CC BY
24
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
1
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 95.01.001-95.01.013
МОСКВА 1995
ИСТОРИЯ ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ЛИТЕРАТУРА XIX В.
Русская литература
95.01.004. ДОСТОЕВСКИЙ И МИРОВАЯ КУЛЬТУРА: Альманах / Сост. Степанян К., Этов В.— СПб, 1993 .— Ч. 1 .— 199 с.; Ч. 2 .— 192 с.; Ч. 3 .— 109 с.— (О-во Достоевского. Лит.— мемориальный музей Ф. М. Достоевского. Санкт-Петербург).
Общество Достоевского, объединяющее большинство отечественных исследователей творчества русского писателя, ставит в числе своих главных целей координацию научной деятельности в масштабах России и налаживание творческих связей российских ученых с их коллегами из ближнего и дальнего зарубежья, а также организацию периодического издания, где могли бы публиковаться все новые интересные работы по изучению наследия Достоевского в контексте проблем современного мира, материалы научных конференций, архивные изыскания. Этим целям и служит реферируемое издание. В дальнейшем планируется выпускать альманах по меньшей мере два раза в год и затем превратить его в журнал; первый же выпуск сделан на основе пролежавшего несколько лет в издательстве “Советский писатель” научного сборника. Состав сборника был несколько изменен, дополнен рядом новейших работ и разделом “Доклады”, где опубликованы доклады, еде- 1 ланные на ежегодных Международных Достоевских чтениях в Музее Ф. М. Достоевского в Санкт-Петербурге. В данном выпуске опубликованы исследования российских ученых и исследователей творчества Достоевского из ближнего зарубежья разных поколений — и тех,жто долгое время изучал творчество Достоевского при коммунистическом режиме и только сейчас получил возможность открыто высказывать свои взгляды без вмешательства цензуры, и их молодых коллег, чьи научные интересы сформировались уже в условиях свободы; публикуются статьи ученых из США, Японии, Дании и работы прошлых лет, которые ранее не могли быть опубликованы в нашей стране.
Первая часть альманаха “Художник-провидец” открывается статьей Г. Гачева “Исповедь, проповедь, газета и роман: ( О жанре ’’Дневника Ф. М. Достоевского)”. Автор отмечает, что начав перечитывать “Дневник писателя”, он был поражен “экстравагантностью зрения: не
внутрь себя, как обычно в дневнике, а весь и яростно наружу нацелен глаз автора. Ноль исповедальности, сплошная проповедь и учительство: пристальнейшие сучки в глазах других рассматривает и тончайше и глубочайше анализирует” (ч. 1, с. 7). Если дневник Толстого — покаянная “молитва мытаря”, протекающая в “сизифом труде самостроительства”, то “Дневник писателя” Достоевского — “молитва фарисея”: писатель вглядывается в грехи и болезни других людей и общественных институтов, детально их перебирая и “пересуживая”. Роману присущ высокий концептуализм, идеализм, “платонизм” Достоевского, тут и притча, и миф, и свобода над материей текущего существования, так сказать “мужское” начало. В “Дневнике писателя” — “атомизм, ”аристотелизм”, материализм, сенсуализм, культ эмпирии, “научность”, опытность... Тут “сентиментализм”, раздражительность, отклик, эхо, несвобода, отдача себя потоку, “женское” (ч.1, с. 11). Эпоха русского романа заканчивалась, и жанр “Дневника писателя” был симптомом этого завершения, “самоубийства романа”. Достоевскому стало тесно в рамках романного жанра, в своей концепции и конструкции.
Г. Померанц полемизирует с определением романа Достоевского как романа-трагедии, данным Вяч. Ивановым (“Уникальный жанр”). Автор статьи отмечает, что сходство романа Достоевского с трагедией — такая же иллюзия, как сходство с детективом. Трагическое в романе Достоевского развенчивается, снижается, становится трагикомическим, как самоубийство Свидригайлова или неудавшееся самоубийство Ипполита. Трагедии свойственна торжественность, а Достоевский — непримиримый враг всякой позы, всякой видимости “прекрасного и высокого”. Его роман, по мнению автора статьи, “скорее может быть определен как антитрагедия, как полемика с эстетикой достойной и величественной гибели” (ч. 1, с. 17).
