CC BY
33
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
2
издается с 1973г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 95.02.001-95.02.018
МОСКВА 1995
соборностью, и от этого соприкосновения высвободился ранее апокалипсический потенциал древней легенды — этим и обусловлены особенности ее интерпретации русскими писателями и мыслителями нашего столетия.
В разделе "Материалы и сообщения" опубликованы: неизданные письма к Достоевкому (тексты подготовлены и комментарии составлены А. В. Архиповой, С. А. Ипатовой); "Круг знакомых Ф. М. Достоевского в семипалатинский период жизни" (Н. И. Левченко); "К истории газеты-журнала "Гражданин" (Б. В. Федоренко); "Литературные мотивы в рассказе Достоевского "Кроткая" (Э. А. Полоцкая); "Николай Вирославский — духовник писателя (к биографии Достоевского)" (Б. Н. Тихомиров); "И. Л. Леонтьев-Щеглов и Ф. М. Достоевский" (И. А. Битюгова). Т. М. Миллиошцикова
95.02.005. НЕИЗВЕСТНЫЙ И. С. ТУРГЕНЕВ. (Обзор).
К 175-летию И. С. Тургенева в современном'отечественном литературоведении опубликованы многие работы. Отдавая дань уважения памяти писателя, редакция "Литературного обозрения" не "подводит итоги" или "намечает перспективы", а стремится представить материалы, почти или совсем незнакомые читателям, даже специалистам. Эти материалы очень разнообразны: от его редчайшего письма Л. А. Полонскому (13) и никогда не изданных воспоминаний кузины до мемуаров и статей русских и американских литераторов, общественных деятелей. Задача кандидата филологических наук, научного сотрудника ИМЛИ РАН В. А. Александрова, подготовившего публикации и составившего вступительные тексты и примечания в юбилейном Тургеневском "Литературном обозрении" (М., —1993 № 11/12), — показать хрестоматийного классика в необычном ракурсе.
Е. Н. Конусевич (1855-1929), дочь Н. Н. Тургенева, дяди писателя, в опубликованных впервые-полностью воспоминаниях (предположительно относящихся ко времени после 1918 г. (второй вариант) с добавлениями из первого (более раннего варианта) пишет, что из детских лет у нее остались самые сердечные впечатления от общения с Иваном Сергеевичем, гуманным человеком, "ласковым с людьми всех сословий", рассказывает о его талантливых слугах. Е. Конусевич неоднократно подчеркивает неразрывность творчества великого художника слова и жизни его родины: "Когда у него спрашивали, почему он больше живет за границей, а не в России, то отвечал, что у него там свито уже гнездо, но, несмотря на все это, он все-таки любит свою Россию и душою всегда живет с ней" (10, с. 4).
Когда Тургенев приезжал в Спасское, то все соседи спешили приехать к нему выразить свою неподдельную радость.
Кузина писателя к своим воспоминаниям прилагает также "пояснения, какие люди и места отражены" в его некоторых рассказах (10, с. 8-9).
О связях Тургенева как с русской, так и с западной культурой пишет в своих "Воспоминаниях и заметках" (14, с. 13-23) и Д. А. Олсуфьев, камергер, граф, действительный статский советник, эмигрировавший в начале 1920-х годов во Францию, которому в отрочестве посчастливилось несколько раз видеть и слушать Ивана Сергеевича "в дружески простой семейной обстановке" (14, с. 13). Зимние сезоны 1875-1877 гг. семья Олсуфьевых проводила в Париже, где на "своего рода подворье" госпожи Е. С. Рахмановой, дочери декабриста князя С. Г. Волконского, хозяйка дома и знакомила два вечера юношей с Тургеневым, перед которым они "все трепетно благоговели" и "не могли на него наглядеться" (14, с. 16).
Из русских писателей, отмечает Д. Олсуфьев, Тургенев поклонялся Пушкину, а из современников превозносил Толстого, перед которым "считал себя маленьким". Во время беседы завязался любопытный-спор: Е. Рахманова, "верная поклонница Тургенева, горячо ему доказывала, что он выше Толстого", а Иван Сергеевич опровергал свою хвалительницу (14, с. 17). Из современных французских писателей он не любил Виктора Гюго, "высмеивая его напыщенность и тщеславие". Затем великий русский художник воскликнул: "Пушкин величествен, Байрон не величествен", — чем вызвал сильное возмущение некоторых присутствующих дам. В последующие за вечером дни обо всем этом между нами шли горячие споры: в то время байроновская поэтизация злого духа, байроновский ходульный демонизм были еще в России в большой моде, а Пушкин с его несравненной простотой и бесподобной силой художественного реализма не был еще тогда достаточно ценим среди толпы нашего образованного общества", — рассуждал молодой Д. Олсуфьев (14, с. 17). Отвечая присутствующим, понимающим "вдохновение в том смысле, что великие писатели пишут свои произведения с одного маху", без всяких поправок, Тургенев доказывал необходимость "долгой, кропотливой черной работы исправления написанного". Например, "Певцы" он составлял как "мозаику".
Автору воспоминаний хорошо запомнилось и свое присутствие на двух концертах в квартире госпожи Виардо, которые ежегодно устраивались ею и Тургеневым в пользу бедных из русской колонии. На одном из концертов выступал Золя, читавший долго, монотонно, утомительно-скучно какой-то отрывок из своего романа, а Тургенев прочитал рассказ "Два помещика" и две сцены из только что вышедшего его последнего романа "Новь": одну — сцену между Марианной, молодой идеалисткой революционеркой, "с фальшивой, изломанной хозяйкой дома, госпожой Сипягиной", и другую, "изображавшую в карикатурном виде
собрание русских революционеров", где какой-то купец бессмысленно выкрикивал слово "прогимназия", почему-то считая, что с этим словом связана суть европейского прогресса (14, с. 19). Нечего повторять, заключал Д. Олсуфьев, о мастерстве чтения Тургенева, полагавшего необходимость знания при выступлении перед публикой наизусть даже прозаического отрывка и заметившего при этом, что из его знакомых лучший чтец был Диккенс, правда, напускавший на себя слащаво-приторный вид. "Как известно, Тургенев всегда был великим мастером слова; по языку он считался нашим первым прозаиком", после каждой встречи с которым люди горячо обсуждали все услышанное из его уст (там же).
