CC BY
16
Список литературы
1. Гладич М. Хандке ездил с Луманом в рюкзаке.
Gladic Mladen. Handke reiste mit Luhmann im Gepäck // Der Freitag. Die Wochenzeitung. - Berlin, 2019. - N 44, 30.10. - S. 16. - Mode of access: https://www.freitag.de/autoren/mladen-gladic/im-offenen (Accessed: 20.11.2020.)
2. Друг против друга: (Лауреат «Немецкой книжной премии» Саша Станишич обвиняет нобелевского лауреата Петера Хандке в преуменьшении значимости геноцида на Балканах).
Mann gegen Mann: (Der Buchpreisträger Sasa Stanisic wifrt dem Nobelpreisträger Peter Handke vor, den Völkermord auf Balkan relativiert zu haben) / Bayer F. u. a. // Spiegel. - Hamburg, 2019. - N 43, 19.10. - S. 114-118. - Mode of access: https://magazin.spiegel.de/SP/2019/43/166490235/index.html?utm_source=spon&ut m_campaign=centerpage (Accessed: 20.11.2020.)
3. Клаубе Й. Хандке.
Kaube J. Handke // Frankfurter Allgemeine Zeitung. - Frankfurt a. M., 2019. -N 243, 19.10. - S. 1.
4. Хаммелейле С., Марквальдт Н. Как разошлась по всему свету искаженная цитата Петера Хандке.
Hammelehle S., Markwaldt N. Wie ein falsches Handke-Zitat um die Welt ging // Spiegel. - Hamburg, 2019. - N 43, 19.10. - S. 116.
ПЕРЕВОДЫ И ПУБЛИКАЦИИ
2020.01.032. КОМПАНЬОН А. ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА ЛИТЕРАТУРА?
COMPAGNON A. La littérature, pour quoi faire? - Paris: Librairie Arthème Fayard, 2018. - 96 p.
Ключевые слова: литературная критика; теория литературы; история литературы; риторика; филология.
Перевод первых трех частей вступительной лекции профессора Антуана Компаньона, возглавившего в 2006 г. кафедру новой и современной литературы в Коллеж де Франс.
<Опущено вступление, посвященное благодарностям коллегам и представлению ученого аудитории .>
Почему и как говорить о новой и современной литературе в XXI веке? Вот два вопроса, которые я надеюсь обсудить с вами сегодня. Вопрос «почему» особенно труден для истолкования. А потому я начну отвечать на вопрос «как».
В изучении литературы во Франции и конкретно - здесь, в Коллеж де Франс, начиная с XIX в. чередуются две традиции. Уже Сент-Бёв выделял «ясно выраженные разные манеры, различные этапы литературной критики»1. «В конце XVIII в., - уточнял он, -еще искали в произведениях <...> только примеры вкуса и наглядного проявления классических теорий, ему посвященного», но в начале XIX в. «начали оспаривать доныне господствующие теории» и заговорили о шедеврах, их достоинствах и недостатках «в обстоятельствах эпохи, в общественных условиях». Сент-Бёв отметил это изменение с удовлетворением: «Критика, сохраняя свою теоретическую цель, свою идею, становится <. > исторической, она отдает себе отчет в обстоятельствах, при которых были рождены произведения». «Теория» и «история», как видите, были терминами Сент-Бёва для обозначения двух манер критики - старой и новой, это также два слова из названия, которое я хотел бы дать этой кафедре - «Новая и современная литература: история, критика, теория».
Теоретическая традиция расценивает литературу как всегда то же самое, анализирует ее современное состояние, ее вечную и универсальную ценность. Историческая традиция рассматривает произведение как нечто другое, подходит к нему, соблюдая временную и пространственную дистанцию. В сегодняшних и вчерашних терминах мы говорим о синхронии (т.е. о подходе к произведениям прошлого, как если бы они были современны нам) и диахронии (о попытке видеть произведение глазами публики, которой они были некогда предназначены). Близкая этому оппозиция -риторика и поэтика, с одной стороны, история литературы и филология, с другой: риторика и поэтика интересуются литературой в ее обобщенном виде, дабы извлечь из нее правила или даже законы (подражания, жанров, фигур речи), а литературная история и филология обращены к произведениям с точки зрения их уникальности, единичности, несводимости к общим правилам и зависимости от обстоятельств (конкретного текста, одного автора) или же рассматривают их как особый ряд (направление, школу), объясняя произведения их контекстом.