Разнообразные формы проявления стихии смеха и его функции в романе “Идиот”, одном из самых трагических произведений Достоевского, анализирует А. Злочевская. Исследовательница делает вывод, что смех у Достоевского всегда есть форма существования и способ изображения трагического, “ибо последняя “правда” о Человеке для писателя заключается в том, что он обречен совмещать в душе своей устремление к всеобщему, соборному спасению — с устремлениями эгоистическими и с острым переживанием своего бессилия” (ч.1, с. 47). (“Стихия смеха в романе ’’Идиот”).
Т. Касаткина исследует мотив состояния гармонии в сюжетнокомпозиционной структуре “самого фантастического” рассказа Достоевского “Сон смешного человека” (“Краткая полная история человечества”), где делается попытка увидеть глазами современного рефлектирующего человека те причины, которые заставили людей “покинуть
рай”. Сюжетом этого произведения является история человечества от его райского состояния до “конца времен”. “Сон смешного человека” делится на собственно сон и “рамку”, причем ход времени в этих двух композиционных частях прямо противоположен: если сон — время от гармонического состояния до “апокалиптического”, то “рамка” — поворот от “апокалиптического” состояния к состоянию “знания живой истины”.
“Диалог в мире Достоевского” — статья Г. М. Фридлендера. Автор отмечает, что функции диалога в романах писателя значительно шире, чем функции чисто “технических средств”, как полагали Гроссман и Ортега-и-Гассет. Диалог в произведениях писателя — проявление гуманистической открытости его романов жизни в ее постоянном движении, борьбе и динамизме; он является необходимым элементом бытия людей в их нормальном, “нестесненном развитии”, призывом к людям жить общей жизнью. Диалогизм романов Достоевского, по мнению Фридлендера, обусловлен убеждением романиста в том, “что любая "идея” каждой — пусть самой малой — личности имеет право на свободное обсуждение. Лишь благодаря “додумыванию” до конца идеи героя из нее может быть осмыслен ее потенциал, ее сила и слабость. “Горнило сомнений” не разрушает того, что жизнеспособно, но укрепляет и возвышает его. В призыве не бояться сомнений и споров, но проверять все затвердевшие, бессознательно усвоенные идеологе-мы так же, как и рождающиеся в мире “новые идеи, претендующие на общезначимость, в мирном диалоге между людьми, в их общении, в оценке каждого мнения и каждой идеи в свете высокого и благородного, ’’лучезарного” нравственного идеала состоит завет Достоевского людям сегодняшнего дня” (ч. 1, с. 88). Достоевский не избежал увлечения абстрактными идеологическими построениями и схемами, которые опровергаются живой правдой его романов и его мысли, но в призыве писателя к постоянному, напряженному диалогу во имя утверждения “общей Правды”, движения вперед видится “один из факторов, способствующих близости Достоевского жизни и литературе нашего времени — времени сближения людей и усиления взаимообмена их культурными ценностями времени романов Булгакова и Замятина, Гроссмана и Домбровского, Оруэлла и Хаксли, Айтматова и Солженицына, Т. Манна и У. Фолкнера, К. Абэ, Г. Грина и Г. Маркеса” (ч. с. 88).
Японский ученый К. Накамура в статье “Две концепции жизни в романе ’’Преступление и наказание” рассматривает мотив ощущения жизни и смерти в творчестве Достоевского. Автор делает вывод, что в произведениях Достоевского есть персонажи, которые трудно понять с общепринятой точки зрения. Их удается понять лишь с точки зрения мироощущения самого писателя, его ощущения жизни и смерти. Пример тому — образ Свидригайлова. Восстановивший свои связи с
людьми Раскольников и брошенный женщиной, погруженный в вечный мрак Свидригайлов — эти два героя передают чувство жизни и смерти, пронизывающее все творчество Достоевского.
