CC BY
13
\ ГОСС л Г‘“-“35"/^
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ'НАУК ^ /
( м ь-<>‘ча* г.ч..|",й ; *
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ * ^
ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
4
издается с 1991 г.
.выходит 4 раза • год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 95.04.001-95.04.024
МОСКВА 1995
95 04 002-004 КОНСТРУКЦИЯ НАЦИОНАЛЬНЫХ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ В СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ. (Сводный реферат). 95 04 002. EISENSTADT Sh. N. Die Konstruktion nationaler Identitat in vergleichender Perspektiven // Nationale und kulturelle Identitat: Studien zur Entwicklung des kollektiven Bewufitseins in der Neuzeit / Hersg. von: Giesen B.— Frankfurt-am-Mein: Suhrk&mp, 1991 .— S. 21-38.
95 04 003 BENDIX R. Strukturgeschichtliche Voraussetzungen der natio-nalen und kulturellen Identitat in der Neuzeit // Nationale und kulturelle Identitat: Studien zur Entwicklung des kollektiven BewuBtseine in der Neuzeit / Hersg. von: Giesen B.— Frankfurt-am-Mein: Suhrkamp, 1991 .— S. 39-55.
95.04.004. DANN O. Begriffe und Typen dee Nationalen in der frtihen Neuzeit // Nationale und kulturelle Identitat: Studien zur Entwicklung des kollektiven Bewufitseins in der Neuzeit / Hersg. von: Giesen B. Frankfurt-am-Mein: Suhrkamp, 1991 .— S. 56-76.
Шмуль Айзенштадт (профессор социологии, Станфорд, Калифорния) исследует специфику структурных и символических компонентов генезиса новоевропейских наций в культурном и цивилизационном контексте. Национальную идентичность следует рассматривать как разновидность коллективной идентичности, произведенной комбинацией исконных (примордиальных), т. е. исторических, территориальных, языковых, этнических, факторов и соответственно символов и политических границ. Она не возникает естественным образом, “сама собой” , но предполагает группу “носителей” из числа интеллигенции и политических деятелей, если говорить о современном случае, которые наиболее отчетливо ее выражают. Национальное самосознание складывается в процессе развития отношений между исконно-своеобраз-ными условиями и религиозно-универсалистскими устремлениями каждого народа. Эти отношения, часто напряженные, дополняются отношениями культурного и политического полюсов и конституируют в совокупности национальные движения, определяя их самобытность в зависимости от времени и места возникновения.
Эти центральные типы отношений, обнаруживаемые в конструкции национальной идентичности, указывают на существенные черты так называемых “осевременных” цивилизаций. Во всех таких цивилизациях существует тенденция оценивать определенные группы и институциональные порядки с точки зрения функции снятия напряжений в вышеназванных отношениях? функции “спасения”, под знаком которой и создается новая форма колективной идентичности. Такая идентичность кажется естественной, изначально обладающей способностью и правом спасать, освобождать. Трансформация ее приводит
к разного рода “культурным” и “религиозным” общностям, которые четко отличаются от политически и этнически конструируемых общностей.
Указанные общности стимулируют развитие одного или множества общественных центров, запечатлевающих символически и фактически опыт освобождения от противостояния и конфликтов, а также сохраняющих его. Центры, где бы они ни возникали, были неколебимым свидетельством харизматического начала человеческого существования и притом подчеркивали контраст с периферией. Они перекраивали и навязывали периферии догмы, концепции, воззрения, и неудивительно, что эта эксапансия вызывала нередко ответную враждебную реакцию.
В “осевременных” цивилизациях процесс образования центров и реконструкции коллективной идентичности был связан с проектом “большой традиции”, относительно автономной, с отчетливо обозначенными символическими рамками, которая неизменно сталкивалась с “малыми” традициями, второстепенными. Социальные носители первой стремились поглотить, вобрать в себя последние, в то время как наследники периферийных традиций цытались профанировать устои центра или хотя бы отгородиться от них. Произведенные этим соци-оструктурные изменения снизили критерии и модальности образцов общественной легитимация. В большинстве до-и-вне- “осевременных” цивилизациях, например в Египте или в Японии, эти образцы покоились на слиянии сакральных я, соответствено, исконных компонентов с традиционным или харизматическим способом легитимации. В противоположность тому западная цивилизация непрестанно колебалась между исконными, сакральными и идеологическими критериями легитимации и определялась семантическими признаками концепции “спасения”. Иначе говоря, здесь можно проследить тенденцию идеологизации примордиальных признаков или их переформулирования в сакральных терминах или, наоборот, сакральное обрядить в примордиальные одежды. Все это плохо совмещалось.