Подводя итоги своим заметкам, Д. Олсуфьев писал, что после он встречал большого художника только уже в общественных собраниях во время памятных его последних приездов на редину (1879-1880), когда русское общество будто почувствовало, что прощается со своим любимым писателем, которого единодушно встречало восторженными овациями. Такое всеобщее признание явилось справедливым воздаянием знаменитому романисту после долгой предшествующей полосы его жизни, когда он нередко был предметом незаслуженных нападок нашей журналистики. Между тем большинство интеллигенции и особенно учащейся молодежи никогда не переставало видеть в Тургеневе любимого писателя, на мыслях которого оно воспитывалось. "Мне приятно думать, — заканчивал свою статью Д. Олсуфьев, — что и наш учащийся кружок составлял часть толпы, с любовью окружавшей тогда Тургенева, и что среди любящих волн, согревших старое сердце великого русского писателя на закате его дней, была и моя капля" (14, с. 20).
О нескольких встречах с Тургеневым в последние годы его жизни писал в своих воспоминаниях и Н. М. Минский (настоящая фамилия Виленкин, 1855-1937), поэт, философ и публицист (12). После революции он жал в Берлине, затем переселился в Лондон, где работал в Политическом представительстве СССР. С 1927 по 1937 г. Н. Минский жил в Париже, занимался переводами. Еще в конце 1870-х годов Тургенев выражал надежду, что Н. Минский "настоящий, своеобразный талант: насколько в нем разовьется его сила, это покажет будущее", — цитирует в примечаниях слова писателя В. Александров (12, с. 13).
Н. Минский долго не решался повторить в печати то, что Тургенев, может быть, в минуту раздражения, говорил ему при встрече о Достоевском. Но время все сглаживает, и то, что было острого во вражде, разделявшей двух наших величайших писателей, давно забыто. "Каждый же штрих, помогающий восстановить истинный их облик, должен быть сохранен" (12, с. 11). С упоминанием имени Толстого, замечает Н. Минский, тон Тургенева сразу изменился; он с большим ма-
стерством изобразил собрание в редакции "Отечественных записок", рассказал также о несостоявшейся через некоторое время по настоянию секундантов дуэли с Львом Николаевичем (причем впоследствии другим лицам этот эпизод передавался "с иными подробностями"). "Упреки в том, что я долго замалчивал во Франции талант Толстого и говорил, что он писатель из военного быта, неверные", — рассуждал Иван Сергеевич. "Я первый посоветовал перевести на французский язык "Войну и мир" и, когда перевод появился в печати, поспешил познакомить с ним французских писателей; лично отвез книги Флоберу, тотчас опасливо "взвесившему на руках два объемистых тома", однако после прочтения романа "выразившему свой восторг русским Шекспиром и Гомером", — продолжал Тургенев, которому "больше всего нравилась "Анна Каренина" (12, с. 12). Во время разговора о языке и стиле великий художник слова высказал свое мнение: "На родном языке и то пишешь с опаской, с чувством ответственности за каждое слово. Какой же уважающий себя писатель дерзнет писать на чужом языке!" (там же). Прежде чем приступить к написанию романа, о каждом действующем лице Тургенев "исписывал целую тетрадь, подробно рассказывая его прошлое, изображая его характер, привычки, странности"; и далее Иван Сергеевич поделился с Н. Минским замыслом нового романа "Самист", главным героем которого должен был стать человек, "признающий в мире только себя самого, свои собственные желания, страсти", — "новая последняя разновидность нигилиста" (12, с. 12-
13).
Воспоминания поэта заканчиваются повествованием о встрече с Тургеневым в Петербурге на знаменитом литературном обеде, которым литературный фонд почтил его приезд в Россию, где Иван Сергеевич представил Н. Минского Достоевскому.
С. В. Завадский (1870-1935) — правовед, профессор Александровского лицея в Петербурге, эмигрировавший после Октябрьской революции в Чехословакию, в своей статье рассматривая Тургенева как человека и писателя, опровергал мнение, что он был "малодушным, неискренним, жадным искателем популярности, плохим сыном и плохим русским" (6, с. 33). Говоря о романе "Дым", одном из менее удачных романов писателя, полагает С. Завадский, "необходимо отметить, что это произведение вовсе не такое слабое, как о нем принято говорить, и оно еще ждет своего исследователя. Этот роман за пределами любовной интриги нельзя понять, если не иметь в виду, что Тургенев был не только "западником", но — что гораздо важнее — и либералом, настоящим либералом по всей своей натуре, приходящим в трудно передаваемое словами раздражительное уныние, видя, что мыслящая Россия на фоне многоголового сфинкса, каким ему представлялось крестьянство, расслаивалась почти исключительно на два заостренно боевых
стана: на ретроградов, которых у нас облыжно именовали консерваторами, и на радикалов революционной складки, которых у нас не менее ошибочно принимали за либералов" (6, с. 35). Будущее, с точки зрения С. Завадского, показало основательность тревоги Тургенева; "но если бы он и заблуждался, то его тревожный крик не свидетельствует об его отчуждении от|России". Припомните еще, что "лучший гимн русскому языку сложен" этим художником и "ему же принадлежат слова, что Россия без каждого из нас обойдется, а никто из нас обойтись без нее не может". Между тем на наших глазах Тургенева "отодвигают из литературы в историю литературы; говорят — он старомоден и по форме и по содержанию" (подчеркнем, что статья С. Завадского была написана в начале 1930-х годов. — Е. Ю. Лукина). Отзыв о несовременности художника — убийственный, между тем у Тургенева "хоть и есть обветшавшее", но много есть и неустаревшего и не могущего устареть.
Вечное у писателя — его любовь к человеку, ясная простота художественных образован языка, лиричность, музыкальная завершенность его произведений; "старое, но не устаревшее у него — воссоздание русского быта XVIII и XIX вв". Критик тонко подмечал: "Тургенев художественнее как историк и историчнее как художник, чем целый ряд романистов, прославленных именно в качестве исторических" (там же). Тургенев охватил "широким захватом" помещичье-крепостную и лишь под самый конец только что раскрепощенную, но внутренне еще прежнюю с невыцветшими красками крепостного уклада Россию.
