CC BY
121
В.А.Михнюкевич (Челябинск)
ФОЛЬКЛОРНЫЕ МОТИВЫ В МИРЕ ДОСТОЕВСКОГО
Давно замечено присутствие в художественном мире Достоевского повторяющихся сюжетных мотивов. Здесь пойдет речь о таких из них, которые являются заимствованными из фольклора. В структуре некоторых образов романов не раз используется мотив подмененного ребенка. В фольклорных быличках чёрт, бес, леший жестоко проказят тем, что подменивают детей своим отродьем. Это случается с некрещеным ребенком, крещенным кое-как пьяным попом, или когда мать или отец по неосмотрительности либо с досады посылают плачущее дитя к чёрту, или за провинность проклинают его. Этот мотив присутствует и в сказках типа "Отдай, чего дома не оставили" и "Проклятая дочь". Он не раз использовался в русской литературе. А.Ф.Вельтман, любимый Достоевским с юности, разрабатывал его в романтическом ключе в романе "Святославич, вражий питомец" (М., 1835). В рассказе А.Ф.Писемского "Леший. Рассказ исправника", опубликованном в № 11 "Современника" за 1853 г., названный мотив включается в реалистическое повествование.
В "Бесах" мотив подмененного ребенка редуцированно проявляется в сомнениях Степана Трофимовича относительно своего отцовства и в рассказе хроникера о детстве Петруши, которого отец "видел... всего два раза в своей жизни" и который воспитывался у неких теток «за семьсот верст от "Скворешников"». В романе есть эпизод, когда Степан Трофимович проклинает сына, правда, уже взрослого, но как раз по поводу кощунственных сомнений Петруши в подлинности его отцовства. Постоянная "странная" улыбка млад-
шего Верховенского явно соотносима с устоявшейся в фольклоре, и не только русском, характеристической чертой дьявола-чёрта-беса: он шутник, шут, зубоскал, хотя последствия его шуток для человека совсем не безобидны. В вариантах к тексту романа довольно настойчиво звучал мотив, отсылающий к легенде о Соломонии, овладевае-мой бесами, но безотносительно к Хромоножке. Хроникер усиленно опровергает слух об интимной связи Юлии Михайловны с Петром Степановичем, но это опровержение, как не раз бывает в "Бесах", звучит как подтверждение. При этом Петр Верховенский означен как "враг" Юлии Михайловны. В контексте сообщения хроникера это слово призвано вызвать совершенно определенные ассоциации: ведь в фольклорно-бытовой речевой традиции "враг" — эвфемистическая замена словам "чёрт", "бес".
Не менее явственно мотив подмененного ребенка присутствует в образе Ставрогина. Для Хромоножки Ставрогин — самозванец, "Гришка Отрепьев". Пытается склонить Ставрогина на роль Самозванца Петр Верховенский. Нравственная амбивалентность Ставрогина удивительно совпадает с тем же свойством у "подмененных" в фольклоре: они отторгнуты от людей и не приняты в круг нечисти. Цепочка поколений подменных или рожденных от бесов детей приведет к трагедии и гибели отцов. Не исключено, что именно эта мысль занимала Достоевского, когда он работал над эпизодом возвращения жены Шатова и рождения у нее ребенка от Ставрогина. Самоубийство "великого грешника" "Бесов" корреспондирует с народными религиозно -моральными представлениями, согласно которым самоубийца — "чёрту раб". В этом художественно -семантическом поле становится ясным, что Ставрогин ушел туда, откуда пришел. Такой смысловой нюанс накладывает дополнительные краски на наше восприятие образа и показывает, что автор, казня Ставрогина, опирается на авторитет народных представлений.
В "Братьях Карамазовых" неоднократно сближается с чёртом, прямо и косвенно, Смердяков. Иван, поражаясь предусмотрительности и изобретательности убийцы, говорит, что ему "чёрт помогал". В рассказе о происхождении Павла явственно звучит мотив подмененного чёртом ребенка. Как и Ставрогин, Смердяков-самоубийца — тоже "чёрту раб".
