CC BY
101РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 4
ГОСУДАРСТВО И ПРАВО 2
издмтся с 1974 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,4 рефераты 96.02.001-96.02.032
МОСКВА 1996
ПОЛИТИЧЕСКАЯ НАУКА
96.02.029. ОБОЛОНСКИЙ А. В. ДРАМА РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ: СИСТЕМА ПРОТИВ ЛИЧНОСТИ — М.: Ин-т государства и права, 1994 .— 352 с.
В основу монографии положена концепция многовековой борьбы и эволюции двух типов социального мышления — системоцентризма и персоноцентриэма — как фактор, решающим обраэом повлиявший на политический выбор направления развития России. Книга состоит из девяти глав и заключения.
В главе “Немного методологии и общая концепция” автор называет наилучшую для него познавательную конструкцию — это “многоосевая” модель, позволяющая описать общество на любом этапе его развития с помощью нескольких групп показателей, отражающих разные стороны жизни. Задавшись целью написать историю коллективного сознания России и используя при этом два основных аспекта анализа — социально-этический и социально-психологический, автор исходит из существования в истории человечества различных “этических генотипов”, влияющих на историческую судьбу разных народов. Все существовавшие цивилизации автор рассматривает как развитие двух противоположных традиций. Персоноцентризм (античность, христианство) — тип мышления, в котором “человек — мера всех вещей”, другими словами, — деятельностно-индивидуальный тип. Системоцентристский генотип (примитивные общества и общества “восточного” типа), где высшая ценность — стабильность внутри Системы, характерен неразвитостью и неприятием индивидуалистского сознания. Естественно, что взаимоотношения между этими генотипами всегда носят конфликтный характер.
Противопоставляя свою многоосевую модель монизму, автор опирается на три блока социально-психологической теории: на национальные стереотипы политического поведения, психологию социальных кризисов и на психологические основы поддержания устойчивости общества в послекризисный период. Анализируя российский культурный стереотип, или “загадочную русскую душу”, автор исходит из следующей концептуальной схемы: “В основных ветвях российской народности господство системоцентристской этики на протяжении абсолютного большинства столетий ее исторического существования было практически безраздельно”(с. 20). Любые возникавшие в России
И*
возможности, которые хотя бы в перспективе способны были вывести страну иэ-псщ деспотизма ничем не сдерживаемой государственной власти, с самого начала парализовывались и были обречены на гибель, поскольку они мгновенно вступали в противоречие с национальными стереотипами политического поведения и моральными основами социальных взаимоотношений. Конечно, персоноцентристская оппозиция возникла и в России, а к началу XX в. пе]рсоноцентристский генотип получил “права гражданства” в лице части русской интеллигенции. Но системоцентризм, оказавшись в опасности, произвел отчаянный радикальный маневр в форме Октябрьской революции и сохранил себя. Победила задрапированная в радикальные одежды антиреформатор-ская линия.
В главе “Смутное время и XVII век” автор подчеркивает, что русско-татарский конфликт произошел в рамках общего системоцентристского генотипа и не повлиял на русский национальный характер. Системоцентризм абсолютно господствовал в XVII в. Государство понималось в смысле вотчины, не существовало идеи законности. Этим представлениям сопутствовали такие социально-психологические стереотипы, как фатальная покорность судьбе, холуйское отношение любого “нижестоящего” к “вышестоящему”, угодливая готовность подыгрывать власти в качестве политических статистов. Сублимация происходила посредством переключения на пьянство и разгул. Отвращение ко всякой науке почиталось едва ли не за добродетель. Смутное время впервые “посеяло в национальном сознании сомнение в непогрешимости основных социально-этических и социально-психологических стереотипов, обеспечивающих устойчивость существующего общественно-политического устройства” (с. 34). Ценности пер-соноцентризма, которые несло правление на Руси Лжедмитрия (“добрый царь”, стремящийся ввести Россию в семью европейских народов), оказались абсолютно чуждыми для тогдашнего российского сознания. Действовавшие в период Смуты группы (включая боярство) добивались не изменения государственного устройства, а только личных льгот. Выборный, а не наследственный царь представлялся московским умам явной несуразицей. Тогда впервые проявилось стремление русской власти, чувствующей для себя угрозу в распространении среди русского общества западных образцов мышления и поведения, во-первых, ограничить этот процесс только теми областями, в которых он “работает” на цели государственной политики, и во-вторых, сбалансировать его “укреплением морального единства” народа, подчеркивая идеологическую “особость” русских. Политика “избирательной модернизации” изначально содержала в себе логическое противоречие и вызвала оппозиционные движения на обоих полюсах российского общества. Впервые наметилась потенциальная возможность ди-
вергенции русского общества по признаку различия культурных стереотипов.
Автор подчеркивает, что программа модернизация России сложилась еще до Петра I и предусматривала ряд мер демократического характера, что противоречило всей его деятельности.