С. Завадский не примыкал к критикующим "отдельные действующие лица" произведений писателя, а утверждал, что с тургеневских страниц на нас смотрят живые люди, и говорить, что они надуманы — "значит допускать элементарную несправедливость" (б, с. 36). Причем тургеневские герои разнообразны и многогранны; у многих из них не у всех, разумеется, — ив отдельном человеке писателя "занимало иногда не столько личное, сколько типическое". И он "завершает дело, начатое еще Пушкиным и Лермонтовым: дает ряд "лишних людей", впервые осмысляя их как тип, находит им кличку, так и оставшуюся за ними навсегда", показывая их неодинаковость, заключал С. Завадский (там же).
У Тургенева вечно то, что с его "дикенсовскою любовью к людям" он прежде всего "лирический поэт, и один из самых крупных" (там же). "Если Пушкину принадлежит решение: нет прозы, все поэзия, — то Тургеневу принадлежит решение: нет прозы, все стихи" (6, с. 37). Странно, выражал свою точку зрения автор статьи, что "даже те читатели, которым заметна собранность и завершенность построения тургеневских романов и повестей, не видят, что эта собранность,
эта завершенность не архитектурная, как у лучших французов, а музыкальная" (6, с. 37).
"И пусть моя попытка апологии Тургенева неудачна, — заключал С- Завадский, — но это неудача исполнения, а не замысла", который, "внушенный нравственным долгом, особенно созвучен нашему времени" , когда мы все надеемся, что наша общая мать, без которой, по меткому слову этого классика русской культуры, "никто из нас не проживет, скоро поднимется из своей воздушной ямы для нового — надейтесь, верьте и знайте, — еще более величественного взлета" (там же). Как пророчески звучат эти слова, сказанные много десятилетий назад, сегодня, в первой половине 1990-х годов, когда весь мир празднует 175-летие со дня рождения Тургенева.
В статье П. Н. Милюкова (1859-1943), ученого-историка, публициста, политического деятеля (жившего с 1920 г. в эмиграции) , написанной также в начале 1930-ых годов к пятидесятилетию со дня смерти Тургенева, несколько иной подход к творчеству русского классика, по некоторым аспектам соприкасающийся, а по каким-то и отличающийся от работы С. Завадского. Неверно, будто, оставаясь ж*ить за границей, полагали С. Завадский и П. Милюков (11), "Тургенев стал чуждым русской жизни". "Он продолжал следить за нею с неослабным вниманием и из своего далека часто видел вблизи" такое, что другие узнали лишь многие годы спустя — и из исторических документов (11, с. 38). Его Базаров, Рудин и другие герои были точными фотографическими снимками, а в России некоторые люди ославили их злостными карикатурами, и виноват, в этом был совсем не художник, а "то непутевое время", когда настоящий европеец и строгий к себе писатель оказался "не ко двору в русской неразберихе". Именно Тургенева называл П. Милюков "русским европейцем". И дело было не в том, что Тургенев был "барином", тогда как Толстой "опростился", а Достоевский, по сравнению с ними, был настоящим "плебеем". Ведь разве не видим мы сегодня в череде тургеневских романов "не ряд злых памфлетов, а правдивую хронику русского общественного движения, записанную понимающим современником (11, с. 39). Не "барство" раздражало во франтоватом Тургеневе Толстого, когда он поссорился с ним, считал П. Милюков, а во всех этих психологических конфликтах главную роль "сыграла сложность и культурная утонченность" типа Ивана Сергеевича, что сказалось и в его личной жизни.
"Эта сложность натуры, обработанная культурной европейской средой, отразилась и в произведениях писателя". Исковерканные русской жизнью герои Достоевского во многом автобиографичны. У Толстого при всем объективизме всегда видно, на чьей стороне его симпатии. "Симпатии и антипатии Тургенева не так легко вскрыть: они спрятаны за точностью изображения". Герои Тургенева, в отличие от
героев Толстого и Достоевского, — "особенно его женщины — прикрыты мягкой дымкой романтизма". А "для нашей жестокой действительности Тургенев слишком уравновешен и гармоничен" (11, с. 39). Между тем кроме реальных жизненных проблем есть еще и проблемы моды, порой расходящейся с жизнью. Но мода преходяща, а потребности действительности не исчерпываются текущим моментом. Критик завершает статью акцентированием внимания на том, что "непреходящее, помимо историчности тургеневских героев, заключается именно в европеизме Тургенева, — в сложности его культурного типа. И если мерить по Пушкину, Тургенев гораздо более его преемник, чем Достоевский или Толстой. Эта линия культуры особенно чужда современной России, но это именно то, что необходимо ей вернуть, чтобы вывести на большую дорогу. Пути русской стихии, с которой тесно связали себя другие корифеи нашей литературы, завели Россию в тупик", —- полагал автор. Прямой путь,"временно покинутый Россией", "есть путь русской сознательности, которым хотела идти здоровая часть русской интеллигенции" и на котором стоял Тургенев. Его пером водил не голос политической страсти "и не голос политической мести и гнева". Когда-нибудь "нам придется прислушаться к этому голосу — голосу разума" (11, с. 40), — заключал П. Милюков.
Несмотря на многие десятилетия, прошедшие со дня кончины Тургенева, в оценке его личности, в отношении к его художественному творчеству и идейным установкам фактически до сих пор приходится иметь дело с резкими расхождениями мнений авторов, писавших об этом классике отечественной литературы. Соглашался, например, с П. Милюковым В. В. Зеньковский (1881-1962), русский религиозный философ, педагог, психолог, уехавший в начале 20-х годов за границу. Он считал необходимым в статье, написанной в 1958 г., остановиться именно на миросозерцании Тургенева, "которое заслуживает внимательного изучения" (7, с. 48). Писателя в его поисках истины волновали особенно вопросы о человеке, судьбе, смысле жизни, иначе говоря, тема о метафизической устойчивости личности — зачеркивает ли смерть все то, что есть в ней? Мотивы самоутверждения личности, "персонализма", которые в русской культуре "впервые зазвучали еще у Пушкина и со всей силой были провозглашены Герценом", и определили у Тургенева (в отличие от Гегеля) ту "миросозерцательную драму, которая составляет центральную тему в диалектике его идейных исканий" (7, с. 48). "Миросозерцательная драма" Тургенева, глубоко отразившаяся на всем его творчестве ("знающем только печальные концы в человеческих судьбах"), сравнима с событиями, одновременно произошедшими в жизни Герцена. Смерть троих детей внесла трещину в гегельянский идеализм Герцена^ а затем ряд нравственных потрясений привел его вообще к выводу об "отсутствии разума в управлении ин-
дивидуальной жизнью". Нечто аналогичное, правда, в другом плане, пережил и Тургенев, — "случайности в судьбе человека волнуют его не в отношении исторического бытия (как у Герцена) — но на фоне жизни природы", когда он пришел к трагическому выводу о ее равнодушии к личности и ее творчеству (там же). Критик придерживался мнения, что "вовсе не основной для Шопенгауэра волюнтаризм" доминируют у Тургенева, "не мирившего с метафизическим ничтожеством человека, а искавшего всю жизнь его место в бытии" (там же). "Ледяное дыхание стихии" (рассказ "Поездка в Полесье") хотя и укрепляет у Тургенева-мыслителя чувство трагичности жизни, порождая "унылое недоумение", но в творчестве Тургенева-художника "человек уже не теряется в природе, а наоборот — природа склоняется к человеку, принимает живое участие в его жизни" (7, с. 50). Почти во всех произведениях писателя "живое ощущение именно "сияния" в природе" смягчает его горестные мысли о бренности всего (неся вместе с тем зависимость и от духовной установки самой личности).