Параллельно тому особым образом трактовались отношения политического и трансцендентного порядков. Как “низший”, земной, политический порядок должен был уподобляться “высшему” потустороннему, трансцендентному образу, подспудно приравниваясь ему, что кристаллизовалось в представлении об ответственности власти. Айзен-штадт отмечает, что самобытность современных европейских наций проистекает от воздействия на них конструкций общности, сложившихся в предшествующие эпохи: в средние века и ранний период нового времени. Это касается в первую очередь структурного плюрализма, отличного от простой децентрализации и той формы структурной дифференциации, которая была свойственна великим империям, эколо-
3-3308
гически более прочным. Так, византийская версия плюрализма демонстрировала высокую структурную дифференциацию на фоне единого социально-политического пространства. В Европе плюрализм характеризуется низким уровнем (хотя он и постоянно повышался) структурной дифференциации, что обуславливалось непрерывным изменением границ различных коллективных общностей.
Фундамент европейской цивилизации образует уникальная связь символической модели общности со структурной. Неповторимость данной констелляции выразилась в следующих чертах: а) установление особых правил в политике (и ее динамике); в) особенности легитимации авторитета; с) структура отношений центра и периферии; д) структура ведущих социальных групп..
Примеры легитимации политического порядка в Европе показывают, что каждое сообщество (будь то сакральное, примордиальное или гражданское) требует исключительного права на объединение всех измерений и символов власти, но вместе с тем подчиняет все способы легитимации только собственным интересам. Понятно, что на этом фоне противоречия и конфликты становятся хроническими. Отсюда возникает импульс для легитимации центров в противовес периферии. Подобно символическим структурам центров великих империй западноевропейские общества соединяют центр и периферию “общими идеалами” и целями (с. 26). Центры стремятся распространить свое влияние в виду мобилизации ресурсов и защиты своей политики; периферия воздействует на центры с намерением изменить их политические контуры. В результате складывается своеобразная система отношений между центрами.
В Европе не существовало “симбиоза” взаимных приспособлений центров, как, например, в Индии или исламских странах, где религия легитимировала политику, а политика оберегала религию и где споры и различие мнений лишь задавали масштаб взаимоприятия. В Европе получила перевес “состязательная аранжировка” разных центров в том смысле, что не было никакого устойчивого превосходства одного их них. Это проявилось и в их относительно многосторонней ориентации, и во внутреннем членении на множество областей. Обе ориентации включали участие в универсалистской христианской традиции, равно как участие отдельных групп и слоев, которые привносили в образующуюся и в конечном счете всеохватывающую коллективную идентичность уже оформленные древние родовые традиции.
Различные политические, религиозные и социальные центры, субцентры и общины в Европе имели свою автономию, свое требование престижа и власти, благодаря чему развивался строй рангов независимости. Крупные центры в известной степени наслаивались на мелкие.
Таким образом, они не были совсем отделены друг от друга и непрерывно держали друг друга в поле зрения в плоскости символических и структурных взаимодействий.
Особенности европейского строения указанных взаимодействий, осененные “духом” современности, закрепили конструкцию национальных границ. С утратой веры в авторитет отвергались и идеи и символические системы, основанные на предании. Одновременно возрастала культурная и социальная автономия и центров, и периферии и вместе с тем увеличивался спектр их взаимного влияния, постепенного сглаживания их неравнозначности. Предпосылкой этих процессов было утверждение представлений о необходимости сознательно активного и планомерного участия людей в формировании нового типа сообществ — политических, экономических, социальных. Прежде всего менялась политическая символика. Декларации равенства и справедливости не были больше просто протестом, но формой легитимации периферийных претензий. Современный этап политической истории характеризуется восприимчивостью центров к маргинальным символам и требованиям и связанными с этим общественными переворотами.