Другой сквозной мотив у Достоевского — это мотив крестового братания. Обряд обмена крестами, в результате чего между людьми
образуется священная связь прочнее кровного родства, отражен в разных жанрах русского фольклора: былинах, легендах, духовных стихах. Впервые этот мотив используется в "Преступлении и наказании": Раскольников соглашается на предложение Сони обменяться крестами, а Соня, в свою очередь, еще раньше поменялась крестами с Лизаветой. В результате акта братания вина Раскольникова как бы удваивается: ведь он через Соню побратался с невинной жертвой своей кровавой "пробы". Герой Достоевского сознательно идет на это, готовясь принять страдание. Он даже сожалеет, что не может побрататься с Аленой Ивановной. Таков первый шаг убийцы-идеолога к вос-соединению с попранными им народными идеалами и народной совестью.
Кстати, в былинах есть мотив побратимства мужчины и женщины, который сопровождается запретом жениться на крестовой сестре. Можно предположить, что исключительно духовный уровень отношений между Раскольниковым и Соней был подсказан писателю этим запретом.
В сюжете "Идиота" снова появляется мотив крестового братания. В фольклоре нарушение правил побратимства расценивается как тяжкое преступление. В одном из духовных стихов Мать сыра земля прощает два греха: "по-матерну ругался", "с кумой дитя прижил", а третий — самый смертный грех — "убил брателко Христового" — простить не может. Побратимство Мышкина и Рогожина, которое выглядит архаично в контексте религиозно-бытового поведения русского просвещенного человека второй половины XIX в., предстает в особом свете. Братание двух героев-антагонистов приобретает смысл символа большой художественной глубины. Инициатива исходит от Рогожина, который хочет наложить вето на собственное непреодолимое желание устранить князя-соперника. Его стихийная близость к народной почве продиктовала ему этот порыв: отец Рогожина хотя и не был старообрядцем, но "говорил, что по старой вере правильнее", во всем "держался старины" и "скопцов тоже уважал очень". Мыш-кин с готовностью соглашается на предложение Рогожина, заботясь о том, чтобы тот душу свою не погубил. Но надежды на то, что моральные установления народа, идущие от древности, удержат Парфена от покушения на крестового брата, не оправдываются: настолько индивидуалистическое сознание Рогожина презрело почвенные религиозно-этические представления. Не забудем, что Мышкин не просто
обменивается крестами с Рогожиным, — он перед этим объясняет, как попал к нему во время его странствований-узнаваний России — оловянный крест. Он купил этот крест у солдата, выдававшего его за серебряный, и не спешит осуждать "христопродавца", который пошел пропивать свой крест. Мышкин верит в прощение солдатского греха, когда видит бабу, которой впервые ее младенец улыбнулся, и слышит от нее же народное поверье о том, что "такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится". За Мышки-ным стоит положительный религиозно-нравственный опыт народа. Мышкин, таким образом, побратался с народом, тогда как Рогожин своей попыткой убийства крестового брата откачнулся от него. Очень существенно, что эпизод с покупкой Мышкиным креста у солдата имел для Достоевского интимно-биографическое значение: по воспоминаниям А.Г.Достоевской, подобный случай произошел с писателем около Сенной в Петербурге в пору его работы над "Преступлением и наказанием".
Само имя антагониста Мышкина имеет обычный для художественной ономастики Достоевского оксюморонный смысл: Парфен, Парфений — от греч. рагШепов: девственный, чистый. Темная страстность Рогожина находится в противоречии со значением его имени. Поэтому и в христианском покаянии ему отказано.
В романе "Идиот" отозвался еще один мотив древнего обряда побратимства. Трудно, правда, сказать, насколько осознанно использовал его писатель. Имеется в виду эротический момент, когда побратим мог разделить ложе с супругой названного брата, постепенно редуцировавшийся до обычая поднесения угощения и невинного поцелуя после него. Крестовые братья Рогожин и Мышкин — соперники в любви к Настасье Филипповне — проводят последнюю ночь втроем.
Достоевский намеревался и в последнем своем романе использовать лейтмотивный для своей романной поэтики эпизод с обрядом крестового братания, спасительность и святость которого закреплены в фольклоре. Эпизод этот, по всей видимости, должен был следовать после совместного визита Алеши и Ракитина к Грушеньке. Присутствие в черновых набросках к роману подобных мотивов лишний раз указывает на интенсивность фольклорно-семантического поля, окружающего создаваемый образ персонажа, который должен был стать центральным в романе, если бы он был завершен как замышлялся.