Говоря о внутреннем мире тургеневских героев и сложной диалектике его, В. Зеньковский считал необходимым подчеркнуть, что "тема о "подполье" и вообще о человеке настолько глубока у великого русского художника, что она заслуживала бы особого изучения, вскрывшего целомудренную остановку у Тургенева в художественном "разъятии" душевных движений" (7, с. 51).
В духовном мире писателя большое место занимали и его эстетические переживания и искания, он прекрасно понимал искусство: редко кто изображал, например, магию музыки, как Тургенев, в частности, в "Певцах", "Песни торжествующей любви". Эта способность музыки касаться самого тайного, святого, что есть на земле, — больше, чем "магия" — это уже есть откровение через искусство, приближающее нас к запредельной (трансцендентной) сфере, но в душе Тургенева не было или почти не было того, что "овладевает такими откровениями — не было религиозной веры", — такова позиция В. Зеньковского (7, с. 52). И далее критик развивает свою мысль: "Горе Тургенева состояло в том, что у него не было чувства Личного Бога; он признавал "высшие" силы, трепетал перед "неведомым", но против чуда тут же поднимался его позитивный разум. Чутьем художника он мог необычайно тонко рисовать религиозный мир Лизы Калитиной, Лукерьи, но на пороге личной религиозности стоял близорукий "реализм", мешавший ему лично войти в светлый мир религиозной жизни" (7, с. 53).
Подводя итог, В. Зеньковский приходит к выводу, что у Тургенева не было цельного мировоззрения, как не было этого и у Герцена, у Михайловского — для совпадения противоположностей нужна "высшая" инстанция, а ее не было у всей группы мыслителей, художников, называемых автором статьи "полупозитивистами". Вне религиозно-
го сознания (через которое духовные искания человека получают свой смысл), т. е. вне преодоления позитивистического реализма внутренняя двойственность "всякого полупозитивизма" непреодолима и ведет к трагическому мироощущению. Те настоящие откровения о человеке и мире, которые Тургенев знал, "были доступны ему лишь через искусство" и через художественные интуиции о жизни в природе, но поэтому "эти откровения оставались немыми, они не могли сами по себе, без подлинной опоры в метафизике, преодолеть его «реализм» (там же).
В своем художественном творчестве Тургенев только намекал иногда на трагическое восприятие мира и человека. Не от этого ли его произведения еще до конца непоняты? Одно по крайней мере бесспорно: "Его творчество нельзя оторвать от его мировоззрения", — обобщает В. Зеньковский (7, с. 53).
Внешне соглашаясь с точкой зрения В. Зеньковского-, что "Тургенев был маловерующий, почти неверующий человек", "к тому же еще со взором весьма "земным" и направленным на земное" (вспомним "Певцов", "Фауста", "Первую любовь"), В. Н. Ильин (1891-1974), философ, религиозный мыслитель, эмигрировавший в конце 20-х годов за границу, под иным углом зрения обращается в своей обширной статье к оккультизму в творчестве великого художника (8, с. 92).
По мнению В. Ильина, Тургенев "воспел "софийную чистоту" и мистику, с этой чистотой связанную, как подлинный псалмопевец" (там же). Даже в "Записках охотника", считал философ, мистико-оккультной тематике посвящены "Живые мощи" и "Бежин луг". Художественному гению писателя "не надо договаривать того, что и без всяких слов навевает музыка его повествования; что правдой Божией, ведущей неисповедимыми путями, соединены здесь в лучах последней молитвы" и красавица Зинаида ("Первая любовь"), и бедная обездоленная старушка ("Живые мощи"), и Дон-Жуан отец, и жестоко попавшийся в западню красивой грешницы юноша, который отныне уже будет твердо знать — почему, как и о чем надо молиться" (8, с. 93). "Колдовские, душистые и "тепличные" чары эротической любви уже несут с собою все то, что необходимо для понимания двусмысленного мира оккультно-метапсихических тайн, где угасающая вечерняя заря и тоска осенних сумерек переходят в жуткую ночь, с ее "страхами и мглами", когда, по вещим словам Тютчева, "снимается преграда между нами и ею", полагал В. Ильин (8, с. 93). Все этого типа произведения Тургенева словно вообще "вышли из духа музыки, самого реального и в то же время самого вещего и потустороннего из искусств" (9, с. 49). В этом отношении В. Ильин особо выделял "Призраки", "Песть торжествующей любви", "Клару Милич", концентрируя свое внимание на "Призраках", где все необычайное связано с занятиями
спиритизмом. Чтобы понять всю трагедию, разыгравшуюся в "символах" этого произведения, необходимо осознать, что речь здесь идет о душе самого автора. "Это нисколько не исключает возможности отождествления этой души с душой какого-нибудь женского существа. Не напрасно высшую степень любви мы обозначаем по отношению к какому-нибудь дорогому для нас существу, именуя его "душой нашей" (9, с. 55). "Отсюда такое нарастание трагизма вместе с нарастанием "эротики жалости" или "жалости к эротике", соединенных с драмой смерти". В заключение В. Ильин делал вывод, что "разгадка "Призраков" и туман, окутывающий "Эллис", начинают мало-помалу рассеиваться" . Это таинственная повесть об источнике всякой эротики, о любви к собственной душе и о страшной трагедии смерти, которая" и есть разлучение нашего "я", нашего существа и столь бесконечно любимой сущности "второго я", которое именуется нашей душой" (там же).
