CC BY
17
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 3
ФИЛОСОФИЯ
1
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,3
рефераты 95.01.001-95.01.021-022
МОСКВА 1995
ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ НАУКИ И ТЕХНИКИ
95.01.006. РЕАЛИЗМ И ИЗОБРАЖЕНИЕ: ОЧЕРКИ ПО ПРОБЛЕМЕ РЕАЛИЗМА В НАУКЕ, ЛИТЕРАТУРЕ И КУЛЬТУРЕ. Realism and representation: Essays on the problem of realism in relation to science, literature and culture / Ed. by Levine G. — Madison: Univ. of Wisconsin press, 1993 .— 330 p.
Реферируемая книга посвящена обсуждению вопроса, который в позитивистской философии науки рассматривается как сугубо метафизический, лишенный смысла и значения, а именно: вопроса об отношении мышления к реальности. Однако на страницах этой работы он не носит абстрактного, сугубо метафизического или академического характера. Напротив, проблемы реализма рассматриваются на материалах искусства и науки, политики и идеологии. Центральными темами книги стали проблемы истины, изображения, концептуальных изменений и объективности. Дж. Левайн, составитель и редактор, наметил общую установку всего сборника — "в поисках реальности". Сложность этих поисков определяется тем, что современная эпистемология по преимуществу рассматривает знание как социальные, идеологические, социокультурные и операциональные конструкции, создаваемые людьми, живущими в специфических пространственно-временных и социокультурных условиях. Отсюда легко прийти к выводу, что "все^ что мы воспринимаем, мыслим или делаем, — это всегда изображение, а не реальность как таковая" (с. 28). Поэтому в объяснении нуждается то, каким образом познание переходит от изображений к реальности. Итак, отношение изображения к реальности — такова первая фундаментальная проблема, которая поставлена в книге. Вторая проблема, тесно связанная с первой, есть проблема истины: либо человеческое познание дает адекватное, объективное изображение действительности и тем самым добывает истину, либо истина недостижима в принципе.
В отличие от традиционных философских направлений, которые рассматривают отношение познания к реальности как бинарную оппозицию, авторы сборника идут в русле постмодернизма, опосредуя мышление и бытие через язык. Исходным пунктом их рассуждений служит знаменитый тезис Ж Деррида "нет ничего вне текста". Возможно ли реалистическое прочтение текста? Другими словами, дает
ли текст изображение реальности? Этот вопрос обсуждается в сборнике широко и с самых разных поэици«.
Авторы поднимают коренные метафизические проблемы. Их обсуждение ведется на трех уровнях — метафизическом, конкретно-научном и с точки зрения философии науки, которая и составляет непосредственное философское основание данной книги. В качестве ее конкретно-специального основания выступают не только наука и науковедение, но и искусство, чаще всего литература и литературоведение. Какой вклад вносит литературоведение в философию науки? Каков познавательный статус литературоведения в контексте философии науки? Эти вопросы широко обсуждаются на страницах сборника, придавая ему интерес и оригинальность. Особенно это относится к вопросу о соотношении реализма и постмодернизма, который из чисто литературоведческого превращается в общефилософский Включение искусства в ткань философии науки придает ей новый облик, отличный от облика позитивистской философии науки.
К. Хэйлс базируется на материалах истории, логики и методологии науки. В качестве общей модели взаимодействия изображения и реальности она выдвигает концепцию "точки пересечения двух кривых" Одна кривая, внешняя — это непосредственный поток бытия, непознаваемый по своей внутренней сути. Другая, внутренняя, кривая — это понятия-конструкты, которые для нас охватывают весь мир. Если принимать во внимание только внешний изгиб кривой, то мы можем подумать, что имеем непосредственный доступ к реальности и способны выразить происходящие в ней процессы при помощи абстрактных законов, дающих универсальную истину. Бели принимать во внимание только внутренний изгиб кривой, то мы придем к крайнему субъективизму и солипсизму. Самое трудное — это найти точку пересечения двух кривых. Трудность состоит в том, что мы находимся в плену понятий и языка, не можем выйти за пределы внутренне присущей нам способности к рефлексии, а, следовательно, то, что мы считаем точкой пересечения, на самом деле есть всего лишь ее изображение в нашем концептуальном мире.
