CC BY
98
РдССИИСКДЯЧШАММИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 5
ИСТОРИЯ
1
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2.5 рефераты 97.01.001 -97.01.031
МОСКВА 1997
Г.СЛебедевой; "Библия в современном искусстве России" А.М.Кантора.
А.Л.Ястребицкая
97.01.008. ЖЕСТОКОСТЬ. ПОЛИТИКА ЖЕСТОКОСТИ В ЭПОХИ АНТИЧНОСТИ И СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.
CRUDELITAS. THE POLITICS OF CRUELTY IN THE ANCIENT AND MEDIEVAL WORLD: Proc. of the Intern, conf. Turku (Finland), May 1991/ Ed. by Viljamaa T. et al. - 188 p. - (Medium Aevum Quotidianum. Sonderband 4).
В данной работе рассматриваются материалы международной конференции, проведенной в мае 1991 г. в ун-те г. Турку (Финляндия) с целью дальнейшего углубления и развития междисциплинарного и международного сотрудничества в области гуманитарных исследований по изучению исторического прошлого. Выбор жестокости как предмета научного обсуждения продиктован появлением целого ряда исследований в области политической и социальной истории поздней Античности и Средневековья, таких как имперская идеология Рима, конфликт христианства и язычества, история вандалов, византийских императоров, средневековые чудеса и др. Видимо, современность также повлияла на усиление внимания ученых к феномену жестокости независимо от того, исследуют ли они модели античного общества или события средневековой истории.
Можно возразить, и совершенно обоснованно, что жестокость - традиционный предмет исследований антропологов и психологов, а не филологов и историков. Казалось бы, историки лишены универсальных и объективных критериев для определения понятия "жестокость" и для осуждения своих далеких предков и их дел, для обвинений не только отдельных людей, но целых народов и эпох ("имперская жестокость", "темные века" Средневековья, насилия викингов", "зверства мусульман" и т.д.). Единственной основой для суждений об иных исторических временах обычно выступают лишь
уровень чувствительности современного человека и его представления о пределах допустимого в поступках людей. Вместе с тем наши представления о жестокости включают немало предрассудков и предубеждений, многие из которых пришли из глубины веков и сами по себе представляют особый интерес для историков. События наших дней, может быть, яснее, чем когда-либо прежде, свидетельствуют о том, что мы живем в исторически едином мире. Исследуя историю представлений о жестокости, мы видим в ней, как в зеркале, собственное отражение и учимся лучше понимать себя.
Понятие "жестокость" обычно применяют двояко. Во-первых, его используют при описании и определении таких действий и поступков, которые с точки зрения современного человека считаются негативными, т.е. грубыми, негуманными, противоестественными. В повседневной жизни они ассоциируются с примитивными религиозными культами, с проявлением необузданных страстей, состояниями "затмения рассудка", с насильственными беззаконными действиями властей, с попранием правосудия. Во-вторых, понятие "жестокость" выступает как этическая и социальная характеристика для того, чтобы обвинить одних, оправдать других, оскорбить третьих. В этом смысле современное понимание жестокости восходит к Античности и Средневековью с их предубеждением ко всему незнакомому, боязнью его, с готовностью счесть чужого совершенно бесчеловечным.
Одной из отправных точек при организации конференции, как подчеркивается в предисловии к публикации, была твердая уверенность в том, что греко-римская античность не закончилась с наступлением средних веков. Напротив, во многих отношениях обе эпохи представляют собой континуум. Это проявилось не только в сохранении письменной культуры на греческом и латинском языках, но и в преемственности многих политических, социальных, религиозных институтов Средневековья. Представленные на
конференции материалы подтвердили этот взгляд с достаточной убедительностью, как полагают ее организаторы.
АЛинтот (Оксфорд) в докладе "Жестокость в политической жизни Древнего мира" сопоставляет понимание жестокости в греческом обществе классической эпохи и в Риме эпохи Поздней Республики - начала Принципата. Одно из различий автор считает очевидным: лексика римлян, по его мнению, во многом уже подобна современной. К понятию "жестокость" постоянно обращались Цицерон, Ливий, Тацит, этот феномен был для них предметом постоянных раздумий и оценок. Впрочем, полагает Линтот, в данном вопросе едва ли возможен или желателен количественный подход. Своей задачей автор считает выделение основных этапов в развитии концепции жестокости у греков, еще раз подчеркивая, что здесь совершенно неуместен современный западный стандарт: жизнь была коротка и гораздо более сурова. Воинственный народ, с выраженным мужским доминированием в обществе, греки считали нормальным разрешение проблем с применением силы.