Марк Алданов (настоящее имя-Марк Александрович Ландау; 1886-1957), прозаик и литературный критик, считая очевидными и признанными достоинствами произведений Тургенева, обратил внимание на их недостатки, не соглашаясь, в частности, с высокой оценкой Б. К. Зайцевым знаменитой "Клары Милич". "Тургенев в ней явно искал новой формы и не нашел ее", — пишет М. Алданов в статье-размышлении о великом русском писателе, опубликованной в журнале "Современные записки" (Париж, 1933 .— Т. 53) (2, с. 41). "У Тургенева было пристрастие к неудобным, стеснительным формам", — продолжает он (2, с. 42). Не вполне убедительными и не очень удавшимися стилистически, по его мнению, являются "Песнь торжествующей любви", "Фауст", несколько страниц "Первой любви", хотя "весь рассказ и в чисто техническом смысле написан с удивительным совершенством" (2, с. 42). "На почти той же высоте стоят "Отцы и дети". М. Алданов думает, что, "к сожалению, далеко не во всех своих романах и рассказах Тургенев проявлял ту же мощь в даровании жизни, какая свойственна лучшим его творениям" (там-же). Он, как и Достоевский, — "самый неровный из всех русских писателей". Среди небольших его рассказов есть и "высокие шедевры искусства", и "слабые" произведения. Не случайно Достоевский с огромной силой пародии высмеял тургеневские "Призраки". Правда, критик утверждал, что в "Поездке в Полесье", в некоторых страницах "Записок охотника" "больше искусства и поэзии, чем в "Подростке" и "Униженных и оскорбленных" взятых вместе" (2, с. 43)
Автор статьи обобщал: "Видимо, и сейчас не существует ни одной такой формы, которую Тургенев не испробовал бы в своем творчестве. Иногда кажется, что он предвидел кинематограф: "Сон", например, чисто кинематографический рассказ" (там же).
О признании величия таланта Тургенева, как в России, так и за рубежом, говорил М. Алданов и в другой статье: "Подражали ему или, по крайней мере, подвергались его влиянию очень многие писатели, и малые, и большие" (1, с. 44). "Очень многие считали его счастливейшим человеком", между тем "необыкновенно удачно было лишь начало его карьеры"; позднее вокруг писателя было много недоброжелателей (1, с. 45). "Сам Тургенев, во всяком случае, держался иного мнения относительно своего "счастья". Да и не бывает, впрочем, счастливых писателей: из-за "мук слова", из-за политики, из-за честолюбия, из-за нервов", — заключал критик работу, опубликованную впервые в "Последних новостях" (Париж, 1933, 3 сентября, № 4547) (там же).
Своими размышлениями о необходимости издания русских классиков за границей М. Алданов делился в рецензии на изданное в Риге (1930) Полное собрание художественных произведений Тургенева, опубликованной в "Современных записках" (Париж, 1931 .— Т. 46) (3). Люди, уехавшие из России давно, пишет он, "знают, что в первые годы эмиграции было почти невозможно достать в магазинах сочинения знаменитейших русских писателей", произведения некоторых из них не были опубликованы за рубежом даже в начале 30-х годов. Правда, книги Пушкина, Толстого, Тургенева появились за границей в трех изданиях, но собраний сочинений Гончарова, Островского, Лескова не выпустил до начала 30-х годов никто. Еще в 20-е годы "говорили о несозвучности Тургенева эпохе. А вот оказалось, что собрание его произведений появилось третьим изданием" (3, с. 46). На Западе и в России ему посвящаются прекрасные монографии (Б. К. Зайцев, Андре Моруа), что вполне естественно. Зачем сравнивать его с Л. Толстым, с которым в художественном отношении вообще сравнивать некого. А гордиться Тургеневым Россия, конечно, всегда будет с полным правом. К заграничным изданиям русских классиков, замечал М. Алданов, не могут предъявляться требования, уместные и законные в отношении произведений, выпускаемых в России, так как архивы, полные коллекции старых журналов и газет всесторонне доступны лишь людям, работающим в Петербурге и Москве. "Нам, за границей, о таких, например, трудах, как собрание писем Достоевского, выходящее под редакцией А. С. Долинина, где проявляется истинный подвиг эрудиции, терпения, добросовестности и любви к предмету, мечтать не приходится", — констатировал критик. "С этой оговоркой общего характера нужно признать, что новое издание художественных произведений Тургенева, выпущенное рижским издательством "Жизнь и культура", заслуживает всяческих похвал. При очень хорошем внешнем виде оно полнее других" (там же). В последнем, десятом томе этого издания помещена обстоятельная статья П. Трубникова, где напоминается о 150 неопубликованных рукописях Тургенева, находящихся в
руках профессора Андре Мазона. Надежда М. Алданова, что многие рукописи, письма, как и Полное собрание сочинений великого русского художника слова, появятся в печати, сбылась к 1990-м годам в России1.
Свыше миллиона наших соотечественников после Октябрьской революции 1917 г., гражданской войны и событий последующих лет оказались за пределами родины, замечает В. А. Александров в статье "Русское зарубежье о И. С. Тургеневе" (4). Оказавшиеся за границей являли собой цвет отечественной интеллигенции: то были государственные деятели, писатели, критики, публицисты, философы, ученые. "В новых местах расселения сразу возобновилась общественная жизнь" (4, с. 32). Стали возникать русские школы, институты, университеты, где работали известные ученые, выходили газеты и журналы, появлялись русские издательства. С чем прибыли, то и распространяли эмигрантские писатели: главное в этом была — Россия, подчеркивал Б. К. Зайцев (там же).
Наши соотечественники на чужбине явились носителями великой культуры, свято хранившими и развивавшими ее, строго относившимися к наследию писателей-классиков.
С 1925 г. день рождения А. С. Пушкина в зарубежье стал праздноваться как День русской культуры. Многочисленные издательства печатали как отдельные произведения русских авторов XIX в., так и их собрания сочинений, которые часто назывались полными. По данным 1932 г., пишет В. Александров, из "Общего каталога книг, вышедших за рубежом" (Париж, 1932) были изданы 16 книг Пушкина, включая "Евгения Онегина", "Бориса Годунова", "Дубровского", "Избранные стихотворения", "Капитанскую дочку", "Повести Белкина", и три собрания сочинения великого поэта.