Один подход к познанию, который автор называет "движением к абстракциям" (с. 31), упрощает процесс познания, не принимая во внимание ни видовой специфичности отражения, ни активности наблюдателя, ии культурного контекста. Отказавшись от всего этого, легко вообразить, что реальность статична и доступна нашему непосредственному восприятию, что случайность и непредсказуемость — это всего лишь аберрации нашего ума, а взаимодействие — не более чем аддитивная комбинация индивидуальных факторов, каждый из которых может быть выделен и проанализирован отдельно от других Таков мир классической физики В его основе лежит представление
6 субъекте познания как о зеркале, пассивно отражающем вечную и неизменную объективную реальность
В противовес этой концепции автор создает собственную модель перехода от изображения к реальности, которую она называет "ограни ченным конструктивизмом" Центральной здесь является идея ограничений, благодаря которым научное исследование что-то сообщает нам о реальности, а не только о нас самих Рассмотрим, например, как изменялось понятие гравитации на протяжении последних трех столетий. Для Ньютона гравитация есть результат взаимного притяжения масс, для Эйнштейна — кривизны пространства, тогда как коренные обитатели Америки верили, что объекты падают на землю, потому что дух матери-земли взывает к родственным духам, заключенным в других телах
Независимо от того, как понималась гравитация, ни одна жизнеспособная модель не могла прийти к выводу, что тот, кто прыгнег с высокой скалы на землю, повиснет между небом и землей. Такая возможность исключалась самой природой физической реальности Несмотря на то что ограничения, приводящие к этому результату, в разных парадигмах о! личаются друг от друга, они действуют всюду одинаково, элиминируя определенные конфигурации от спектра возможных ответов Ограничения не говорят нам о том, какова реальность. Этого они сказать не могут Но они могут рассказать нам, какие изображения соизмеримы с реальностью, а какие нет. Поэтому они играют важную роль в научном исследовании Изображения, которые мы хотим фальсифицировать, ограничены тем, какие способы изображения преобладают у вида homo sapiens и, более узко, — в нашей культуре и истории Но в ггих пределах могут действовать ограничения, отбирающие, какие изображения соизмеримы с реальностью, а какие — не г Мы не можем видеть реальность в ее позитивности. Мы можем только воспринимать ее посредством изоморфных ограничений, налагаемых на конкурирующие локальные изображения.
Объясняя, каким образом можно раскрыть связи между истиной, языком и изображением и выйти за пределы дихотомического спора реалистов и антиреалистов, К Хэйлс вводит особую конструкцию "семиотический квадрат" Отношение между двумя крайними точками верхней стороны квадрата — ложностью и истиной — есть отношение между взаимно исключающими альтернативами Две крайние нижние точки -- "неистинное" и "неложное" — находятся в более сложных взаимодействиях Ниша "неложного" занята моделями, когорые го!)мес1имы с потоком реальности Ниша "неистинного" занята моделями, когорые проверены недостаточно или не проверены совсем Нижняя сторона характеризует наши возможности co4eiaib способное 1ь к опровержению со способностью к точной определенное i и
и, таким образом, выбраться из языковой тюрьмы. Сложные взаимосвязи опровержения и определенности; можно исследовать с помощью лингвистических понятий модальности и маркировки, которые придают понятиям смысл и значение, вводят в их прочтение культурный контекст, позицию того, кто ими пользуется, и позволяют отделить одно понятие от другого, модель — от реальности. Реализм стремится полностью снять различия, на которые указывают модальность и маркировка, и свести сложные отношения "неистинного" и "неложного" к простой дихотомии "ложного" и "истинного". Когда учебник утверждает, что некогда все вещество во Вселенной концентрировалось в очень небольшой области, разница между моделью и реальностью сводится до минимума. При этом элиминируются также позиция и поведение наблюдателя, для которого данное высказывание имеет смысл. В "семиотическом квадрате" маркировка наносится на вертикальной оси, которая, таким образом, разделяет понятия и придает им смысл и значение. Расширение бинарной дихотомии реализма и антиреализма до "семиотического квадрата" должно напомнить нам, что точные определения даются отдельными людьми, высказывающими их в определенных условиях места и времени, чье поведение ограничено особенностями их биологического вида и ожиданиями, обусловленными культурой.