1 Sainte-Beuve Ch.A. Pensées de Pascal (1844) // Sainte-Beuve Ch.A. Portraits contemporains. - Paris, Michel Lévi. - 1871. - T. 5. - P. 197.
Ничто не подводит итог перипетиям литературных исследований в этой стране лучше, чем последовательность смены кафедр в Коллеж де Франс. Первые кафедры появились в конце XVIII -начале XIX в. и были заняты классиками - отнюдь не новыми, а древними (следуя терминам знаменитого спора о древних и новых): аббат Жан-Луи Обер (1773-1784), аббат Антуан де Курнан (1784-1814), Франсуа Андриё (1814-1833). Все трое были сочинителями: Обер - баснописцем, Курнан - переводчиком, Андриё -драматургом. Сторонники риторики, авторы «поэтических искусств», они казались нечувствительными к современному им предромантизму так же, как к идее исторической и географической относительности категории прекрасного.
Между тем в течение первой трети XIX в. новая филологическая дисциплина, история языка и критический анализ текстов, стала применяться и к новой литературе - произведениям Ренессанса и XVII-XVIII вв. Классиков сменили историки литературы -первым был Ж.-Ж. Ампер (1833-1864), сын великого лионского физика, чичисбей мадам де Рекамье, друг Шатобриана и Токвиля. После кафедры современного французского языка в 1853 г. для Полена Пари была создана кафедра «Французский язык и литература в Средние века», которую впоследствии возглавил Луи де Ло-мени (1864-1878), автор «Галереи современных знаменитостей, написанной простым человеком» (1840-1847) и издатель Бомарше, затем - Поль Альбер (1878-1881) и Эмиль Дешанель (1881-1904), автор «Романтизма классиков» (1883-1886). Все четверо были историками литературы, но в разном смысле. Ампер и Ломени - это любитель литературы и антиквар-эрудит, а Альбер и Дешанель -два учащихся-выпускника, значит - первые профессионалы, имевшие преимущества виртуозных лекторов.
История литературы в позитивистском понимании вошла в Коллеж де Франс после аббатов-неоклассиков конца Старого режима и реставрации, светских ученых периода Июльской монархии и Второй империи, университетских преподавателей начала Третьей республики - только с Абелем Лефраном, выпускником Национальной школы хартий в Сорбонне, секретарем и историком Коллеж де Франс, хроникером ничтожной войны между этими учреждениями. Лефран был принят на кафедру в 1904 г. в напряженном политическом климате, сменив знаменитого лектора, но
антидрейфусара Фердинанда Брюнетьера, главного редактора «Ревю де дё Монд», и проработал на ней дольше всех - до 1936 г.
В 1937 г. обучение литературе в Коллеж де Франс возобновилось под знаком сопротивления истории - как поэтика, когда должность занял Поль Валери: он, как и первые преподаватели, был поэтом. Валери не жаловал историков литературы. «Эти господа не служат ничему, не сообщают ничего. Это многословные немые. Они даже не догадываются, о чем идет речь. Сама проблема им чужда. Они бесконечно вычисляют возраст главного персона-жа»1. Но по закону маятника сменивший Валери в 1946 г. Жан По-мье снова был историком, даже если решил, отдавая дань заслугам Валери, сочетать поэтику и филологию в названии кафедры: «История литературного творчества во Франции».
Противостояние филологии и поэтики долго оставалось правилом. Историю литературы упрекали за то, что она оказывается только социологией институции, замкнутой на ценности произведения и творческом гении: «Биография, рассуждения о морали, влияниях, <...> - это средства сокрытия, данные критику для того, чтобы замаскировать свое незнание цели и предмета», - упрекал историков литературы Валери. А исследователей формы упрекали за ограничение текста абстрактной и автономной игрой, «анонимным или геометрическим разрывом возможностей языка», - о чем на этой же кафедре заявил Жорж Блен2. Последний пришел на кафедру, чтобы примирить лучшие стороны обеих традиций. С ним у исследователей литературы появилось стремление поставить «изучение формы произведений в контекст эпохи и под покровительство судьбы», как экуменически выразился ученый, учреждая кафедру «Новой французской литературы» в 1966 г.