Из произведений М. Ю. Лермонтова было опубликовано десять изданий и два собрания сочинений; вышло 16 отдельных изданий Н. В. Гоголя и два собрания сочинений; два собрания сочинений Ф. М. Достоевского, а его произведения — девятнадцатью изданиями. Больше других классиков публиковали Л. Н. Толстого: три собрания сочинений^ отдельно "Война и мир" и "Анна Каренина" (дважды), "Воскресение" (шесть раз), "Детство, отрочество, юность" (четыре раза). "К этому следует добавить еще 46 изданий других произведений писателя", — подчеркивает В. Александров (4, с. 32).
Многократно издавались проза и драматургия А. П. Чехова: 18 изданий, включая "Письма к Книппер-Чеховой", а также два его собрания сочинений.
Отдельно выходили произведения С. Т. Аксакова, А. И. Герцена,
'Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.— 2-е изд., испр. и доп.— М., 1973 .— Изд. продолжается.
И. А. Гончарова, Н. С. Лескова, Н. А. Некрасова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета.
После Л. Н. Толстого второе место по количеству изданий произведений занимал И. С. Тургенев. В первые 15 лет после революции были опубликованы "Записки охотника", "Рудин", "Дворянское гнездо", "Дым", "Новь", "Сцены и комедии", "Первая любовь", "Клара Милич", "Вешние воды", "Песнь торжествующей любви", — всего 33 названия. Полные собрания сочинений выходили в "Издательстве И. П. Лажечникова" (Берлин), в серии "Русские классики" в 1919-1920 гг. в девяти томах; в издательстве "Слово" (Берлин) в 1921-1923 гг. в десяти томах; в издательстве "Жизнь и культура" (Рига) в 1929-1930 гг. в девяти томах.
'В 20-30-е годы в сердце эмиграции были еще живы люди, встречавшиеся с писателем; на страницах периодики они делились своими воспоминаниями. О Тургеневе писали политические деятели, критики, беллетристы, филосо'фы. "Царское имя" — так определил свое от-. ношение к великому классику русской литературы А. М. Ремизов. А "равного Тургеневу "поэта русской прозы"... доныне еще не было", точно подметил К. Д. Бальмонт1.
В сентября 1933 г. в 50-ю годовщину смерти Тургенева наши соотечественники на чужбине почтили его память: во многих церквах русских за рубежом была отслужена панихида.
К сожалению, работы о Тургеневе, написанные русскими эмигрантами, мало известны на его родине. Между тем были изданы сборники Алексея Ремизова "Огонь вещей" (М.: Сов. Россия, 1989 .— 525 е.), Б. К. Зайцева "Далекое" (М.: Современный писатель, 1991 .— 512 е.), включавшие работы о Тургеневе, а также в 1992 г. вышла вышеупомянутая книга К. Бальмонта, где был напечатан очерк о русском классике. Кажется, этим, полагает В. Александров, исчерпывается наше знание работ русского зарубежья о Тургеневе.
Из зарубежных художников слова имя американского писателя Ял-мала Йорта Бойесена (1848-1895) почти полностью забыто даже в США, а в России неизвестно широкому кругу читателей, акцентирует свое внимание в статье об этом художнике слова В. Александров (5). А всю свою творческую жизнь Я. Бойесен "был тесно связан с Тургеневым и лично, и посредством переписки", был автором ряда статей о нем, по существу являясь его пропагандистом в Америке (5, с. 23). Пока у нас об этих связях сказано немного: опубликованы лишь несколько писем и воспоминания американского писателя об авторе "Отцов и детей" .
Я. Бойесен родился в маленьком норвежском городке Фреде-
1 Бальмонт К. Д. Где мой дом?— М., 1992 .— С. 315-316.
риксверн. Закончив в 1868 г. университет в городе Христиания (Осло) со степенью кандидата философии, он весной 1869 г. переселился в Америку. С 1890 г. до самой смерти писатель возглавлял кафедру германских языков и литератур в Колумбийском университете.
Первое его знакомство с творчеством Тургенева произошло уже в начале 70-х годов XIX в., когда он впервые прочел основные романы русского писателя. Позже он вспоминал, что его внимание к сочинениям Тургенева привлек У. Д. Хоуэллс. В романах русского писателя особо сильное впечатление на Я. Бойесена произвели их правдивость, неопровержимая достоверность, в частности "Дворянского гнезда" и "Отцов и детей". Впоследствии американский художник слова признался, что именно после прочтения этих романов "он перестал причислять Тургенева к обыкновенным смертным", а восторженное отношение к произведениям русского классика возросло после личного знакомства, состоявшегося в Париже в 1873 г. (5, с. 24).
Как писателя Я. Бойесена интересовал творческий метод Тургенева-реалиста, и он отмечал, что его характеры запечатлеваются в уме читателя: "Базаров в "Отцах и детях" и Ирина в "Дыме" так же знакомы мне, как мои родные братья; мне знакомы даже их физиономии, и я гляжу на них, как на старых друзей"1. При сопоставлении американской литературы с русской Я. Бойесен отдавал предпочтение последней. "Перед обоими представителями наций будущего лежат великие возможности"; "вечно движущаяся поверхность американской жизни не годится для художественных эффектов, не поддается художественной обработке. Вероятно, русские думали то же о своей стране, пока не явился Тургенев и не показал им, что кажущаяся монотонность жизни представляла в действительности великую одухотворенную картину" (5, с. 24). "Когда у нас появится великий романист, — который должен появиться, — продолжал Я. Бойесен, — он даст нам подобный же урок".
Первый роман Я. Бойесена "Гуннар" вышел с посвящением Тургеневу^ общих чертах одобрившего его в письме автору 19(31) октября 1884 г. и обещавшего американскому писателю с большим интересом следить за каждым его шагом на литературном пути. Тургенев познакомил Я. Бойесена со многими французскими писателями: В. Гюго, А. Доде, Э. Золя, Э. Ренаном и др. В свою очередь, Я. Бойесен представил Тургеневу в Париже в 1879 г. Марка Твена.