Особое место в "семиотическом квадрате" занимает нижний левый угол. Здесь сходятся отрицания обеих осей — горизонтальной и вертикальной. Это — отрицание отрицания, самая критическая позиция, ниша, где возникают новое и парадоксальное. По диагонали, соединяющей точки "ложного" и "неложного", т. е. несовместимых и совместимых с реальностью моделей, откладываются ограничения, ставшие изображением и впитавшие в себя его когнитивное содержание. Когда мы говорим: "Энтропия замкнутой системы никогда не уменьшается", —то даем изображение ограничения. Диагональ, соединяющая "истинное" и "неистинное", характеризует их отношение к пределам изображения. На позитивном ("истинном") конце диагонали пределы подразумевают, что мы не способны высказать истину. На негативном конце, в точке "неистинного", или двойного отрицания, пределы изображения парадоксальным образом выполняют позитивную функцию, указывая на то, что еще не может быть высказано и определено. В точке двойного отрицания, или ускользающей от определения негативности, "семиотический квадрат" открывается потоку бытия. Именно здесь находится "точка пересечения двух кривых", о которой говорилось выше.
П. Черчлэнд обращается к проблеме изображения с позиций психофизиологии, нейробиологии и теории искусственного интеллекта Он подчеркивает, что с нейрокомпьютерной точки зрения основным спосо-
бом изображения, которым пользуются и люди, и животные, является Не предложение, а вектор активизации большой популяции нейронов. Основным способом расчета служит не вывод одного предложения или принципа из другого, а быстрая трансформация одного вектора активизации в другой на матрице синаптических связей. Познание состоит в том, что синаптическая энергия приобретает определенную конфигурацию, благодаря которой сетчатка глаза производит те трансформации, которые помогут ему найти утром зубную щетку, отыскать дорогу в школу, решить задачу по алгебре, сыграть на флейте, подобрать себе пару, приготовить обед и выполнить прочие необходимые жизненные функции.
Истина может быть достоинством предложений, но, очевидно, она не может быть свойством вектора активизации или энергетической конфигурации. С этими последними факторами вводится более прагматический масштаб оценки, так как их когнитивная роль состоит в том, чтобы производить полезные предвосхищения будущего и полезные сенсорно-моторные координации. Поскольку таких конфигураций и координаций может быть очень много, вместо единой истины мы получаем множество различных по своему смысловому значению концептуальных альтернатив, образующих наш концептуальный космос. В принципе этот космос может быть ограничен лишь количеством клеток мозга и синаптических связей, т. е. он практически бесконечен. Отсюда следует, что признание единой всеобщей истинной теории для всего бытия — далеко не самая удачная мысль. Кроме того, становится очевидным, что процесс приобретения знаний очень похож на биологическую эволюцию. Таким образом, современная компьютерная нейробиология дает новые аргументы в поддержку эволюционной эпистемологии.
Б. ван Фраассен и Дж. Сигман посвятили свою статью роли интерпретаций в науке и искусстве, уделив особое внимание соотношению интерпретации и изображения. Они отмечают, что и естествознание, и искусство представляют собой способы деятельности, для которых приоритетной целью является изображение. Чтобы понять, что такое изображение, обратимся к живописи. Рисунок, очевидно, прежде всего представляет собой проекцию на плоскость холста некоей устойчивой геометрической фигуры, взятой в определенной перспективе. Кроме того, в отличие от случайных геометрических линий, которые могут быть "нарисованы" действием природных процессов (например, линии, которые оставляют на песке набегающие волны), художественное изображение предполагает, что соотношения изображаемых предметов устанавливаются намеренно. Наконец, использование проекции есть необходимое условие для кодирования данных, отобранных для изображения, ! ак ч го нужно учиться умению "прочес ть" картину
11 -4r)6"i
Таким образом, изображение объекта представляет собой производство другого объекта, который интенционально связан с первым посредством кодирования.