В гомеровском эпосе определения "грубый", "резкий" относили не к тем действиям, которые причиняли страдания, а к нарушениям общепринятых общественных норм - обычаев гостеприимства, обязательств перед соратниками. Такое поведение вызывало ответное насилие как реакцию на несправедливые действия. "Гомеровское" понимание насилия как неистовых действий под влиянием необузданных страстей продолжало сохраняться в классической греческой литературе V в. до и. э.
Вместе с тем, считает автор, уже в VI в. до н.э. начался новый этап в развитии концепции жестокости в греческом обществе. Он связан с попыткой Солона разграничить "беззаконное насилие" и "тиранию"(с.14). Реформатор афинского общества рассматривал оба понятия в политическом контексте как агрессивное поц^дение в борьбе за власть и богатство. Тирания или насилие одного предотвращала, по его мнению, "беззаконное насилие" многих, но по своей природе оба явления были одинаковы. 11 876
В V в. до н. э. сокращение насильственных действий началось в более "регулируемой" внутриполисной жизни, тогда как в межполисных отношениях стандарт поведения долго еще продолжал оставаться прежним: в борьбе за господство цель оправдывала любые средства. Наиболее выразительное отражение подобные представления находят у Фукидида, современника, участника и историка Пелопоннесской войны. "История" Фукидида, помимо авторской позиции дает, пожалуй, наиболее полный спектр представлений о насилии, присущих эпохе, насыщенной ужасами войны и внутриполисной борьбы.
В Афинах в конце V в. до н.э. впервые была применена практика политических амнистий при восстановлении демократических форм правления после олигархических переворотов, что, впрочем, было вызвано не смягчением нравов, а необходимостью установления внутреннего мира.
В IV в. до н.э. противоправные действия насильственного характера по отношению к согражданам считали не просто "политическими", как во времена Солона, а олигархическими, т.е. с определенной политической идеологией (с.24).
Ассоциация насильственных действий с олигархической, а гуманных - с демократической формами общественной организации прослеживается в речах Демосфена, язык которого в данной сфере гораздо более близок современному своей лексикой не только по сравнению с "древними" - Гомером и Гесиодом, но и его современниками - Аристотелем и Платоном.
Работам этих философов, по мнению исследователя, присущи классические для греческого культурного наследия понятия и терминология. Так, в "Этике" Аристотеля не оказалось места, например, для понятия "филантропия"; Платон в "Республике" рассматривал насилие по отношению к демосу как естественную расплату с его стороны за собственный выбор перехода "из огня в пламя" - от рабства к деспотизму.
Сопоставляя в заключение римскую и греческую концепции жестокости, автор предполагает, что идея о взаимосвязи насилия и унижения, присутствовавшая у римлян, была, вероятно, "изобретением" их собственной политической культуры, а не общим античным наследием (с.27).
М.Каймио (Хельсинки) обращается в своем докладе к теме насилия в греческой трагедии. Заимствованные из мифологии сюжеты с их мощными и неистовыми героями обычно насыщены элементами насилия, и автор особое внимание уделяет способам изображения насилия на сцене. В греческих трагедиях, как правило, отсутствуют сцены убийств. Одни исследователи объясняют этот прием невозможностью достоверного изображения гибели по канонам греческого сценического искусства, другие - указывают на необходимость соблюдения на сцене основных религиозных и социальных табу, в том числе и на совершение убийства. Вместе с тем, в ряде пьес центральное место в сюжете отводилось человеческим жертвоприношениям, которые становились обязательным условием общего блага.
Наиболее распространенными приемами изображения насилия на сцене были угрозы, иногда очень образные и эмоциональные, захват героя его врагами, передача в руки властей. Военные действия обычно не выводили непосредственно на сцену, подчеркивая неизбежные жестокие последствия даже справедливых войн такими средствами, как весть о смерти воинов, их оплакивание.