К. Степанян анализирует образ хроникера в романе “Бесы” (“Трагедия хроникера”). Автор статьи считает, что в “Бесах” — одном из самых тенденциозных произведений Достоевского — писателю важно было внешне максимально отдалить повествователя от себя, поэтому в роли повествователя появляется реальное, участвующее в действии лицо — хроникер. Он предстает перед читателем то в своем истинном облике провинциального мыслителя, имеющего вполне определенные задачи при создании своего “труда”, то в применяемой им в определенных целях маске мало что понимающего и мало знающего, вынужденного опираться на слухи и толки обывателя; в особых случаях он обнаруживает свои способности видеть сцены, происходящие на далеком расстоянии от него. По мнению Степаняна, хроникер занимает некое срединное положение между Верховенским — старшим и Ставрогиным. Во взаимоотношениях хроникера с ними представлены две разновидности антагонизмов в революционно-бесовской среде. Поскольку в общественном движении России “было немало джентльменов, пришедших в революцию ради красивого жеста и благородных чувств, но верных вечным нормам нравственности... Ставрогины же порождали из себя революционное бесовство именно вследствие своего полного отпадения от традиционных нравственных норм. У общественно активного выходца из разночинной среды (хроникер) первый тип возбуждал ревность — зависть —ненависть благодаря своему духовному превосходству, а второй — вследствие своего метафизического обаяния. Эти конфликты приводили к десяткам трагедий в русском освободительном движении” (ч. 1, с. 144-145).
В. Этов, анализируя “Записки из Мертвого дома”, задается вопросом, почему из всей новой русской литературы Д. Толстой высоко оценил именно этот роман Достоевского. (“По образцу и подобию: ’’Записки из мертвого дома” и символ веры Ф. М. Достоевского”). Автор статьи отмечает, что именно в этом произведении Достоевского прослеживается “дорогая Толстому мысль, которую он отчетливо высказал в “Казаках”: развитая личность, стоящая на высоте культуры, в условиях, приближенных к природным, наиболее простым, становится слабее, беззащитнее, беспомощнее, ’’даже лживее”, чем обыкновенный простой человек. “Горянчиков, при всем своем нравственном и интеллектуальном богатстве тем не менее нередко оказывается в проигрышной позиции. В сравнении с естественной мудростью окружающих его арестантов — бывших солдат, крестьян, люмпенов, он представляется обедненным в своих понятиях о мире, живущим вне его каких-то весьма существенных, глубинных законов” (ч. I, с. 179). В “Записках
из Мертвого дома” Достоевский выступает своеобразным “толстовцем”. Как художник Толстой понял и оценил художественный метод Достоевского в “Записках из Мертвого дома” — реализм в воссоздании наиболее трудных сторон человеческого бытия — устремленности, нередко скрытой от внешних глаз, к идеалу, к совершенству, истинной красоте, в чем сам Толстой иногда терпел неудачу, впадая в декларативность” (ч. 1, с. 179).
В статье “Достоевский — ’’чей” он?” Л. Сараскина анализирует взгляды Достоевского по поводу русско-еврейского вопроса. По высшему нравственному принципу, отмечает исследовательница, “по Христову закону” Достоевский настаивал на полном и окончательном уравнении прав евреев с коренным населением России в формальном законодательстве. Писатель мечтал о полном и духовном единении народов, населяющих Россию. Он умолял своих оппонентов “быть снисходительнее и справедливее” к русским, надеясь, что предубеждение, если оно не кроется “в каких-то ’’гораздо более глубоких тайнах” законов еврейского народа, а есть лишь “исторический нарост”, непременно рассеется.
* *
*
Авторы статей, опубликованных во второй части альманаха, — “Созвучия” — проводят сравнительно-сопоставительный анализ религиозно-философских взглядов Достоевского и представителей русской и западноевропейской философской мысли; исследуют проблемы влияния традиций Достоевского на творчество русских писателей XIX и XX вв.
В. Викторович считает, что соотношение двух миров — Достоевского и Вл. Соловьева можно представить в виде трех этапов: 1) параллелизм исканий и заметное воздействие писателя на становление молодого философа; 2) общая духовная лаборатория и личностное воздействие Соловьева на Достоевского в период работы писателя над “Братьями Карамазовыми”, “как бы возвращение полученной от него энергии:”; 3) наследование Соловьевым духовного наследия Достоевского, “поиск применения идеала” (статья “Достоевский и Вл. Соловьев").
“А Достоевский живет в нас...” — статья А. Николюкина, в которой освещается проблема изучения В. В. Розановым идейнохудожественного наследия Достоевского. Николюкин отмечает, что творчество Достоевского было хорошо известно Розанову, в разные периоды своей жизни обращавшегося к различным его аспектам. Ро
7-638
занов писал статьи о Достоевском к 20-летию, к 25-летию, к 30-летию кончины писателя. Он как бы жил “по часам Достоевского и весь был в движении его идей. Центральная его работа о Достоевском — книга ’’Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского”, написанная в 1890 г., представляет собой не столько критику, сколько философское размышление о человеке. “Легенду” Розанов считал “душой романа” “Братья Карамазовы”, философский смысл которого он видел в утверждении неотделимости жизни от смерти: только неизбежность смерти делает возможной жизнь. В этом заключен смысл эпиграфа о пшеничном зерне, предпосланном “Братьям Карамазовым”.