Важнейшим критерием данного конкретного изображения можно считать его точность. Критерий этот в изобразительном искусстве не так прост, как кажется на первый взгляд. Для субъектно-предикатного суждения точность описания определяется критерием истины — оно либо истинно, либо ложно. Однако данный критерий не дает возможности судить об изображении, которое существенно отличается от вербального описания. Во-первых, точность изображения не является двузначной переменной, а имеет различные степени. Во-вторых, изображение неизбежно связано с отбором и поэтому всегда неполно. Правда, однозначного определения полноты художественного изображения не существует. Оно может производить впечатление полноты, хотя изображение всегда лишь частично; и в то же время, даже будучи максимально точным, оно включает отбор, базирующийся на тех или иных ценностях и интересах и определяющий, что можно опустить в качестве "не имеющего отношения к делу", "второстепенного" или "несущественного", а ценности и интересы зависят от социального, культурного и исторического контекстов. Художник должен пробудить в нас способность увидеть то, что он хотел передать. Однако в этом отношении успех зависит не только от того, что демонстрирует художник, но и от того, что может увидеть зритель, ^надлежащий определенной культуре, живущий в определенном историческом времени. В другой аудитории, воспринимающей данную работу в другом социальном, культурном или историческом контексте, интерпретация в конечном итоге будет совсем другой. Кодирование меняется в зависимости от контекста. Далеко не всегда намек, который предлагает художник, осознается в рамках того контекста, к которому принадлежит зритель. Чтобы успешно интерпретировать художественное произведение, зритель должен разобраться, в каком контексте оно было создано, сосредоточить внимание на самом процессе его создания, а также на соответствующих социальных, политических, интеллектуальных или исторических влияниях. "Таким образом, не существует единственной, независимой от контекста интерпретации данного художественного изображения" (с. 78), как "не существует изображения, свободного от интерпретации" (с. 79). Поэтому кодирование никогда не бывает достаточным для того, чтобы определить или обусловить одно-единственное значение.
Относится ли все вышесказанное к науке, или же наука, в отличие от искусства, стремится к точному и достоверному изображению? По этому вопросу существуют различные точки зрения. Реалисты утверждают, что цель науки — достижение истины, получение точного опи-
сания или, в более широком смысле, изображения всего сущего Авторы различают две версии реализма одна, более традиционная, наделяет истину свойствами неизменности, устойчивости и общепризнанности, т. е. однозначной определенности; согласно другой, цель науки — истинное Познание физического мира — реализуется в прогрессе научного познания, и таким образом происходит эрозия определенности. Обе версии считают науку просто изображением, а точность, способность противостоять разрушению или альтернативным интерпретациям — чертами, отличающими науку от искусства. В отличие от реалистов, авторы полагают, что наука включает в себя интерпретацию явлений, причем на нескольких уровнях: любая теория уже содержит в себе ту или иную интерпретацию описываемых ею явлений и сама подвергается нескольким логически разумным, но различным по смыслу интерпретациям; что научные тексты — открытые тексты; что наука, как и искусство, может создавать новое видение мира и человека, что в науке существуют альтернативные, соперничающие друг с другом интерпретации; что в науке, как и в искусстве, изображение не диктует однозначной, единственно возможной интерпретации. Все эти аналогии между наукой и искусством можно свести к двум основным, открытости и неопределенности, тесно связанным между собой. Открытость текста — это отсутствие единой однозначной интерпретации, продиктованной самим изображением, и возможность множества интерпретаций, различных способов видения. Только наивный научный реализм считает неопределенность недостатком Гораздо плодотворнее точка зрения такого эмпиризма, который не отвергает проблему неопределенности, но находит множество различных способов ее решения.