Присутствуют в художественном мире писателя и сквозные, коренящиеся в народно-религиозном сознании мотивы, выступающие как генеральные оппозиции. Такова постоянная и очень существенная оппозиция "юродство — лжеюродство". В последнем романе усилия о. Фрапонта по закреплению в сознании окружающих представления о себе как о человеке, особо отмеченном Богом, не пропали даром. Рассказчик говорит об опасности лжеюродства, потому что под внешней формой почитаемого народом типа религиозного поведения у о.Ферапонта не было того животворного содержания, какое было у благословляющего жизнь Зосимы: это юродство без святости. Поведение Ферапонта, так же как и Федора Павловича, — это поведение ложных юродивых. Вообще тема юродивого, начиная с "Преступления и наказания" (образ Лизаветы, отчасти Сони) вплоть до "Братьев Карамазовых", проходит через все романы Достоевского. В структуре образов князя Мышкина, Хромоножки, Макара Долгорукого, Лизаветы Смердящей присутствуют явственные отсылы к национальным традициям юродства, прямо или косвенно отразившимся в фольклоре. Известно, что почитание юродивых в народе имело многовековую традицию. Оно отразило существенную черту народной веры и закрепилось в народных преданиях и легендах о парадоксальном поведении юродивых и мудрости. С точки зрения народно-христианской морали Федор Павлович совершил святотатство, надругавшись над Лизаветой. Вот почему наказание за этот грех неотвратимо. Этот мотив в совокупности с безудержной ревностью Мити, фактическим сговором Ивана со Смердяковым — идеолога с исполнителем, и создают тревожную атмосферу ожидания катастрофы.
Воспринимается окружающими как юродивый Алеша. Об этом прямо говорит рассказчик, направляя в самом начале романа читательское восприятие персонажа. Насмешка мальчиков над Алешей при помощи дразнилки — особого жанра фольклора — тоже соотносит образ героя романа с житиями святых-юродивых. Молчаливый поцелуй Алеши в финале диспута с Иваном в трактире "Столичный город" не только дублирует аналогичный жест Христа в поэме о Великом инквизиторе, но соотносится с типовой деталью парадоксального поведения юродивого.
Ракитин верно оценивает как юродство поведение старца Зо-симы во время диспута-скандала в его келье. По существу, он пере-
сказывает легенду "Ангел" из сборника народных легенд А.Н.Афанасьева. О том, что Достоевский отчетливо понимал культурно-религиозный смысл поведения юродивого, свидетельствует, в частности, его запись в подготовительных материала к "Дневнику писателя" за 1877 г. о знаменитом псковском юродивом XVI в. Николе Салосе.
Образ Семена Яковлевича в "Бесах" тоже содержит в себе типовые черты юродивого: презрение к плоти, глоссолалия и пр. И сатирический оттенок образа не противоречит тем серьезным религоз-но-нравственным ориентам, которые Достоевский находил в национальных традициях юродства. Ведь образ Семена Яковлевича принадлежит к памфлетной ипостаси жанровой природы "Бесов".
Сквозная, проходящая через многие произведения Достоевского оппозиция — это оппозиция "петербургской легенды" и комплекса представлений и верований, связанных с образом Матери сырой земли.
"Петербургская легенда" ассоциируется с народными (главным образом, раскольничьими) представлениями о Петербурге как городе антихриста, городе-признаке. В сознании Достоевского эта легенда присутствует с конца 40-х годов ("Слабое сердце") и служит подкреплением его историософской идеи о такой трагической черте русской жизни, как национальная разорванность. В фельетоне "Петербургские сновидения в стихах и прозе" (1861) Достоевский писал о своих впечатлениях почти мистического свойства в зимнем Петербурге. Потом это впечатление писателя отзовется в ощущениях Ркскольни-кова, стоящего на Николаевском мосту. Образ Петербурга-видения настойчиво занимает писателя и в фельетоне "Маленькие картинки" ("Дневник писателя" за 1873 г.). Но внутренняя реминисцентная связь этого мотива с фольклорной стихией присутствует. Это не композиционная, не стилевая, а архитектоническая связь на уровне ведущих проблем романа. Здесь работает поэтика символа: будет ли на месте Петербурга "прежнее финское болото" или обновленный город — это зависит от теперешних "подростков", которые, как герой романа, в ответственный момент своего духовного и гражданского становления опасно колеблются между тягой к "благообразию" и соблазном "безобразия". Образ "самого умышленного города" на свете питался у Достоевского народной апокалиптикой.