В главе “Губительность петровской псевдомодерниэации” автор пишет, что подлинной целью петровской политики было отнюдь не разрушение старого порядка, а его укрепление, придание ему большей жизнеспособности посредством повышения его функциональной эффективности. Петровская политика была новой лишь по своим внешним формам, а по сути вполне соответствовала глубинным системоцентристским установкам национального сознания, что легло в основу жестокого парадокса, в силу которого Петр — законченный деспот и разоритель земли — был канонизирован и превращен в объект почти религиозного поклонения. В социально-этическом плане сократилась сфера общинной морали и расширилась сфера морали имперской. В социально-психологическом плане произошло укрепление рабских стереотипов сознания и лицемерия. В социально-политическом плане данную ситуацию можно описать как порочную спираль нарастающего беззакония и произвола верхов и бандитизма низов при увеличивающейся жесткости с обеих сторон. Своего апогея ситуация достигла в период пугачевщины. Екатерина предприняла весьма серьезную и не имевшую ранее прецедента попытку изменить русский культурный стереотип. Тогдашнее русское государство, превратившееся в “заговор против народа” (Ключевский), она попыталась реорганизовать по новейшим европейским рецептам политической науки, исключив из них, однако, принцип разделения властей и себя как объект юрисдикции правового порядка, поскольку в России можно чего-то достичь, по ее убеждению, только при помощи самодержавной власти. И “лучшие представители нации” оказались не на уровне поставленной задачи, фактически отвергнув предложение реформ и выступая с требованием расширения сословных привилегий. Перемены произошли только в облике, в умонастроении дворянства.
В главе IV “Романтики и социальные пессимисты: первое поколение русских интеллигентов” автор подчеркивает, что Указ о вольности дворянства впервые в России в законодательном порядке защитил сословие от произвола. Русские дворяне доросли до роли граждан своего отечества. Благо своего народа, свободомыслие, альтруизм отличали дворян, бросивших вызов многовековой системоцентристской традиции в первой четверти XIX в. Возник персоноцентризм, который выглядел диссонансом. Вожди 14 декабря поставили на карту самое ценное достояние России — впервые появившуюся в ней жизнеспособную поросль персоноцентризма. И в этом состоит их вина перед страной.
Лунин и Чаадаев, может быть, первыми в России поняли, что истоки пустоты и жестокости русской жизни следует искать не в деспотизме правителей, не в злой воле отдельных личностей, а во всем историческом пути России..Но интеллигенция в Россия не имела связи с обществом, в результате среди оппозиционеров наиболее заметным становится тип нетерпимого, ограниченного сектанта, а сама идеология приобретает черты экстремизма.
Глава V — “Решающая четверть века: эпоха Александра II”. В этот период, пишет автор, на авансцену идейной жизни выступила либеральная интеллигенция, унаследовавшая персоноцентристскую этику декабристов и отвергавшая политический радикализм как метод решения социальных проблем. Тогда же произошел подъем радикальной идеологии. В революционном движении радикалов выступил все тот же традиционный российский системоцентризм, причем проявился он в самых крайних, уродливых и беспощадных формах, что позволяет, по мнению автора, рассматривать его как первоначальную форму тоталитарной идеологии. Радикализм оборачивался самым крайним консерватизмом. Славянофильство, пишет автор, следует рассматривать тоже как охранительную интеллектуальную реакцию на начавшееся распространение западного персоноцеитристского генотипа, в первую очередь в этической сфере. Рядом с ним стояла и православная церковь. В условиях поляризации политических сил радикалы овладели положением, и катастрофа стала неизбежной. Распространение в интеллигентской среде умонастроения, традиционно системоцентрист-схого по сути, однако задрапированного в радихалистские сщежды, стало причиной общенациональной трагедии.
В главе VI “За перепутьем: предпоследнее романовское царствование” автор пишет, что на убийство Александра I! власть отреагировала свертыванием реформ во всех областях и прибегла к политике ограниченных репрессий, что, однако, не было эффективным: общественное осуждение действий властей было повсеместным. Террористическая деятельность русских радикалов встретила поддержку не только русской интеллигенции, но и западной культурной элиты. Правительство прибегло к эксплуатации традиционной российской ксенофобии. К концу столетия дворянство в основной своей массе осталось системо-центричным. Авторитет духовенства продолжал падать. Российская буржуазия получила “в нагрузку” от среды качества, прямо противоположные духу и смыслу капиталистической этики, немногие из них усвоили либеральные политические ценности. В разросшейся русской бюрократии они появились и тут же исчезли. В крестьянской этической системе начался деструктивный процесс: подмывались устои общинной этики, разрушался авторитет власти, на месте разрушенных норм не появлялось никаких других. Новая общественная сила — фа-
бричные рабочие — изначально была системоцентричной. В той же шеренге сил социального системоцентризма действовала и радикальная интеллигенция. В этих условиях деполитиэация либеральной интеллигенции принесла стране большое несчастье, пишет автор.