Центральной идеей творчества Достоевского В. Розанов считал “подпольного человека”. Без такого “столпа в творчестве Достоевского”, как “Записки из подполья”, по мысли Розанова, нельзя понять ни “Преступления и наказания”, ни “Бесов”, ни “Братьев Карамазовых”. В “Опавших листьях” Розанов предвосхитил Н. Бердяева, усмотревшего в “Бесах” предсказание всей русской революции назвавшего Достоевского пророком ’’завтрашнего” и певцом “давнопрошедшего”. “Щигалевщина, то есть уравнительство в бедности, направленное на уравнительство в духовной бедности, восторжествовала. Цель трагической мысли Достоевского — Розанова — Бердяева замкнулась на российской действительности” (ч. 2, с 57).
На сходство судеб П. А. Флоренского и Алеши Карамазова обращает внимание Н. Старосельская в статье “Бывают странные сближенья..(одна из версий пути Алексея Карамазова)”. Сходство это особенно заметно начинается с книги “Соль земли, то есть сказание о жизни старца Гефсиманского скита иеромонаха аввы Исидора, собранное и по порядку изложенное недостойным сыном его духовным Павлом Флоренским”. Отдельными своими положениями она поразительно напоминает “Поучения старца Зосимы”, Флоренский никогда не порывал с мирской жизнью, наоборот, чем глубже становились его убеждения, чем деятельнее пытался он воздействовать на действительность: слово его всегда искало опоры в утверждении себя в деле, в воплощении. Это именно то, к чему призывал Алешу в своих беседах с ним старец Зосима.
Эдит Клюс (Вест-Лафайет, Индиана, США) в статье “Образ Христа у Достоевского и Ницше” отмечает, что и Достоевского и Ницше следует рассматривать как религиозные натуры, неудовлетворенные условной догмой; оба приняли близко к сердцу явную недостаточность традиционной религии и болезненно реагировали на появление метафизического нигилизма как главное последствие распада христианского мироздания. Из всех мыслителей XIX в. именно они сделали самые проницательные и плодотворные выводы. Каждый из них по-своему стремился найти ответ на нигилизм, — немалую роль в этом сыгра-
ло осмысление ими образа Христа. Обоим была присуща ностальгия по монологичной вере, но у каждого “мечта о новой монологичности растворяется в диалогичности”. При этом существенное сходство в литературно-философской личности Достоевского и Ницше состоит "В том, что их можно рассматривать как моралистов нового типа: каждый ставит под сомнение самую традиционно неоспариваемую сферу философии и религии, философию морали.
В статье “Достоевский и Киркегор: диалог и молчание" Алексей Фришман (Копенгаген, Дания) отмечает, что хотя имена Достоевского и Киркегора столь часто соседствуют в исследованиях, посвященных либо истории экзистенциализма, либо произведениям Достоевского, авторы ограничиваются утверждением их принадлежности к общему руслу и констатируют некое созвучие, вовсе не предпринимая попытки определения этого созвучия. Фришман обращает внимание на то, что Достоевский и Киркегор совершенно по-новому освещают трагическое и парадоксальное христианство, в котором усматривают преодоление кризиса европейского сознания. В этом смысле они являются инициаторами не только нового видения христианства, но и поисков новых начал европейской культуры. “Понятия жертвы и страдания как основы личности играют центральную роль в их отречении от самоутверждения личности в духе традиционного европейского гуманизма, с одной стороны, и нивелировки личности в духе социализма, с другой” (ч. 2, с. 191). Задаваясь вопросом, можно ли считать Достоевского и Киркегора двойниками, как рассматривал их Л. Шестов, Фришман отвечает, что он предпочел бы образ, к которому прибегал сам Достоевский: две параллельные линии, которые сходятся в бесконечности.