Статья Р. Миллера "Значащие проекты" ставит проблему применения основных положений англо-американской философии науки к литературоведению. Автор начинает с критического анализа традиционной концепции прочтения литературных текстов, которую он называет авторитарной. Эта концепция утверждает, что правильно прочитать литературное произведение — значит определить, что хотел сказать автор, и в то же время пренебрегает формальной техникой, на основе которой автор пользуется словами. Данная точка зрения авторитарна по крайней мере в трех отношениях. Во-первых, предполагается, что только одно прочтение является правильным. Во-вторых, в этом случае взаимодействие автора и читателя контролируется чисто внешним фактором — намерением автора. Наконец, утверждается, что только эта точка зрения дает логически последовательное понимание того, что можно назвать интерпретацией данного произведения, и определяет его литературную ценность На самом деле авторитарная концепция — это стереотип, навязываемый несколькими влиятельными
теоретиками всем остальным читателям. Миллер стоит на позициях антиавторитаризма, которые он обосновывает при помощи философских аргументов. Его исходный пункт — смерть позитивизма, благодаря которой стало возможным исследование реализма. Очень часто смерть позитивизма трактуется как изменение цели научного и литературоведческого исследования: рациональная цель научного теоретизирования — не истинное описание внешней реальности, а научное оправдание теорий, что всегда зависит от основополагающих принципов, ставших предметом рациональных разногласий; то же самое относится к литературоведению, которое обращается к внешней реальности не больше, чем наука, и не ограничивается разумом и фактами. Однако автор, будучи в целом антипозитивистом, не согласен с абсолютным противопоставлением позитивизма и антипозитивизма. Дело не в погоне за истиной и не в ее отрицании, а в поисках смысловых значений и, следовательно, в оправдании плюрализма подходов, возможности различных значений, промежуточных, смешанных позиций, в поисках рациональных пределов разногласий. Автора особенно интересует вопрос о том, как возможны смешанные суждения. С его точки зрения, пределы, ограничивающие содержание отдельных суждений, создаются благодаря стратегическим соображениям о наиболее эффективном употреблении слов в наиболее распространенных проектах социальных учений. Ключевыми для автора являются понятия значения, истины и оправдания. В современной англо-американской философии, с ее оживленными дискуссиями по поводу реализма, особенно научного и морального, все вопросы обсуждаются в рамках антитезы "реализм — антиреализм". Однако одна и та же гипотеза или суждение может давать правильный ответ на один вопрос в духе реализма, а на другой — в духе антиреализма. Нужно лучше формулировать вопросы, чтобы они могли сами говорить за себя.
Очень важен для авторской концепции вопрос о том, может ли какая-нибудь гипотеза быть принятой одним человеком и отрицаться другим, причем оба базировались бы на одних и тех же данных. На этот вопрос позитивизм однозначно отвечает "нет". Однако история науки утверждает обратное: в науке часто выдвигаются противоположные гипотезы. Правда, в науке всегда остается рациональная надежда, что благодаря новым данным разногласия будут преодолены, но в сфере морали такие ожидания оправдываются далеко не всегда. В целом вопрос о рациональных разногласиях обычно касается рамок реально проводимых исследований. В науке и морали мы обычно не стремимся к более высоким формам универсальности, чем те, которые приемлемы для всех работающих рациональных исследователей, если они обладают всеми относящимися к делу данными. В большинстве случаев эти рациональные ожидания оправдываются, хотя в сфере мо-
рали пределы разногласий носят более сложный характер и связаны в первую очередь с ролью интересов практических действий. Например, рациональный просвещенный нигилизм, понимаемый как полное всеобъемлющее отрицание, возможен в сфере морали, но не в сфере науки. Однако чтобы моральные суждения не превратились в своего рода семантических паразитов и были бы осмысленными, они должны базироваться на научных знаниях о вещах и людях.
Вторым центральным философским понятием, которое стремится пересмотреть антиавторитаризм, помимо понятия рациональности, является понятие истины. Быть может, самым шокирующим тезисом постпозитивизма была мысль о том, что рациональные исследования в теоретических дисциплинах не стремятся к достижению истины Действительно, ученые-теоретики часто не в состоянии утверждать, что все относящиеся к делу данные поддерживают их излюбленную теорию во всех возможных рациональных теоретических каркасах. В этих случаях легко сделать ложный шаг в сторону позитивизма и признать: если двое не могут прийти к согласию и это не является следствием невежества или неразумия, значит, они не согласны в том, как следует описывать факты. На самом деле разногласия связаны не с тем, что считать истиной, а с тем, что считать открытием и как его достичь. Даже агностики могут применять теорию, позволяющую добиться успеха, хотя они и не верят в ее истинность. "Поисковая истина" — так