В конце ХХ столетия старому спору истории и теории, или филологии и риторики, запоздалому варианту «спора о древних и новых», больше нет места. Ролан Барт, долго пренебрегавший эмоциями и ценностями, вернулся к ним и в своих лекциях в Коллеж де Франс, и в своих книгах. А Марк Фюмароли посредством истории риторики великолепно примиряет две великие и неделимые традиции изучения литературы.
1 Valéry P. Cahiers (1921). - Paris, 1974. - T. 2. - P. 1187.
2 Blin G. La cribleuse de blé. - Paris, 1968. - P. 29.
Не игнорируя частичное напряжение между творением и историей, между текстом и контекстом или между автором и читателем, я, в свою очередь, предлагаю здесь их союз, необходимый для хорошего самоощущения исследователя литературы. Я всегда сопротивлялся этим дилеммам, казавшимся фатальными большинству моих современников, может быть, потому, что пришел к изучению литературы не ведая о них и необычными путями. Изучение литературы должно и может заделать трещину между формой и смыслом, между искусственной неприязнью поэтологии и истории литературы. Теория и история, таким образом, - это две мои «манеры», но не в том смысле, в каком их трактовал Сент-Бёв, т.е. не как две эпохи критики - классической и романтической, или универсалистской и релятивистской. Теория не значит доктрина или система, а предполагает внимание к элементарным понятиям этой дисциплины, отказ от предрассудков в исследовании или же от методологического недоумения, а история означает не столько хронологическое или панорамное описание, сколько занятие контекстом, заботу о другом и деонтологическую осторожность.
Что же касается слов «новая» (moderne) и «современная» (contemporaine) в названии учреждаемой мною кафедры, то они, безусловно, предписывают изучение литературы во временных рамках от Ренессанса до ХХ века, или от Монтеня до Пруста. В то же время они демонстрируют прежде всего вызов, издавна стимулирующий мою работу: необходимость осознать противоречие, которое и отталкивает друг от друга, и навсегда связывает литературу и современность - как объятие проклятых влюбленных из сонета Бодлера «Duellum». Ибо я хотел бы, чтобы мое обучение было в курсе литературной ситуации сегодня и в будущем. Теория и история - виды изучения литературы, но критика, т.е. суждение или оценка, станет ее смыслом.
Чтобы описать сложность связи литературной истории и критики, Альбер Тибоде где-то вспоминает о чудесной лестнице замка Шамбор, имеющей два поворота: история связывает текст с его происхождением, а критика приближает его к нам. Нам же необходимо вообразить тройную спираль, поскольку, для того чтобы начать литературное исследование или возобновить его, необходимы три нити, связывающие теорию, историю и критику. Что до меня, то после периода теории и периода истории у меня наступил пери-
од критики. Осмелюсь сравнить себя с Сент-Бёвом, который в конце «Литературных портретов» сказал: «Довольно я побыл в критике адвокатом, стану теперь судьей».
* * *
Брак литературы и Нового времени, - как я говорил, - никогда не переставал быть конфликтным. Эта констатация подводит меня к главному и подлинному вопросу, который я хотел бы обсудить с вами сегодня: почему необходимо говорить - все еще говорить - о «новой и современной литературе» в начале XXI столетия? Какие ценности эта литература может создать и транслировать в сегодняшний мир? Полезна ли она в жизни? Почему надо защищать ее присутствие в школе? Рефлексия преодолевает границы обычаев, и мне кажется необходимым срочно использовать силу литературы. «Если я верю в будущее литературы, - провозгласил Итало Кальвино в работе "Американские уроки. Шесть предложений для будущего тысячелетия", написанной незадолго до его смерти в 1985 г., - то потому, что знаю, что есть вещи, которые может предложить только литература, используя свои собственные средства»1. Могу ли я разделить это кредо, составляя свой курс лекций? Есть ли действительно какие-то вещи, которые только литература может нам предложить? Необходима литература, или же она может быть заменена?