В главе VII “Вечерняя заря” автор подчеркивает, что в первые десятилетия XX в. бездарная реакционность власти и социальная безответственность привилегированных слоев дополнялись прогрессирующей безнормативностью низших классов. Все это усугублялось удручающей бездуховностью и психологической инертностью российского обывателя, что не мешало ему становиться агрессивным. Ориентация режима на экстремистов-охранителей способствовала активизации экстремистов-разрушителей. Государственный антисемитизм последних императоров воспитал поколение “мстителей”, поколение еврейских “реваншистов”. “Оформление” моральной изоляции власти от общества было делом рук интеллигенции. Разрушение в условиях массовой пропаганды превращалось в самоцель. Критически переосмысливая российскую и мировую историю, персоноцентристская интеллигенция гораздо менее успешно решала конструктивные задачи, чем радикальная интеллигенция — задачи деструктивные. Доминантой духа эпохи, подчеркивает автор, было предчувствие неминуемой катастрофы.
В главе VIII “Пирамида перевернулась” автор называет факторы, подтолкнувшие революцию: моральный кризис народного сознания, объяснимый крайней неразвитостью индивидуалистических начал в российском национальном генотипе; активизация такой фундаментальной традиции российского генотипа, как псевдоколлективист-ская этика; воинствующий аморализм — “революционная целесообразность” превыше всего. В результате старый этический тип — системо-центризм — победил в новой, динамичной форме. Что касается социально-психологических детерминант событий, то автор называет: деструктивность группового антагонизма (“мы” и “они”); активизированный войной синдром революционного социального невротизма; торжество бунтовских начал, разгул низменных страстей и инстинктов. На заключительном этапе революции во весь голос заявила о себе российская авторитарная традиция, сработал механизм психологической усталости. Конкретные политические механизмы, которыми воспользовались большевики, были следующие: спекуляция радикалов на реальных трудностях и проблемах; использование новых символов веры (марксизм как вера); возведенный в принцип имморализм; натравливание “революционного народа” на “социально чуждые элементы”; монополизация трибуны для публичных высказываний; “двухслойность” идеологии; опора на деклассированные элементы; террор как принцип осуществления власти; опора на привилегированные военные под-
разделения; последующее укрощение народной системоцентристской стихии и манипуляция ею посредством механизмов бюрократического правления. Большевикам не пришлось ломать главные стереотипы национального сознания, ориентация на послушание власти оказалась сильнее и религиозных чувств. Под новым русским режимом интеллигенция как социальная сила погибла, пишет автор.
Глава IX — “Сталинщина: апогей власти люмпенов”. С позиций избранного автором подхода этот период не обладает особым своеобразием, находится в русле российской традиции. Для него характерны: новая элита — “люмпен-выдвиженцы” (отсутствие нравственных табу, нерассуждающее повиновение сильному, политическая демагогия, одномерность восприятия мира, отсутствие саморефлекснн); война против крестьянства. Общество приняло террор в качестве допустимой и оправданной формы управления собой, потому что “кровавый кошмар сталинщины... лишь продолжил движение по накатанной дороге древней русской автократической традиции периодических кампаний геноцида против собственного народа” (с. 321).
В заключение автор описывает консервативный и модернизатор-ский синдромы российской морали и психологии. К консервативному относятся: антиличностная социальная установка; комплекс социально-государственной неполноценности и боязни перемен; дефицит моральных регуляторов поведения; недостаточная развитость нормальной трудовой этики; квазиэтатизм, т. е. фетишизация власти; национализм; “стихийный народный империализм”; система моральных уловок и самооправданий. Синдром модернизации находится в стадии формирования. Это индивидуализм, стремление планировать собственную жизнь, много работать “на себя”, рисковать во имя получения высоких доходов, идеологическая индифферентность, прагматизм в отношении к политике, умеренность в национальном вопросе и многое другое.
В.Н.Листоескаж
96.02.030. ПИВОВАРОВ Ю., ФУРСОВ А. РУССКАЯ СИСТЕМА // Рубежи — М., 1995 ЛЬ 1 .— С. 45-69; I* 2 .— С. 32-53; 1*3.—
С. 42-60; № 4 .— С. 32-44; I* Б .— С. 29-46; Мб.— С. 44-65.
Журнал “Рубежи” печатает цикл очерк« по русской политической истории. Предлагаем Вашему вниманию реферативное изложение пяти уже опубликованных.
Характеризуя настроение российского общества середины 90-х годов как пессимистическое, авторы анализируют причины кризиса социальных ожиданий в России. По их мнению, две линии надежд — связанная и с “хорошим коммунизмом”, и с материальным благое о-