Я. Бойесен вспоминал, что Тургенев стремился узнать Америку и литературу этой страны и просил его осведомлять, если сам "пропустит что-либо выдающееся" (5, с. 25). По желанию русского писателя
ХИ. С. Тургенев в воспоминаниях современников.— М., 1983 .— Т. 2 .— С. 331-332.
Я. Бойесен назвал ему книги Т. Б. Олдрича, У. Д. Хоуэллса, а позже выслал роман последнего "Случайное знакомствб" (1873). Летом 1874 г. У. Д. Хоуэллс уже сам послал Тургеневу свой следующий роман "Свадебное путешествие".
В 70-е годы XIX в. внимание американской печати обращалось к "необычайному" явлению в общественной жизни России — "нигилизму". Слово "нигилист", взятое из переведенного в США в 1867 г. романа Тургенева "Отцы и дети", американские публицисты прилагали ко всем проповедующим радикальные взгляды. В демократических кругах Америки нигилизм воспринимался как антиправительственное движение в России, в консервативных кругах — как вандализм, поставивший целью уничтожить цивилизацию. В отношении русского нигилизма Я. Бойесен занимал умеренно-либеральную позицию, часто подкрепляя свои суждения ссылкой на мнение Тургенева, который, по его словам, логически доказывал нигилистам невозможность прийти к свободному и демократическому государству путем убийств и поджогов. Таким образом, нигилисты неизбежно задерживали рефррмы, которые сами хотели ускорить.
Представления Я. Бойесена о далекой России складывались под влиянием взглядов Тургенева на события русской жизни, полагает В. Александров. Русское правительство (со слов Тургенева в интерпретации Я. Бойесена) обвиняется писателем не в том, что "оно отказывается провести радикальные реформы, а в том, что оно смотрит сквозь пальцы на коррупцию и своей ужасной тайной полицией и системой шпионажа еще больше подавляет народ, вместо того, чтобы просвещать ради улучшения его участи"1. Мало известны в России и высказывания Тургенева, переданные Я. Бойесеном, о сложном восприятии читателями романов "Отцы и дети" и "Новь".
В 70-80-е годы прошлого века в американской критике установилось мнение о беспристрастности Тургенева. Так, известный критик Томас Перри (1845 -1928) писал, что Тургенев только излагает факты, в то время как писательница Октавия Танет утверждала о кажущейся безучастности русского Художника к изображенному им.
Позиция же Я. Бойесена, была такова: Тургенев никогда не прибегает к резким контрастам и ярким краскам, никогда многословно не выражает своего неодобрения институту крепостного права, "не пускается в философские рассуждения о социальных проблемах своей страны"; тем не менее читатель ни на минуту не сомневается в его истинных чувствах; картины, нарисованные им, говорят сами за себя. В произведениях русского автора американский писатель увидел
1 Бойесен Ялмар И. Воспоминания о Тургеневе // В мире отечественной классики. — М., 1984 .— С. 401.
и критический пафос, подчеркивая реализм его сочинений, в которых ощущается жар крови писателя, а "взгляд его трезв и рука тверда" (14, с. 26).
В так называемую "викторианскую эпоху" одним из требований издателей и публики к писателям в Великобритании и США было присутствие в их произведениях счастливого конца, а на фоне такой традиции Тургенев выглядел необычно, редко балуя читателей счастливыми развязками. Поэтому редко кто из английских и американских деятелей культуры, писавших о Тургеневе (даже Г. Джеймс, У. Д. Хоуэллс), обходил вниманием тему его "пессимизма", "меланхолии". Я. Бойесен придерживался несколько иной точки зрения на этот вопрос, объяснял пессимизм Тургенева не личной чертой характера писателя, а воздействием окружающей его действительности. В то же время именно понимания истинного характера религии Я. Бойесен не видит у героев Тургенева и самого писателя. Но суждения американского писателя по этой проблеме представляются В. Александрову достаточно спорными. И хотя Тургенев, в отличие от Гоголя, Толстого, Достоевского, не питал к религии неотступного интереса, "он, как и вся русская литература прошлого столетия, находился, безусловно, в русле православной традиции", которая сказывалась не в формальном соблюдении теми или иными его героями определенных церковных канонов, а в самом строе их характеров, "в системе их нравственных ценностей, в выборе предпочтений, а также, разумеется, были в той моральной оценке, которую дает автор" (5, с. 27). Несмотря на некоторые "несогласия", Я. Бойесен считал, что русский писатель широко отразил жизнь, иногда даже с шекспировским мастерством.
Еще в начале творческого пути молодого американского писателя волновал вопрос поиска собственного художественного кредо. Позже, в интервью 1895 г., Я. Бойесен вспоминал, что во время его визитов к Тургеневу тот рассказывал, как он работает, и дал много полезных советов, предполагая не доверять безответственной игре воображения и подвергать все написанное испытанию правдой и мудростью, с помощью которых литература воспроизводит реальность.
В произведениях Я. Бойесена, особенно 70-х годов, прослеживается влияние творчества автора "Отцов и детей", что признавал как сам американский писатель, так и критики. "В то время, когда в художественных произведениях Бойесена нарастают черты реализма, он и в своих критических статьях выступает защитником реалистического метода", — подчеркивает В. Александров (5, с. 28). Как известно, в 70-е годы XIX в. в американской литературе господствовало романтическое направление, но, несмотря на то, что сам Я. Бойесен тогда оставался еще романтиком, он уже выступал с критикой романтической школы. По его мнению, "романтизм свойствен лишь юности, в
зрелом возрасте должна появиться потребность в совсем иной, более серьезной литературе" (5, с. 28). Я. Бойесен считал, что "реалист — это писатель, строго придерживающийся логики жизни", стремящийся отразить нравы своего времени, чаще обращающийся к обычным, нежели исключительным сторонам жизни (5, с. 29).