называет истину Р. Миллер (с. 106-108). Ее многозначность приводит к появлению смешанных решений по многим вопросам, относящимся к научному реализму. Согласно смешанным вердиктам, важные научные гипотезы могут быть предметом рациональных, эмпирически обоснованных разногласий (как сказали бы антиреалисты), даже если бы мы все согласились с тем, что эта гипотеза приближает-, ся к истине (как сказали бы реалисты). С точки зрения современных теорий содержания, этот смешанный вердикт логически немыслим. Чтобы понять, как возможны смешанные вердикты, лучше всего обратиться к политической философии ХУИ-ХУШ вв. Как подчеркивали Локк и Юм, люди, занятые в общих проектах, имеют предрасположенность следовать определенным правилам, потому что эти правила придают практике инструментальную рациональность и позволяют осуществить проект Это в полной мере относится и к значению слов. Оно определяется чисто прагматически, тем, какой вклад вносит соответствующее понятие в развитие данного учения благодаря общению
Предельные значения каждого термина определяются тем, в какой мере участники данного интеллектуального проекта согласны сузить или расширить их, в какой мере каждый участник проекта связан с этим термином и целями проекта, в свете которых ограничения могут считаться полезными или бесполезными
Две статьи Ричарда Рорти по форме представляют комментарии к статьям других авторов данного сборника, а по существу — своего рода декларацию прагматического антирепрезентационизма. В первой из них Рорти пишет: "Мы, прагматисты, полагаем, что идея истины как точного изображения должна быть отвергнута целиком" (с. 125). Он считает, что истины, высказанные физиками, моралистами и литературными критиками, являются истинами, но ничего не отображают. Лучше всего избегать философских интерпретаций, теории репрезентации и корреспондентных теорий истины.
П. Ливингстон ставит вопрос о том, почему реализм сохраняет свое значение, сопоставляя литературоведение и философию науки. Его интересует, что могут предложить различные концепции философии науки литературоведам. Он отвергает позитивистскую философию науки (точнее, философию логического эмпиризма), поскольку она не считает критицизм необходимым моментом научного объяснения; а также неокантианские версии, которые подразделяют научные дисциплины на познающие и понимающие и полагают, что естественные науки объективны и свободны от ценностей, тогда как гуманитарные дисциплины служат выражением ценностей и субъективного опыта.
Не может помочь литературоведам и философия постструктура-лизма, хотя, казалось бы, она базируется на прямо противоположных посылках, описывая физику и биологию в терминах гуманитарных дисциплин: открытие понимается ею как изобретение, за'наукой не признают самостоятельной познавательной ценности, в философию науки вводится принцип "все сгодится", вместо проблем логического объяснения на первый план выдвигаются практические цели .я ценности, не связанные с процессом познания в собственном смысле слова.
По мнению автора, наибольшее значение для литературоведения имеют реализм в самом широком смысле слова, научный реализм и умеренные формы антиреалиэма. Значение этих концепций для литературоведения он видит в том, что они позволяют поставить вопрос о существовании единой системы оснований, позволяющей литературным критикам высказывать логически обоснованные познавательные суждения и тем самым свести к минимуму разброс критических оценок. Является ли литературоведение исследовательским полем, не имеющим единой системы оснований и допускающим широкий спектр когнитивных и практических целей? Или нужен поиск специфических для литературоведения сущностных принципов? Автор склоняется к этой последней точке зрения. Это не означает, что он отвергает специфику литературы или возрождает традиционную привычку полагаться на мнение ведущих критиков, основанную на идеализации способностей великого человека, или связывает писателей и читателей сущностным нормативным стандартом рациональности. Это означа-
ет только необходимость обратиться к эвристической рациональности, стремление создавать подлинные объяснения литературных явлений. Реализм с самом широком смысле слова означает, что есть реальность, существующая независимо от нашего разума, и мы можем познавать ее различные аспекты. Познавательная ценность этого понятия состоит в том, что оно делает возможными когнитивные достижения и пробуждает стремление к объективному исследованию. В литературоведении такой подход имеет большое значение, потому что большинство литературоведов встали на крайне антиреалистические позиции. Научный реализм позволяет избавиться от теоретического агностицизма, который вряд ли является лучшим способом решения политических, этических, экологических и культурных проблем, которые сопровождают современную науку. В литературоведении научный реализм может побудить исследователей к теоретической рефлексии и дискуссиям, к поискам новых способов объяснений, к открытости по отношению к новым направлениям исследования и к достижениям в других сферах культуры. Такая ориентация может оказаться очень полезной даже в такой сложной и индивидуализированной сфере, как литература.