И, наконец, еще один вид насилия,представленный в греческих трагедиях, - это преступления, совершенные по воле богов или во исполнение семейного долга (кровная месть, например). Этот сюжет, считает автор, позволил греческим авторам раскрыть непримиримое противоречие в природе самого насилия, губительно воздействующего не только на жертву, но и на палача. Заключенный в сюжете вопрос о мере ответственности за свои поступки до сих пор воздействует не только на эмоции зрительской аудитории, но и
требует от нее собственных интеллектуальных усилий и этических оценок происходящего.
Доклад Т. Вильямаа (Турку) посвящен концепции жестокости в "Истории" Ливия, сформулированной им в известном афоризме: "Ненависть к жестокости непременно ведет к жестокости" (Crudelitatis odio in crudelitatem ruitis).
Исследователь обращается к реконструкции морали и политической идеологии, которая стоит за этой пессимистической формулой замкнутого круга жестокости. Сочинения Ливия анализируются как памятник культуры своего времени, зафиксировавший распространенные философские и религиозные представления, элементы традиционных верований, ментальность и поведенческие модели взаимоотношений. "Вписанные" в историографическую традицию, труды Ливия вобрали в себя злободневные события и сложившиеся стереотипы восприятия прошлого. Наряду с сочинениями других известных историков античности, входивших в круг обязательного чтения юношей из образованных семей на протяжении многих поколений, они обрели роль своеобразного морального наставления.
Для Ливия история была, пользуясь выражением Цицерона, "учителем жизни". История "выстраивалась" им как описание событий жизни не только отдельных людей, но и государства в целом таким образом, чтобы каждый читатель мог извлечь для себя полезный урок как частное лицо и как гражданин.
Автор обращает также внимание на то, что понятия "жизнь" и "история" у Ливия тесно взаимосвязаны. История Рима, что, собственно, и составляет, по Ливию, историю как таковую, проходит у него те же стадии, что и жизнь отдельного человека (с.49). Историк видел в Риме своего времени все признаки старости и одряхления, что проявлялось в алчности, стремлении к роскоши и развращенности государственных мужей, крайней жестокости их действий и поступков.
Пессимизм Ливия во многом был обусловлен его фаталистическим миропониманием, которое в равной мере объясняло превратности и персональных судеб, и могущественной империи, само основание которой было связано с преступлением. В этом контексте понятие "жестокость" у Ливия означало не столько характеристику того или иного поступка и его последствий, сколько совершавшее этот поступок "действующее лицо", фатально обреченное на совершение зла.
К.Мустакалло (Хельсинки) в докладе "Обвинение весталок в "преступной связи" и чумные эпидемии" рассматривает свидетельства древних авторов о вступлении весталок, жриц-девственниц, в преступную для них половую связь. Разоблачение проявлялось в явлении чуда, которое считали знаком божьего гнева. Прегрешения весталок, в отличие от проступков других священнослужителей, считались неискупимыми, а полагавшаяся казнь предусматривала полное уничтожение "оскверненного существа" - сжигание заживо.
Автор особо выделяет те случаи - три из известных тринадцати - когда знаком божественного гнева становилась чума. Один из этих эпизодов, описанный Дионисием Галикарнасским, относился к 472 г. до н.э., когда в Риме чума поразила беременных женщин из-за преступления Орбинии. 200 лет спустя, в 274 или 273 г. до н.э., причиной гибельной болезни, по свидетельству Ливия, стала весталка Секстилия. Несмотря на казнь преступницы, в 266 г. до н.э. болезнь возобновилась и не прекращалась до самоубийства еще одной весталки, Каппаронии(с.58).
Во всех описанных случаях чума поражала не только людей, в первую очередь беременных женщин, но и животных. Распространение божьей кары на все живые существа, по мнению автора доклада, можно рассматривать как свидетельство важной роли весталок в ритуалах плодородия и защиты не только женщин, но всей природы в целом.
Действительно, известно, что весталки участвовали в древних культах и обрядах плодородия. Те, что праздновались в апреле, были
специально посвящены ритуальному очищению стад для сохранения приплода, защиты животных от болезней, нападений валков и т.п. Характер проявления божьего гнева, направленного на беременных женщин и животных, позволяет предполагать, как считает автор, что преступления весталок были совершены весной, осквернив очистительные ритуалы защиты сил плодородия, которые совершались в это время года.