Необходимо отметить, что эпоха романтизма в американской литературе, выдвинувшая ряд великих имен (Готорн, Мелвилл, Эдгар По, Topo и др.), к концу 60-х годов подходила к завершению. Между тем еще в течение нескольких десятилетий в мире культуры США основные позиции занимали эпигоны романтической традиции, которые хотя и не могли создать сколько-нибудь значительные художественные ценности, но навязывали обществу свои эстетические вкусы, противясь развитию в американской литературе реалистического направления. Суждения Я. Бойесена о романтизме и реализме, полагает В. Александров, поэтому следует оценивать с учетом конкретной литературной ситуации в Америке той поры. Немаловажно также было то, что Я. Бойесен был американцем в первом поколении, не имеющим "корневых связей" с национальной романтической традицией, поэтому он всерьез принимал притязания таких эпигонов романтизма, как, например, Э. Стедмен, и ссылался на "Графа Монте-Кристо" как на образец романтического искусства. Таким образом, его высказывания о романтизме объективно представляют собой оценку лишь достаточно узкого течения внутри этого метода, "противопоставление которому тургеневского реализма выглядит оправданным" (там же). Однако в более широком смысле романтические традиции совсем не были чужды тургеневскому творчеству, и многие современные исследователи (Д. Фангер, Д. Петерсон) считают Тургенева романтическим реалистом. А суждения Я. Бойесена о тургеневской художественной системе более однозначны и обусловлены конкретными обстоятельствами литературной борьбы того времени.
Подводя итоги своим размышлениям, В. Александров делает вывод, что Тургенев оказался первым русским писателем, получившим широкое признание в Америке, показавшим, говоря словами У. Д. Хоу-эллса, "неповторимый мир реальности", а многие произведения американских художников слова отмечены благотворным воздействием "Северного атланта" (14, с. 29). Одним из благодарных пропагандистов творчества Тургенева был Ялмар Иорт Бойесен.
У. Д. Хоуэллс в своей статье признается, что к середине 1870-х годов романы Тургенева в Америке стали завоевывать все большее признание и "скорее обрели достойного читателя", чем в Англии, а самого заокеанского художника слова они навсегда сделали глубоким поклонником таланта русского классика (15, с. 30). Думается, что есть более
точный, правдивый метод, но по-своему метод Тургенева может выявить все возможности искусства: его произведения высшей степени драматичны. Герои описываются лаконично, а "потом предоставляются автором полностью самим себе", "сводя свои комментарии или объяснения к минимуму" (там же). Далее У. Д. Хоуэллс развивает свою мысль: "Это был мастер, который вовсе не старался выдумать характер, но намеренно отходил в сторону, не вмешиваясь в события, происходящие в романе, давая действующим лицам возможность самим развивать сюжет" (15, с. 31). Раскрылся во всем совершенстве этот метод в романе "Дым", но каждая последующая книга Тургенева, прочитанная американским писателем, являлась новым доказательством его истинности. Животворная эстетика первого прочитанного русского писателя позже стала казаться У. Д. Хоуэллсу наиболее существенной частью здравой этики всех русских классиков. "Величие Тургенева не только в том, что правдиво рисует жизнь, но и в том, что он рисует ее с добрыми намерениями" (там же). "Русский художник слова принадлежит к великой расе, выразившей человеческую природу как без ложной гордости, так и без ложной стыдливости". Его темы, полагает У. Д. Хоуэллс, часто совпадали с темами французских романистов, но, в отличие от них, в его произведениях "за грехом не следовало драматическое наказание, а он проявлялся как беспокойство без надежды на покой. Если развязка не наступала, то ее неизбежный жалкий характер был всегда обозначен. После познания Тургенева жизнь стала казаться более серьезной и жестокой; человек нес перед ней некоторые таинственные обязательства. Природа раскрылась через этого славянина с непознанной ранее откровенностью. У этого замечательного писателя есть отрывки такой правдивости, что кажется, будто они извлечены из души и опыта самого читателя...
Что касается героев его произведений, то, хотя они принадлежали к столь далеким от моего понимания уклада и цивилизации, они являли собой те вечные человеческие типы, чьи истоки каждый может найти в своем сердце, и эту правдивость- я чувствую в каждом штрихе", выражает свое мнение У. Д. Хоуэллс (15, с. 31). Большой деятель русской культуры изображает человеческую натуру в ее общественных формах, а место действия его романов нередко охватывает всю Европу.
Познание книг Тургенева "напоминает счастье, которого ждешь всю жизнь, и оно наконец приходит, и ты им переполнен навсегда", — обобщает американский писатель (15, с. 31)1
1Из работ зарубежных исследователей последних лет см., например: Марулло Т. Г. "Ночной разговор" Бунина и "Бежин луг" Тургенева // Вопр. лит. — М., 1994 .— ВЫп. 3 С. 109-124.
Список литературы
1. АЛДАНОВ М. А. В Буживале // Лит. обозрение,— М., 1993 .— № 11/12 .— С. 43-45.
2. АЛДАНОВ М. А. При чтении Тургенева: Несколько заметок // Там же,— С. 40-43.
3. АЛДАНОВ М. А. [Рецензия] // Там же,— С. 45-46 .— [Рец. на кн.: Тургенев И. С. Полное собрание художественных произведений: В 10-ти т.— Рига, 193о]
4. АЛЕКСАНДРОВ В. А. Русское зарубежье об И. С. Тургеневе // Там же.—- С. 32-33.
5. АЛЕКСАНДРОВ В. А. "Я преклоняюсь перед ним... ": Я. Бойесен об И. С. Тургеневе // Там же,— С. 23-30.
6. ЗАВАДСКИЙ С. В. Тургенев как человек и писатель // Там же.— С. 33-37.
7. ЗЕНЬКОВСКИЙ В. В. Миросозерцание И. С. Тургенева. К 75-летию со дня смерти // Там же.— С. 46-53.
8. ИЛЬИН В. Н. Оккультизм Тургенева // Там же.— 1994 .— № 3/4 .— С. 91-93.
9. ИЛЬИН В. Н. Оккультизм Тургенева. [Статья вторая] // Там же.— 1994 .— № 5/6 .— С. 49-55.
10. КОНУСЕВИЧ Е. Н. Иван Сергеевич Тургенев // Там же,— 1993 .— № 11/12 .— С. 4-10.
11. МИЛЮКОВ П. Н. Русский европеец // Там же — С. 38-40.
12. МИНСКИЙ Н. М. Три часа у Тургенева // Там же,— С. 11-13. ,
13. Неизвестное письмо Л. А. Полонскому [Тургенева И. С.] // Там же.— С. 3-4.
14. ОЛСУФЬЕВ Д. А. Тургенев. Воспоминания и заметки // Там же.— С. 13-23.
15. ХОУЭЛЛС У. Д. Мои литературные пристрастия // Там же.— С. 30-32.
Е. Ю. Лукина