Национализм так же успешно, как социализм подхватывает (или даже наследует) ориентиры великих революций прошлого. Неудивительно поэтому, что социалистическая идеология стала главным компонентом второй волны национальных революций в России, Китае, во Вьетнаме. Конфронтация между центром в периферией может быть описана как непрестанное столкновение принципов равенства с принципами иерархии. Социокультурный порядок современности подчеркивает территориальную конкуренцию культурной и политической идентичности. Она производит сильное, столь же символическое, сколь и аффективное, соединение “центристского” сознания с примордиальным измерением человеческого существования я социальной жизни.
Притягательная сила национализма, спаянного с социализмом, для многих неевропейских стран состоит в открывающейся возможности для. элит активно участвовать в изначальной западной .универсалист^-ской традиции, не отказываясь притом от специфических качеств собственной идентичности я выборочного отклонения или даже негативного восприятия некоторых моментов западной цивилизации. Расширение национализма транслирует конфликт равенства и иерархии на весь мир, воспроизводя, таким образом, европейское развитие на новом уровне. Не следует поэтому упускать из виду перспективу восстания восточноевропейских и неевропейских обществ против институциональных реальностей современной западной цивилизации в ее
собственной символике с помощью националистической и социалистической идеологий (с. 34).
Естественно, что образ утверждения национализма зависит от традиций и индивидуальной истории не западных государств. Любопытен в этом отношении пример Японии, где напряжение между партикулярными и универсалистскими тенденциями, между политическим и национальным аспектами выражения идентичности проявилось совсем слабо.
Подводя итог своим размышлениям, Айзенштадт говорит, что во всех обществах имеет место стремление конструировать коллективную идентичность символически. Но существует большой разброс вариантов подобного конструирования. Использование национальных символов пришло лишь с модерном, т. е. современностью. Оно опирается на связь политических, культурных и социальных элементов нового общества, с членами которого можно идентифицироваться фактически.
Рейнхарда Бендикса, известного американского социолога, автора статьи “Структурно-исторические предпосылки национальной и культурной идентичности Нового времени” также занимает вопрос об истоках национального самосознания европейцев. Следуя тем же посылкам, что и Айзенштадт, он сосредотачивает внимание на исторически обусловленных внутренних различениях нововременного понятия национального. Свой анализ он строит на коллизии “передовых” и “отсталых” обществ.
Решающую роль в становлении западного типа идентичности сыграли три революции: научная, индустриальная и политическая (в наибольшей степени Великая французская революция). Они вызвали перелом в социальных представлениях, сравнимый с переломом, произведенным ранним христианством. И в том и в другом случае речь идет о направлениях развития, определяемых идентичностью, о духовном потенциале (в Новое время его рост связан с распространением книгопечатания) складывающейся идентичности и о последствиях реализации этого потенциала, к которым следует отнести разновидности идентификаций: национальную и классово-солидаристскую, наг ционально-культурную и культурно-критическую. Наконец, нельзя забывать о демонстрационном эффекте признанного западноевропейского превосходства, влияющего на образ сознания менее преуспевающих стран.
Непреходящее значение христианства сказалось в замене партику-ляристской морали универсалистской этикой. Значение секулярной веры Нового времени выразилось в попытке осуществления идеала безграничного прогресса при отчетливом сознании ограниченности чело-
веческих возможностей (невежестве, бедности, неравенстве). В сущности суждения прогрессистской веры столь же противоречивы, как деяния раннего христианства, то же смешение миссионерской жертвы, высокого идеализма и грубого материализма (с. 42).
Исток духовной мобилизации Европы следует искать в событиях ХУ-ХУ1 вв. (географических открытиях, механизации образа мира и пр.), когда культурный горизонт исключительно расширился. Именно с этого времени получает перевес тяготение к национальной идентификации по сравнению с существовавшей до того идентификацией с локальными господствующими домами, с сословием, что приводит впоследствии к развитию имперского сознания.