А.Тимонен (Турку) анализирует понятие "жестокость" в "Истории Августов", собрании биографий императоров и наиболее известных претендентов на императорский титул от Адриана до Нумериана (соответственно, 117-138 и 283-284 гг.). Загадкой до настоящего времени остаются и авторство, и точная датировка этого произведения. Наиболее авторитетные исследователи ментальности и идеологии античности считают возможным относить эту компилляцию к IV-V вв.
Внимание исследователя привлекли события времени правления императора Септимия Севера (193-211). Они известны по нескольким источникам. Во-первых, по автобиографии Севера, утраченной еще в римскую эпоху, но, по-видимому, известную автору "Истории Августов", а также использованную в работах историков Геродиана и Кассия Диона. Использовав все имевшиеся данные, автор "Истории Августов" предложил собственную версию событий, изложив их в виде биографических очерков участников политической борьбы в Риме в конце II в.
Автор "Истории Августов" неоднократно подчеркивал, что приход Севера к власти и борьба за ее сохранение сопровождались физическим уничтожением его противников. Первым из них стал Дидий Юлиан, богатый сенатор, купивший императорский титул на аукционе, устроенном преторианцами после убийства ими в 193 г. императора Гельвия Пертинакса. Едва ли Дидий вызывал симпатии сограждан, судя по подробному описанию (у Диона) "постыдного для достоинства Рима" торга, который Дидий "неистово, с криками и жестикуляцией" вел с солдатами за получение императорского
титула. Многие его последующие решения были нелепы и безрассудны, но осуждение его Сенатом на смертную казнь по настоянию Севера казалось чрезмерным даже современникам.
Более серьезными противниками Севера были известные военачальники Песцений Нигер (в Сирии) и Клодий Альбин (в Британии). Сам Север в своей автобиографии обвиняет обоих, особенно Нигера, в замыслах захвата власти. В "Истории Августов" Север предстает в гораздо менее привлекательном свете, чем его соперники, которые изображаются куда более достойными, чем император, людьми, хотя и их нельзя назвать невинными жертвами.
В "Истории...", в частности, приведен факт собственноручного расчленения Севером тела Альбина во время ритуала проклятия его памяти как врага государства. Обычно это жестокое действие совершала толпа, состоявшая из солдат и простолюдинов. То, что Север единственный из императоров принял в нем непосредственное участие, принесло ему дурную славу. Автор "Истории Августов" уподобляет Севера Сулле и Марию, этим "персонифицированным символам жестокости" в истории Рима, не отрицая вместе с тем, что жестокость - или применение насилия без необходимости - была общей чертой всех "солдатских императоров", таких как Каракалла, Максимин, Аврелиан, а также "развращенных и пресыщенных бездельников" Элагабала и Галлиена.
В целом понятие жестокости в "Истории Августов" связывается с имперской внутренней политикой, прежде всего получением императорского титула и удержанием власти. Вместе с тем данное понятие не раскрывается политически, т.е. в рациональных терминах, а объясняется скорее как врожденная предрасположенность человека военного склада, пришедшего к власти. Избранная автором "биографическая" форма исторического повествования соответствовала его объяснению появлений жестокости в политической борьбе исключительно личными качествами самих правителей, без каких-либо. попыток анализа
механизма государственной власти, подобно тому как это пытались сделать Кассий Дион и, в некоторой мере, Геродиан (с.73).
Г.Динкова-Бруун (Хельсинки) обращается к истории жизни П.Абеляра, выявляя представления о жестокости у интеллектуалов XII в. Даже в современном обществе, пишет автор, при наличии, казалось бы, единых правовых и общепринятых моральных норм, представления о жестокости значительно различаются в соответствии с конфессиональной принадлежностью, личными интересами, включая и профессиональные, психологическими особенностями, возрастом, наконец. Историческая "реконструкция" такого рода представлений еще более сложна, примером чего и может служить судьба Пьера Абеляра со всеми ее превратностями.
Рано получивший признание ученый-богослов, позднее он был осужден как еретик. Его роман с молодой девушкой, Элоизой, вызвал страшную кару со стороны ее дяди - оскопление Абеляра, который затем стал монахом. Вскоре его примеру последовала и Элоиза.