"Является ли литературоведение наукой?" — таким вопросом задается X. Миллер. Автор отвечает на этот вопрос "да", и вот почему: во-первых, оно обладает когнитивной функцией, дает знание и объяснение литературы и ее контекста, вообще является частью огромных междисциплинарных познавательных и объяснительных предприятий, какими являются современные университеты. Во-вторых, подобно тому как одна целей научного реализма состоит в трансформации тех языковых структур, которые мы впитываем с молоком матери, так что мы можем видеть мир по-разному, литературоведение представляет собой критику идеологии, например, критику тысячелетней ' идеологии подражательного реализма. Критика идеологии носит одновременно результативный и констатирующий характер. Литературоведение продуктивно, оно созидательно, ориентировано на те новые форму литературы, демократии и исследований, которые мы вряд ли можем предвидеть. В-третьих, и литературный, и научный реализм выступают как наследники одной и той же метафизической традиции, восходящей к Платону и Аристотелю.
Основная проблема, интересующая Р. Сколса, — это проблема "соизмеримости" языка и реальности. Ее реалистическое решение подвергается критическому анализу со стороны Р. Рорти. По его мнению, не следует считать язык изображением или установлением соответствия с чем-то таким, что существует само по себе, независимо от того, как оно описывается На самом деле "истина не имеет ничего общего с изображением" (с 187) Не существует никаких отношений между
описанием вещей и самими вещами, какими они есть вне какого бы то ни было описания Скорее, существуют "способы описания отношений между описанием и всеми остальными видами человеческой практики, которая делает эти описания полезными" (с. 187). О соприкосновении языка и реальности можно говорить лишь в одном смысле — в смысле причинности. "Единственные отношения между знаками и шумами, которые образуют и язык, и всю остальную Вселенную, — это простые, обычные, философски непроблематичные причинные отношения" (с. 187). До тех пор пока существуют организмы, пользующиеся языком, будут существовать причины и следствия, которые и представляют собой использование языка этими организмами — знаки, шумы, состояния мозга и т. д. Как только мы убедимся, что отношение языка к реальности носит причинный, а не репрезентационный характер, нам не нужно будет задаваться вопросами, удерживает ли нас язык за пределами фикций или нет.
Большое внимание и Р. Сколе, и Р. Рорти уделяют роли метафор. Они оба согласны с тем, что все слова начинают свое существование как метафоры. Однако в дальнейшем их взгляды на место метафор расходятся: Р. Сколе универсализирует их значение и полагает, что истина — это подвижная армия метафор, тогда как Р. Рорти считает, что подобная точка зрения стирает разницу между метафорой и буквальным описанием.
Статья Э. Эрмарт посвящена соотношению реализма и постмодернизма. Основой того и другого она считает их отношение к исторической реконструкции времени, поскольку именно эта последняя встраивает прошлое в структуру тех значений, которые создают информацию для настоящего и будущего, и тем самым делает возможными проявляющиеся в широком спектре явлений культуры определения и практику, которые мы принимаем как нечто данное.
Реализм пользуется концепцией исторического времени, в которой пространство и время рассматриваются как нейтральная гомогенная среда, где становятся возможными совместное измерение информации и, следовательно, привычные для всех концепции идентичности, простой локализации, структуры, сознания, субъекта, социальных законов. Историческое время — это изобразительная условность, временное следствие живописной перспективы, которая одновременно и рационализирует сознание, и гомогенизирует время.
Постмодернизм пользуется другой системой изобразительных условностей. Подобно тому, как изобразительное искусство, начиная с кубизма, отказалось от нейтрального гомогенного пространства реалистов, рассматривая пространство как в самом себе сущее явление, так и литературный постмодернизм отказался от нейтрального гомогенного времени реализма, рассматривая время как в самом себе сущее
явление. В постмодернистском повествовании время больше не является ни временем истории, ни временем проекта, ни временем Ньютона и Канта, ни временем часов или капитала Повествование больше не регистрирует время, которое делает возможным восприятие таких инвариантных сущностей, как субъект или объект. Вместо этого оно феноменологически концентрирует внимание на том, что происходит с читателем, уничтожает дистанцию между объектом и субъектом, внешним и внутренним. В постмодернистском повествовании время не нейтрально и не абсолютно; оно представляет собой функцию позиции читателя. Постмодернизм делает время частью системы ценностей и предпочтений. Прочитанное предложение — это время, а время — это предложение, определенная часть определенной последовательности, которая заканчивается, прежде чем берет начало новая последовательность. Расстояние или перспектива, необходимые для сохранения исторического времени, здесь просто не нужны Постмодернистское время осуществляется вместе с событием, а не служит средством спокойного воспоминания о нем.