В основе национального самоопределения лежат революционная идея народного суверенитета и неотделимый от нее идеал равенства. Представление о равенстве, сопряженное вначале с классовыми интересами собственников третьего сословия, сводилось к тому, чтобы освободиться от бременя подданства и подчиняться только закону, не допускающему привилегий. Для утверждения своего права национальная воля нуждалась только в собственном существовании. Она была источником всех государственных установлений. Так формировалась не сухая теория права, но новая универсальная этика, которая способствовала, несмотря на множество классовых битв, рождению государственно-национальной демократии, солидарности всех слоев населения в европейских странах.
Рабочие в западном обществе поддерживают идеологию империализма, проявляющуюся (по мнению X. Голлвнтцера, на которого ссылается Бендикс) в известных свойствах: 1) общественном служении и культе власти; 2) исторической интуиции и рациональном действии; 3) избегающим враждебности образе мира; 4) воинственном духовном строе; 5) всемирных цивилизационных задачах и энтузиазме (с. 46).
Каждое из перечисленных свойств предполагает другие. Жажда служения готовят к культу власти. Исторически обоснованная миссия указывает на целесообразную связь прошлого, настоящего и будущего. Мания преследования готовит к военному противостоянию и экспансии, дело борьбы становится одновременно и долгом, и необходимостью. Последнее требует возвышенного чувства ответственности за весь мир и упорства в обретении “доброй совести”. Так, в результате трех революций формируется экспансионистская европейская идеология.
Классово-солидаристскую, национальную идентичность империализма сопровождают и в значительной мере противодействуют ей культурно-национальная и культурно-критическая идентичности, вызванные к жизни движениями Просвещения и Романтизма. Они опи-
рались на понимание феномена коллективного как индивидуального гения, на идеал всеобщего братства. Просветители считали, что культурная задача каждого народа — внести свой вклад в совершенствование человечества. Романтики, в частности в лице Фихте, говорили об особом предназначении народов, прежде всего немцев, как носителей праязыка. Язык — воплощение самобытности, равно как и достояние народа, и раскрыть его сокровища — роль, отводимая образованной элите общества, — значит создать единый, заповеданный Богом образ нации.
Культурно-критический тип идентичности отсылает к продолжающейся больше двух веков драме противоборства интеллектуалист-ско-художественного и прагматического миросозцаний Запада. Содержательная динамика критики культуры обнаруживает себя в отношении к понятиям свободы, равенства, братства. Последние имеют смысл только как максимы, с позиций которых можно оценивать степень их неосуществимости. Свобода и равенство являются иновыражением несогласия, неодобрения, протеста против реальной необеспеченности гражданских прав и ограничиваются преимущественно сферой политики. Фактический индивидуализм политических требований свободы и равенства и вовсе обесценивает этическое требование братства, в результате оно становится девизом анархических и эзотерических сект. Однако идентификация на почве критики культуры неожиданным образом совмещает идеал братства с индивидуализмом, а именно индивидуализмом гения. Интеллектуалы, будучи самыми радикальными индивидуалистами, объединяются против засилья своекорыстного практицизма в любых его видах, вновь и вновь подтверждая силу человеческого содружества.
Опыт национальной и культурной идентификаций Западной Европы, позволивший занять ей лидирующее место в мире, привел в движение все континенты. Бендикс отмечает, что “уроки” европейского преуспеяния усваиваются народами других стран чаще всего через противопоставление и соперничество с “супервластью”. Это, например, было характерно для русского национально-культурного самосознания XIX — начала XX в., для стран “третьего мира” в период деколонизации, то же наблюдается в этнических движениях наших дней.
Архитипическим здесь, при всей разности конкретных условий, является осознание собственной отсталости в сопоставлении с преимуществами чужеземной жизни. Происходит неявная идентификация своих сил с могуществом другой нации, и это подталкивает к мобилизации внутренних ресурсов. Неудивительна поэтому аргументация патриотов стран, вступивших на путь модернизации, в пользу своего будущего, основанная на пророчествах, обещающих упадок, разло-
жение процветающим выне передовым обществам. Достаточно вспомнить исламских политиков из Ирана и Ирака, называющих Америку “страной сатаны”.
