен прецедент "нового феминизма" - как социологии и культурологии даже не именно женщин, но вообще пола. А если так, то и необходимо внимательно исследовать становление этой области, с тем чтобы ответить на вопрос, почему женщины пришли там к "власти".
Сто лет назад центральной проблемой эволюционной биологии, которая тогда называлась эмбриологией, был вопрос, как происходит развитие эмбриона в организм, и он же был центральной проблемой биологической науки в целом, т.е. эмбриология (в будущем -эволюционная биология) занимала тогда, в сущности, королевское место в биологических исследованиях.
Но вот в 20-х годах благодаря Т.Моргану появилась американская школа генетики, которая и составила с тогдашней эмбриологией конкурирующую исследовательскую область. И "интрига" здесь была в том, что генетика, как конкурент эмбриологии, внесла в биоло-
гические исследования "печать пола" в виде специфически "мужского" представления о том, как должна решаться центральная проблема биологической науки - как следует понимать процесс развития эмбриона в организм.
В этом смысле взаимоотношение двух конкурирующих дисциплин в период до начала второй мировой войны (т.е. до того, как генетика в конце концов "съела" эмбриологию) прозрачно схвачено "графически" швейцарским эмбриологом О.Шотте (Schotte). Так, О.Шотте дает два рисунка клетки: один с точки зрения генетика, а другой - эмбриолога. И на обоих рисунках мы видим разительное расхождение в понимании ролей ядра и цитоплазмы. В то время как эмбриологи представляли ядро занимающим очень незначительное место в общем объеме клетки-сплошь цитоплазмы, генетики, напротив, видели клетку одним сплошным ядром, отводя цитоплазме роль почти индифферентного фактора среды. Так что эти изображения "выполняли, в сущности, функцию "тропов" для двух дисциплин, каждая из которых заявляла свою значимость прямо пропорционально графическим размерам своего главного объекта исследования"^.^). У эмбриологов таким объектом была цитоплазма, у генетиков - ядро.
В том-то и дело, что у генетиков существовала программа "дезавуирования" цитоплазменного фактора, а вместе с ним и как таковой эмбриологии. И программа эта просматривалась в метафорическом поле "дискурса о генном действии". "Дискурс о генном действии" - это введенная первым поколением генетиков в 20-30-е годы тема о роли генов в эволюции, и, естественно, эта роль подавалась как генное всемогущество в эволюционном процессе, как полное контролирование эволюции "генным действием". Поскольку гены мыслились сосредоточенными в ядре, то "всему остальному" в клетке и была отведена роль чуть ли не "лишней детали", и протоплазменная функция в лучшем случае рассматривалась лишь как защитная для генов.
В этом духе генетиками переформулировалась и задача собственно эмбриологии. Они совершали некую подмену понятий, когда, подтверждая, что главная проблема эмбриологии - видоизменение,
или как эмбрион развивается в сложный многоклеточный организм, тут же предлагали именно "генное" решение этой проблемы - проследить всю цепь реакций "генуого действия" от его "входа" до "выхода". Эта "генная" переформулировка традиционной эмбриологической проблемы и направляла исследования уже не в эмбриологии, а "эволюционной генетике" последующие (с 30-х годов) 40 лет.
Феноменальный успех данной исследовательской программы сначала в рамках классической, а потом молекулярной генетики бесспорен. Но цена его - долгое забвение не только эмбриологии с ее оригинальными проблемами, но самого жанра "организм" (поскольку организм был подменен генами). И лишь в последние 15-20 лет проблема развития организма из яйцеклетки вновь вернулась в центр внимания биологов. Произошло и соответствующее изменение дискурса, который незаметно переключился с "генного действия", подменившего весь процесс, на "генное активирование" процесса с исследовательским контролем, сдвинутым теперь от самих генов к сложной биохимической динамике (взаимодействиям "протеин-протеин" и "протеин-нуклеиновая кислота") единой клеточной коммуникации. И этот сдвиг явился открытием той старой новости, что не гены "делают" организм, а, напротив, организм управляет генами.
Возникла нужда в новой метафоре, и стали появляться предложения, уже прямо противоположные тем, какие некогда исходили от генетиков, - считать гены лишь "пособниками" в осуществлении эволюционной потребности, только "пассивным" материалом клеточного роста. Это - крайность, но она сигнализировала о новом дискурсе, новой биологии, "открытии организма" молекулярными биологами.
Однако почему так произошло? Говорят о технологическом прогрессе - использовании "меченых антител", различных технологий манипулирования генами. Отчасти это верно, но далеко не объясняет всего. Например, исследование "материнского эффекта" в развитии дрозофилы, предпринятое в начале 70-х годов и позже приведшее к столь знаменитым опытам К.Нюсслайн-Фольхарт и ее коллег, которое установило решающую роль цитоплазменной структуры
яйцеклетки до оплодотворения, широко признано центральным в нынешнем ренессансе эволюционной биологии. Но оно не зависело от новых технологий и, по признанию М.Эшбарнера (АзЬЬигпег), "могло быть успешным и 40 лет назад, имей тогда хоть кто-нибудь такую идею" (цит. по: с.21).