Второй член генеральной в романном мире Достоевского оппозиции — это образ и понятие Матери сырой земли. Впервые этот мотив начинает звучать в "Объявлении о подписке на журнал "Время" за 1862 г.", где он используется в жанровых рамках этнографической картины для иллюстрации основной программной идеи "Времени" — возвращения к родной почве. Здесь пока не просматривается того глубокого религиозно-онтологического смысла, который Мать сыра земля имела в лоне народного сознания. Освоение этого смысла проходило у писателя постепенно, о чем свидетельствует тот художественно-семантический контекст, в котором предстает названный мотив в романах. В "Преступлении и наказании" этот мотив соотносится с процессом "наказания" героя, о котором в третьей черновой редакции автор сделал пометку: "Отпадение от матери". Это "отпадение" не только от родной матери, но и от Матери сырой земли — отсюда и неудача Раскольникова в попытке всенародного покаяния. В "Идиоте" Мышкин высказывает важнейшую идею о святости родной земли, которая с древности лежала в центре религиозно-этического мировоззрения народа. Идея эта, воплотившаяся в сюжетно-образной структуре "Преступления и наказания", пройдет через все большие романы.
В "Бесах" указанный мотив обнаруживает более основательную глубину и детализированность. Здесь отразилась дуалистичность народного сознания, отождествлявшего Богородицу с Матерью сырой землей. В "Бесах" мотив этот концентрирует положительные почвенные идеалы автора и парадоксально для современного обыденного сознания, но вовсе не для народной традиции, особо почитавшей юродивых и блаженных, прикрепляется к Хромоножке. Главное в образе Хромоножки — это персонификация глубинной народной идеи о животворности связи с Матерью сырой землей, столь трагично утраченной Ставрогиным. В романе мотив Богородицы — Матери сырой земли присутствует в эпизоде оскорбления иконы Богородицы Федькой и Лямшиным, он слышится в жалобах матери-вдовы на своих детей у Семена Яковлевича, ясно выражен в призывах Шатова к Ставрогину целовать землю, облить ее слезками и просить прощение. Лиза Тушина, в отличие от глумливо равнодушного отношения к поруганной иконе Богородицы аристократически-нигилистической компании, падает перед ней на колени и жертвует на украшение оскверненной святыни свои бриллиантовые серьги.
Курьезные стихи Лебядкина "На случай, если б она сломала ногу" в метатексте романа сближают Лизу с хромой Марией Лебядкиной. Несомненно, что все эти, на первый взгляд, разнородные эпизоды образуют некое смысловое единство, идущее от единства всеобъемлющего материнского начала жизни, составляющего ядро религиозно-нравственных представлений народа. Эти эпизоды располагаются в контексте лейтмотивной идеи Богородицы — Матери сырой земли, которой Достоевский
контрапунктически скрепляет художественное целое своего романа, как придают устойчивость зданию мощные несущие конструкции, не различаемые за его фасадом.
В "Братьях Карамазовых" в чине исповеди, практикуемом Зо-симой, просматривается обычай коллективной исповеди земле у стригольников. Мотив благодатности соприкосновения с землей пронизывает весь последний роман Достоевского, организуя образно-символическое воплощение положительного идеала автора. Экстаз Алеши в конце главы "Кана Галилейская", целующего и, по завету старца, обливающего слезами землю, дает ему новые силы для подвигов жертвенного служения людям, к чему чувствует себя готовым младший Карамазов. Совершенно исключительное значение в образе Алеши и его будущем праведничестве в миру имеет то обстоятельство, что он с детства заповедан матерью под покровительством Богородицы. Другие герои романа, жаждущие обновления, мыслят путь к нему в рамках приобщения к фольклорно-мифологической стихии Матери сырой земли. Именно этими вехами обозначен тяжкий путь Дмитрия к народно-почвенной истине ("Все за всех виноваты"), который привел его к внутренней готовности превратиться в "зерно", плодородную жертву.
Таким образом, в романах Достоевского в качестве констант присутствуют сквозные фольклорные мотивы, далеко не исчерпанные рассмотренными. Эти мотивы концентрируют в себе важнейшие стороны народного сознания — в конечном счете те религиозно-этические святыни, которыми так дорожил писатель и видел в них залог грядущего обновления человека и жизни.