Эта сфокусированность на событии уничтожает различие между выдумкой и реальностью, которое представляет собой другую форму нашей привычной склонности переступать через границы момента и частности, воспитанной в нас историческим мышлением Повествование XIX в не требует от читателя рассматривать свой отклик в качестве текста, скорее оно призывает читателя проводить параллели с жизнью. Такого рода чтение есть способ подтверждения существования и действенности исторического времени
Постмодернистское повествование отрицает отделение искусства от жизни, делая акт прочтения и интерпретации содержанием книги. Акты прочтения и интерпретации создают для читателей новыё " значения; читатели должны все время осознавать, что и когда они читают, их сознание активно, а не пассивно — точно так же, как в тех случаях, когда они делают что-нибудь еще; что время чтения — это не нейтрализованная жизнь, а жизнь полноценная Читая какой-либо текст, каждый интерпретатор продолжает подвергаться давлениям и деформациям, которые производит жизнь, никогда не бывающая нейтральной. Когда мы читаем и расшифровываем, мы творим вместе с автором, и это активное обращение к сознанию читателя включается в широкое определение того, что составляет текст Мы всегда расшифровываем какой-либо текст, будь-то политическое событие, намерения друга, Хиросима, появление средств массовой информации, гласность, поведение родственников, живопись того или иного художника; все суть тексты, конструкты, прочитываемые замыслы Мы все время прочитываем и интерпретируем конеIрукции, которыми мы занимаемся и, следовательно, к июбреггнию которых мы сопричагтны
12 4565
"Прочитывать постмодернистское повествование — значит осознанно принимать участие в изобретении и деформации ценностей" (с. 216) Для постмодернизма история — это не условность, в которой настоящее принадлежит к контролируемой схеме значения, управляемой прошлым и открытой будущему. История теперь противостоит своей собственной историчности.
3. В. Каганова
95 01.007. ФОУЛЕР Д. X. МАТЕМАТИКА ПЛАТОНОВСКОЙ АКАДЕМИИ. (НОВАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ).
FOWLER D. Н. The mathematics of Plato's Academy: A new reconstruction.— Oxford: Clarendon press; Oxford univ. press, 1987 .— 401 p.
В книге делается попытка заново реконструировать древнегреческую математику V в. до н. э. Книга состоит из трех частей и девяти разделов. Первая часть (разделы 1-5) посвящена непосредственно реконструкции Во второй части (разделы 6-7) дается подробное описание источников. Третья часть (разделы 8-9) посвящена вопросам историографии изучаемого периода развития математики и вопросу о том, каким образом рассмотренные проблемы античной математики решались в новое время.
В первом разделе автор вводит различение арифметизированной и неарифметизированной математики. Арифметизированная математика занимается тем, что исчисляет всякое многообразие. Центральным для такой математики является понятие числа. Таковы современная математика, для которой центральным является понятие действительного числа, или, например, древневавилонская математика. Ранняя греческая математика, напротив, является неарифметизированной. Арифметизированность современной математики представляет собой препятствие для адекватной реконструкции ранней греческой математики. Так, в частности, равенство геометрических фигур у Евклида с современной точки зрения проще всего трактовать как равенство их площадей, однако, такая интерпретация неадекватна, так как площадь есть некоторое число, в то время как у Евклида речь идет о чисто геометрическом сравнении многоугольников, которое осуществляется с помощью специальной процедуры преобразования произвольного многоугольника в квадрат. Что же касается античной арифметики, то она представляет собой чистую теорию чисел, а не теорию исчисления Кроме геометрии и арифметики, Платон упоминает логистику, т. е науку об отношениях чисел друг к другу и геометрических величин друг к другу Отношение чисел или величин задается процедурой "антифайресиса", или "попеременного отнятия", как в "алгоритме Евклида" Говоря современным языком, заданное таким путем