В. Богданов продолжает начатое в 1900 г. Д. С. Мережковским и ставшее затем традиционным в русской критике сравнительное исследование художественно-философского наследия “двух великих спутников” — Л. Толстого и Достоевского”. Общим для обоих писателей, считает Богданов, был “этический пафос — ив его главных “слагаемых”, и даже в некоторых его сугубо творческих эквивалентах” (жанр, психологизированный стиль). В пределах этих общих границ и проходит одна из главных демаркационных линий между Толстым и Достоевским” (ч. 2, с. 154). Преломляя художественное видение жизни, этический пафос трансформирует жанровое мышление Толстого и Достоевского, предопределяя своеобразную интенсивно психологизированную характерологию литературных героев. Самое же значительное художественно-содержательное завоевание характерологии, свойственной этическому мышлению, — это открытие богатейшего, неисчерпаемого в своих запросах внутреннего мира личности. Сложная, противоречивая, многомерная личность в произведениях Достоевского изображена полнее, объемнее, экспрессивнее и острее, чем у Толсто-
го. Характерология Достоевского включает в себя и конечную кульминацию, предел внутренней антиномичности личности, за которым наступает ее разрушение (образ Ставрогина). “Лев Толстой и Достоевский (О принципах сравнительно-сопоставительного изучения, самых общих и некоторых)”.
И. Телегина в статье “Два Алексея Ивановича (“Игрок Достоевско-гго и ”Мы проводили вечер на даче... ” Пушкина)”, проводя сопоставительный анализ романа Игрок” и тех повестей Пушкина, где возникает образ Клеопатры, — “Египетские ночи” и фрагмент “Мы проводили вечер на даче..делает вывод об определенной связи появляющегося в творчестве Достоевского мотива “инфернальной”, роковой любви с художественным миром Пушкина, чье влияние на Достоевского неоспоримо.
На неожиданное сходство некоторых суждений в романах Достоевского с сентенциями, высказанными в романе А. П. Степанова “Постоялый двор”, обращает внимание Г. Коган (“Забытый роман XIX в. в творческих исканиях Достоевского”). В “Постоялом дворе”, представляющем, по мнению некоторых исследователей русской литературы, чисто исторический интерес, содержатся суждения, близкие к тем философским размышлениям Достоевского, которые глубоко волновали великого романиста в период создания “Записок из Мертвого дома” и в дальнейшие годы его жизни.
Г. К. Щенников в статье “Горький и Достоевский: сближение антагонистов” проводит сопоставление “Несвоевременных мыслей” Горького с “Дневником писателя” Достоевского, которое, как считает Щенников, дает возможность выявить сходство и различие в символах веры обоих писателей. Автор полагает, что надо по-новому, без заданной мысли о полярности Достоевского и Горького рассмотреть их мировоззренческие позиции: их представления о направленности исторического процесса, о соотношении христианства и социализма, о роли народа и об отношении интеллигенции к народу, о “русской идее”.
“Найти в человеке человека: (Достоевский и М. А. Булгаков)” — статья Вс. Сахарова. Автор отмечает, что Булгаков прекрасно знал творчество Достоевского, он взял псевдоним “Макар Девушкин” из “Бедных людей” для своих ранних фельетонов, в “Записках на манжетах” вспомнил о метаниях Раскольникова, цитировал в “Мастере и Маргарите” слова о милосердии из “Дядюшкиного сна”, однако главное значение имели для него два романа Достоевского — “Бесы” и “Идиот” — настольные книги Булгакова, скрытое и прямое цитирование из которых встречается в его прозе и драматургии постоянно. Сахаров отмечает, что в творчестве Достоевского Булгакова привлекали не отдельные идеи и образы, а главное их назначение и смысл. Автору “Мастера и Маргариты” были известны знаменитые слова автора
“Бесов”: “при полном реализме найти в человеке человека”, — так же понимал свою писательскую миссию и Булгаков. Гуманизм обоих писателей предельно требователен, а реализм глубок и потому особенно беспощаден. Присущая их художественному методу фантастика этому суровому реализму не мешает, а только помогает: для Достоевского и Булгакова она средство, а не цель. “Только так можно было показать глубины человеческой души, осветить их путаницу и мрак, возродить к жизни погибших, убедить заблудших и отчаявшихся. Достоевский и Булгаков пишут о реальном человеке, показывая ему, каков он есть на самом деле” (ч. 2, с. 40).