Между тем, полагает автор, дело было даже и не в том, что "по какой-то случайности" никому тогда не пришла в голову нужная идея. Идея не пришла отнюдь не случайно, поскольку отсутствовала мотивация для нее'. Ведь тогда господствовала мотивация, заданная дискурсом о "генной деятельности", установившим четкие пространственную и временную "карты" клеточного развития, а именно: слабую эффективность цитоплазмы и момент оплодотворения как начало. В этих условиях сам "материнский эффект" оказывался "приостановленным эффектом". Так почему же его вообще надо было изучать?
Значит, дело в изменении мотивации. И чтобы понять это со-стоявшееся-таки мотивационное изменение, необходимо выявить реальную метафору, или реальный образ той, ранней мотивации. Ответ здесь дает все то же графическое представление О.Шотте клетки глазами эмбриолога и генетика. Ведь это представление было метафорой не просто двух дисциплин, генетики и эмбриологии, где также читалось и стремление генетики "присвоить" эмбриологию, но и разных национальных интересов - американских и германских, поскольку генетика процветала в США, а эмбриология в Германии.
И кстати, немецкие эмбриологи в период между двумя мировыми войнами так политизированно и оценивали конкуренцию между генетикой и эмбриологией, называя междисциплинарную здесь область "ничейной землей", "приграничной полосой" и т.п. И эта политизированная метафора состязания двух научных областей вполне оправдала себя в победе американской генетики над немецкой эмбриологией, наступившей как раз с военным поражением Германии.
Данная политическая метафора - как раз хорошая иллюстрация того, что наука делается не отрешенными от всего учеными, но людьми, в принципе не могущими не привносить в науку вненауч-ные мотивации, которые и обусловливают в тот или иной период
именно такое, а не иное научное развитие. И подобно тому как состязание генетики и эмбриологии было мотивировано политикой, оно явно отсылало и к другой своей метафоре - состязанию взглядов на то, чей вклад в репродуктивный процесс весомее, женский или мужской.
До появления бактериальной генетики в середине 40-х годов все исследования в эмбриологии и генетике как в Европе, так и США фокусировались на организмах, которые обязательно проходят эмбриональные стадии развития. И для этих организмов была очевидной асимметрия в женском и мужском вкладах в оплодотворение: женская половая клетка представляет почти исключительно цитоплазму, в то время как мужская - почти чистое ядро. Не удивительно поэтому, что генетики, для которых клеточное ядро играло экстраординарную роль в "создании" организма, настаивали в споре с эмбриологами на моменте оплодотворения (т.е. мужском вкладе в процесс) как абсолютно решающем для понимания развития эмбриона в организм. Так что успешное с конца 30-х годов поглощение генетикой эмбриологии и было победой той исследовательской мотивации, которая запрещала идеи, идущие вразрез с установочным представлением о "мужском" характере процесса превращения эмбриона в организм.
Именно в этом, нефеминистском, смысле биологическая наука, "присвоенная" генетикой, была "неженской" наукой - не потому, что в ней работало мало женщин, но потому, что в ней все определяла соответствующая установочная идея. И, естественно, чтобы поменять исследовательскую установку, должны были произойти соответствующие вненаучные - социокультурные - изменения, должен был определенным образом измениться мир, после чего, с какой-то инерцией, эти перемены произошли бы и в биологической науке.
Такие перемены включали в себя: во-первых, вступление мира в конце 50-х годов в эпоху постмодернизма, т.е. социального, культурного и интеллектуального плюрализма, или изживания установки на поиск каких бы то ни было доминантных начал; во-вторых, превращение Германии из врага Америки в союзника, что в переводе на неполитический язык означало благоприятные условия для возрож-
6-6025
дения традиции знаменитой немецкой эмбриологии с ее заведомым неприятием диктаторских, "мужских" установок генетики и, значит, обещанием бороться именно не за "женские" теоретические модели, но против диктата "мужских"; в-третьих, появление женских движений.
Все это и подготовило почву для феномена эволюционной биологии, а в сущности, смены исследовательской мотивации в биологической науке. И не так уж и важно, случайно или нет оказалась на острие этих перемен именно женщина и именно К.Нюсслайн-Фольхарт. Но факт, что ее исследования переориентировали современную биологическую науку с "мужской" исследовательской установки генетики на установку, что очень важно, именно "нейтральную", а не "женскую". И этим К.Нюсслайн-Фольхарт и созданная ею школа, где действительно много женщин, продемонстрировали, что проблема "женщины в науке" не феминистская в традиционном понимание, но социокультурная проблема влияния пола на научно-исследовательскую мотивацию, когда такое влияние всегда надо рассматривать в конкретных его прецедентах, не делая смелых "феминистских" (или "антифеминистских") обобщений.
А.А.Али-заде
98.04.006. ЛЕРМАН Н. ПОЛЕЗНОСТЬ ПОЛЕЗНОГО ЗНАНИЯ. НАУКА, ТЕХНОЛОГИЯ И СОЦИАЛЬНЫЕ ГРАНИЦЫ В ИНДУСТРИАЛИЗИРОВАННОМ ГОРОДЕ.
LERMAN N. The uses of useful knowledge. Science, technology, and social boundaries in an industrializing city // Orisis. Ser.2. - Philadelphia, 1997.-Vol.12. -P.39-59.
Исследовательница из США, специалист по истории технологического знания, утверждает, что предопределили сложившееся в индустриальную эпоху общепринятое представление о феномене технологии не "внутренние", но "внешние", привходящие, социокультурные факторы вроде факторов пола, расы, социального класса и т.п.