Установка на самовозвышение одних и саморазрушение других в результате соперничества рассматривается Бендиксом как структурное свойство образования национальных и культурных идентичностей Нового времени. Объяснением ему служит факт неравномерности всемирно-исторического развития. О перспективах его выравнивания можно только гадать.
Статья Отто Данна “Понятие национального и его типы на раннем этапе Нового времени”, (профессор истории Нового времени, Кёльн, Германия) посвящена тому же предмету, что и у предыдущих авторов, но обсуждает его в ином более детализированном варианте, сквозь призму истории самого понятия национального. Данна интересует смена коннотаций, сопровождающих это понятие на протяжении нескольких веков. Свой историко-семантический псщход к национальной идентификации он иллюстрирует примером развития идей национализма в Германии.
В настоящее время преобладает политическая интерпретация понятия “нация”. Но исходный разбег получило оно от этнического истолкования нации как человеческого сообщества одного происхождения. В начальный период Нового времени политическое значение “нации” подразумевало лишь носителя суверенитета, т. е. царственную особу. Только в конце XVIII в. оба значения слились, образовав понятие национализма.
В западной науке, замечает Данн, национализм не приравнивается шовинизму, но подразумевает всякое политически оформленное движение к суверенитету, требование автономии и самостоятельности какой-либо области или поселения. Если же вопрос об автономии не ставится, идеологии, ангажированные “любовью к отечеству”, называют патриотическими. До XVIII в. проявления национального поведения обозначались словом “патриотизм”. Во второй половине XVIII в. это слово приобрело партийный оттенок принадлежности либо к сторонникам “завета отцов”, либо к сторонникам конституционного государства, радеющего о своих гражданах. Слова “национальный”, “нация” использовались редко, хотя известны с древности. Латинское слово “нация” означает принадлежность единому роду, языку, общей истории. В позднем средневековье берут свое начало летописи так называемых национальных историй, где понятию нации приписывались персональные черты ведущих участников событий. В этом смысле оно было близко к понятию “народ”.
В эпоху Просвещения “нация” (см. Энциклопедию Дидро) получат
ет определение политической общности, которая охватывает население одного государства. Общее правительство и единый закон — вот критерии такого определения. Но при “старом режиме” гражданские права имеют не все слои населения, и, следовательно, к нации причисляются лишь те липа, которые ими обладают, т. е. благородное сословие в сословных обществах и “уважаемые бюргеры” в республиках. В таком толковании понятия нации и народа значительно расходились, поскольку к последнему относили разряд населения, лишенный политических прав.
Указанные разграничения понятийных значений дают возможность проследить процесс становления национального сознания жителей западноевропейских стран. Очевидно, что ведущими в нем были социальные слои, способные развивать свои взаимосвязи, чтобы стать выразителями общественных интересов. Носителями нового сознания, которое легло в основание национальных государств, были аристократ ты, поддерживающие королевскую власть и клир, интеллектуализиру-юший национальное чувство, позже сложилась интеллигенция из среды не духовного здания и не знатного рода.
Коль скоро “нация” и связанные с ней притязания были представлены только частью населения, полномочной в своей общественной активности, они нуждались в идеологической разработке. Субъекта^ ми нации становятся герои местных преданий. Личности, имеющие особые заслуги перед историей тех или иных земель, стилизуются в национальные символические фигуры. Так складываются стереотипы и предпочтения. Политические и народно-освободительные движения протеста также стимулируют развитие национальных идеологий, из которых произрастает европейский национализм.
Закреплению национального сознания и национальных идеологий способствует образование современных государств, использующих их для легитимации политического господства новых общественных сил. Политические интересы отождествляются с национальными. Новый патриотизм поборников гражданских свобод расценивается как этическое поведение, содержанием которого становится общее благо. Вести себя патриотически — значило активно участвовать в прогрессивном преобразовании социально-политических институтов, поддерживать новаторские реформы. Иногда патриоты занимали революционную позицию, когда выдвигали требование полного политического самоопределения на принципах демократии. Частным случаем этого было в предреволюционной Франции в XVIII в. учение Руссо, согласно которому, нация равных граждан выступала в роли высшего суверена, полностью совпадая, таким образом, с совокупностью народа. Понятие нации подразумевало новую общественную идентичность во всеобъ^м-
люшем смысле, т. е. опосредовало функции типа социальной интеграции, политической легитимации, политической лояльности, мобилизации граждан. Теория Руссо была не просто антироялистской или антиаристократической, она ставила предел “старому режиму”.