* *
*
Третья часть альманаха состоит из двух разделов: Публикации и Доклады. В первом разделе опубликованы: статья Владислава Ходасевича “Поэзия Игната Лебядкина”, Владимира Вейдле “Мысли о Достоевском” (публикация и послесловие О. Немухиной) и оставшаяся незавершенной работа Д. С. Дарского “О романе Достоевского ’’Братья Карамазовы” (публикация и послесловие В. Викторовича).
Второй раздел открывает статья В. Туниманова “Достоевский и Пушкин в очерке Вл. Ходасевича ’’Помпейский ужас”. Автор анализирует статью Ходасевича “Поэзия Игната Лебядкина”, в которой “поэт Ходасевич” пытается понять внутренний смысл поэтического “творчества” героя романа Достоевского. В этой статье Ходасевич остается всецело на поэтической почве, не претендуя на слишком широкие выводы и строго ограничивая рамки своего исследования. Ходасевич обнаруживает тончайшее понимание особенностей и природы опоэтизированного, “устремленного, как готическое острие” ввысь, гуманистического творчества Достоевского. Но особенно его волнует проблема “литература в литературе”, или поэтическое “творчество” героев писателя — Видоплясова, Смердякова и в первую очередь Игната Лебядкина. “Поэзия Игната Лебядкина” — единственная работа Ходасевича о творчестве Достоевского, но по ней можно составить ясное представление о том, как хорошо ориентировался он в художественной вселенной “пророка русской революции”, как отчетливо видел пушкинское начало в его произведениях.
Статья Б Улановской “Может ли солнце рассердиться на инфузорию...” была написана в 1974 г. и послужила основой доклада “Достоевский и творчество поэтов “Объединения Реального Искусства” , прочитанного на первой всесоюзной научной конференции “До-
стоевский в культуре XX века”, состоявшейся в Ленинграде в музее Ф. М. Достоевского 13-15 ноября 1974 г.”
Е. Шестакова в докладе “Анна Ахматова и Достоевский”, констатируя, что поэтесса, по свидетельству современников, поклонялась Достоевскому и считала его величайшим явлением русской и мировой литературы, отмечает, что проблема “Ахматова— и Достоевский” охватывает множество тем, каждая из которых — новая ступень в понимании творчества обоих писателей. Среди них: Петербург Ахматовой и Достоевского, психология героев писателей, образ Христа, обращение и молитва к Господу, Христовы заповеди (святость человеческой жизни, “люби ближнего своего”, “не лги” и т. д.), мотивы покаяния, нищенства и сиротства, прощения грехов, равенства перед Богом, темы страдания, “больной совести”, “пророчества, предчувствия, двой-ничества, “преступления и наказания”, страха, смерти.
А. Ренанский в докладе “Скандал как форма психодрамы”/ к постановке проблемы” отмечает, что романный мир Достоевского с энциклопедической полнотой отразил обостренный драматизм русской жизни с неизбежным стремлением к скандалу как синтезу всех жанров конфликтного поведения. Автора статьи интересует не социоэтнический, а психологический аспект скандала, выражающий у Достоевского поэтику шока и потрясения.
В сборнике опубликован также доклад В. В. Рыбалко и Б. Н. Рыбалко “Болезни и смерть Ф. М. Достоевского”.
Т. М. Миллионщикова
95.01.005. КУДРЯВАЯ Н. В. ЛЕВ ТОЛСТОЙ О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ: Образ духовного и нравственного человека в педагогике Л. Н. Толстого .— М.: РИО ПФ “Красный пролетарий”, 1992 .— 176 с.
В книге кандидата педагогических наук, доцента Н. В. Кудрявой освещаются педагогические взгляды Л. Н. Толстого во взаимосвязи с его религиозно-нравственным учением о духовности, нравственности и смысле жизни.
Во вступлении кратко напоминается история оценки религиознонравственных исканий писателя, повлиявших на восприятие его педагогических взглядов.
В первой главе характеризуется деятельность Толстого-педагога, которая делится на три периода: “первый — 1859-1869 годы, второй — 1870-1876 годы, третий — начиная с конца 80-х годов и до конца жизни писателя” (с. 21).
Л. Толстой в истории мировой педагогической науки уже в середине XIX в. выявил те “болевые точки”, которые с большим трудом осознаются педагогическим сознанием, воспитанным на ложных стереоти-