Есть три письма Абеляра того периода (1118-1119) к одному из близких его друзей и к Элоизе. Описывая свои чувства и переживания, он, однако, сетует не столько на жестокость причиненных ему физических мучений, сколько горечь насмешек и пересудов, предметом которых он стал. Не боль, но стыд заставляли его страдать, угнетала не утрата мужской природы, но конец блестящей карьеры преподавателя и философа, которую не мог продолжать осмеянный всем светом жалкий кастрат. Но еще большим потрясением, по признанию самого Абеляра, стало для него повторное обвинение в ереси и предание огню его главного труда "Теология", что он должен был совершить собственноручно.
Более того, стараясь утешить Элоизу, винившую себя в случившемся, Абеляр говорит о каре за греховность их поведения (хотя по приговору мирского суда преступники были оскоплены сами, а заказчик преступления лишился имущества). В новом своем качестве Абеляр находит даже преимущества для человека, решившего посвятить себя служению Богу. Свобода от плотских
желаний, утверждает Абеляр, позволила ему стать "подлинным философом не от мира, но от бога" и открыть "новую любовь между мужчиной и женщиной, объединенными во Христе"(с.И8).
ТЛиндквист (Уппсала) анализирует трансформацию политики насилия в период перехода от эпохи викингов (750-1100) к Средневековью, когда в Северной Европе стало распространяться христианство, и Датское, Шведское и Норвежское королевства сменили прежние племенные образования.
В западноевропейских хрониках набеги воинственных скандинавов начального этапа эпохи викингов описываются как "божья кара", хотя Европа того времени и сама не отличалась мягкостью нравов и военные столкновения, грабежи, насилие были здесь повседневной реальностью. Викинги внушали ужас не столько своей реальной "свирепостью", сколько тем, что были язычниками, подобно сарацинам или мадьярам. В целом их военные успехи были связаны скорее с удачной тактикой внезапных нападений и прекрасной воинской выучкой каждого дружинника, чем с особой жестокостью действий.
Экономиика, основанная на "производстве добычи", получила у викингов классическую форму. Она складывалась в условиях, когда формирование иерархического, жестко иерархического общества потребовали гораздо больше богатств, чем могли дать традиционные мирные пути их получения.
Пик "внутреннего" насилия у скандинавов пришелся на первую половину XIII в., судя, например, по данным "Саги о Стурлунгах". Проявления насилия и жестокости были характерны в первую очередь для довольно ограниченного количественно элитарного круга, между представителями которого шла ожесточенная борьба за первенство.
По мере формирования в Скандинавии феодального-добщества социальные функции насилия и отношение к нему менялись. Одной из первых задач королевской власти стало прекращение "незаконного" насилия, т.е. не санкционированного самой этой 12 876
властью. Новое законодательство было направлено против старинных аристократических ролов, став, в первую очередь, средством борьбы с ними (с. 146). Применение насилия постепенно было монополизировано королевской властью, и последним шагом в утверждении нового общественного порядка стал полный контроль короля над действиями самостоятельных в прошлом военных предводителей, составивших теперь привилегированное сословия профессиональных воинов-рыцарей.
Средневековые рыцари по-прежнему оставались воинами, как и викинги, но теперь их "профессиональное насилие" освящалось христианскими идеалами. Прежние торгово-грабительские походы викингов сменились государственной политикой, включавшей как внешние территориальные завоевания, так и внутренний военный контроль над собственным народом и обществом.
Т.Б.Уварова
ИСТОРИЯ РОССИИ И СССР
97.01.009. РЕМНЕВ A.B. САМОДЕРЖАВИЕ И СИБИРЬ. АДМИНИСТРАТИВНАЯ ПОЛИТИКА В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX В. - Омск, 1995. - 237 с.
В центре внимания монографии находится административная политика самодержавия - поиск и создание особой региональной системы управления Сибирью. Опираясь на широкий круг источников, преимущественно архивных, автор исследует проблемы, связанные с административно-территориальным устройством Сибири, организацией центральных и местных органов управления, властными отношениями центра и сибирского региона, кадровой политикой правительства по формированию бюрократического аппарата Сибири. За разногласиями между местной сибирской администрацией и центральной властью и даже личными конфликтами царских бюрократов разных уровней управления автор постарался увидеть общие проблемы региональной