Установление национальной демократии — акт эмансипации, который каждый народ должен осуществит^ самостоятельно, сообразуясь с конкретными обстоятельствами, прокладывающими ему путь. Как показывает история Европы, такой путь не всегда был революционным. Для стран, где фундамент для национального государства не сложился, более приемлемым было эволюционное направление. Эта альтернатива досталась странам со смешанным населением, вынужденным развивать новые формь! национальной организации и коммуникации в противовес существующим отношениям власти. Здесь образование собственных национальных государств было сопряжено с освободительными войнами. .
Весьма показателен для историко-типологического анализа западноевропейского национализма Нового времени опыт Германии. В XVI в. немецкая империя обладала значительными ресурсами модернизации. Развитие городов, университетов, элементы раннего капитализма, образование новой лаицизированной интеллигенции под энаг менем гуманизма, реформация церкви, достигшая апогея в движении Реформации — все это благоприятствовало тенденции объединения немецких земель, образованию централизованных структур власти и управления. Но в силу ряда причин ростки новой государственности заглохли, и общество погрузилось в “летаргию”. Только в XVIII в. процесс модернизации медленно возрождается. Его побудителем становится просветительское движение, ставившее, среди прочего, цель достижения территориального единства. В конце столетия центробежным государственным устремлениям отдельных областей противостояло сильное центростремительное образование национально-немецкой идентичности.
Данн отмечает две особенности становления немецкого самосознания: во-первых, процесс образования нации, проходивший лишь в XIX в. носил остропроблемный характер в рамках немецкой истории, поскольку не имел параллели с процессом модернизации, начавшемся уже в XV в.; во-вторых, и тот и другой процессы протекали постоянно в двух проекциях — внутри отдельных земель и в империи в целом, — что создавало непрерывную конкуренцию и тормозило развитие общества.
“Священная римская империя” была, просуществовав с X с'голе-тия по 1806 г., верховной политической организацией. Ее слабость заключалась в недостатке лояльности ее политических представителей,
4-3308
в отсутствии военно-административной системы и, не в последнюю очередь, в том, что частные права национальных институтов не касались широких слоев населения.
Немецкое культурное общество, так называемая “культурная нация”, существовала как бы независимо от судьбы империи. С самого начала здесь были существенные различия. Например, западные и восточные пруссы принадлежали к “культурной нации”, чехи, словаки, валлоны — нет, хоть и принадлежали “рейху”. Но и внутри культурного общества немецкие группы населения разделялись, так что в конечном счете принадлежность к нему не зависела от действительного вклада отдельных людей в немецкую культуру. Оно базировалось на языково-культурной стандартизации немецкого литературного языка, имело информационную направленность и было авторитетом для академических, университетских, служебных инстанций, для межрегиональных издательств и института “большой литературы”. В него входили слои, продуцирующие и потребляющие высокую немецкую культуру, т. е. читающая, образованная публика, общение которой друг с другом выходило за границы маленьких немецких государств. В XVIII в. формы и пути идентификации этих слоев еще четко не определились, но в конце концов “культурная нация” образованных победила “рейхснацию” родовитых и знатных (с. 70).
Понятие “культурная нация” (термин введен в научный обиход Ф. Майнеке в начале XX в.) многое объясняет в истории становления немецкой ментальности, но не менее важно оно для исследования современного национализма. Ведь оно возбуждает представление, что немецкая нация и по своим корням, и по существу — произведение культуры. Между тем образованность и просвещенность были далеко не- единственными ее источниками. Интеллектуалы — это еще не вся нация, хотя они и склонны себя переоценивать. Кроме того, становится спорным вопрос о единстве культуры и национальности у немецкоязычного населения Европы. Современная немецкоязычная культура всегда была интернацяонна. В понятии культурной нации скрыта шовинистическая тенденция, которая может сыграть дурную шутку в нынешней этноконфликтной ситуации.
Л. В. Гирко