По прошествии 20 лет пейзаж коренным образом изменился. Кальвино высказывался, как Пруст в «Обретенном времени»: «Подлинная жизнь, жизнь, наконец открытая и проясненная, единственная жизнь, которая в результате была действительно прожита, это литература»2. Самореализация, полагал Пруст, осуществляется не в светской жизни, а в литературе, и не только для писателя, который в нее целиком погружен, но и для читателя, которого она освобождает во время чтения. «Только в искусстве, - продолжает Пруст, - мы можем выйти за свои пределы, узнать, что думает другой человек об этой вселенной, не похожей для него на нашу, виды которой остались бы для нас так же незнакомы, как те, что можно увидеть на луне». В глазах Кальвино главенство литературы не яв-
1 Calvino I. Lezioni americane. Sei proposte per il prossimo millennio (1988) // Calvino I. Défis aux labyrinthes: 2 vol. - Paris, 2003. - T. 2. - P. 11.
2 Proust M. A la recherche du temps perdu: 4 vol. - Paris, 1987-1989. - T. 4. -
P. 474.
лялось проблемой. Вот почему сегодня кажется, что дистанция между ним и Прустом, или между Роланом Бартом и Жидом, или между Мишелем Фуко и сюрреалистами меньше, чем между нами и Бартом, Фуко, Кальвино, между нами и последними авангардистами, которые высоко держали знамя большой литературы и верили в нее как в абсолют.
В наше время на протяжении одного поколения роль литературы уменьшилась: в школе на нее наступают документальные тексты, в прессе литературные страницы чахнут, и сама она переживает, быть может, смертельный кризис - во время досуга распространение компьютерных игр занимает время, предназначенное для чтения. Уже нет стабильного перехода от детского чтения (оно еще чувствует себя неплохо, поскольку эта литература даже более привлекательна, чем прежде) к подростковому чтению, поскольку оно требует долгих моментов неподвижности и одиночества. Когда лицеистов спрашивают, какая книга им нравится меньше всего, они называют «Госпожу Бовари» - единственную книгу, которую их обязывают читать.
С научной точки зрения, филология в начале XIX в. выдвинула гипотезу о конститутивном единстве языка, литературы и культуры - или, скорее, цивилизации, как говорили некогда об их органическом союзе, определяющем дух народа, союзе, в котором литература с ее языковыми корнями и кроной культуры выполняет роль благородного ствола. Отсюда - продолжительное почтение к исследованиям литературы - царского пути к пониманию культуры в ее целостности. В конце ХХ в. эта филологическая модель зашаталась. С одной стороны, потому, что появились другие культурные репрезентации - неподвижные и движущиеся картины оказались признаны литературой и стали расцениваться как равные ей; с другой стороны - потому, что связь культуры и народа не описывается более как тесная и устойчивая.
Сама литература - та, которую называют «живой», - начинает сомневаться в своих основаниях перед лицом враждебных дискурсов и перед новыми технологиями, возникшими не только в точных и социальных науках (между которыми ведется старый спор), но также в аудиовизуальных и компьютерных областях. Начиная с Нового времени литература вступила в «эру подозрений». Но эта эпоха, как бы в противовес самой себе, долго отличалась
удивительной плодовитостью и необычайным культом литературы. Сегодня, даже если каждую осень мы видим появление сотни впервые изданных романов, нас не оставляет чувство растущего равнодушия к литературе или даже - еще более интересной и более эмоциональной реакции - ненависти к ней, потому что литература рассматривается как устрашение и фактор «социального разлома». Разве литература не язык аллюзий? А чтобы их расслышать, нужно «быть оттуда», как говорили у мадам Вердюрен. Аллюзия, таким образом, - это исключение.
Отныне узаконено не только повседневное чтение благовоспитанного человека, любителя книг, но и ученое чтение мужчин и женщин - профессионалов. В университете был момент сомнений в достоинствах общего образования: его обвиняли в том, что оно ведет к безработице, с ним конкурировали профессионально ориентированные учреждения, они, казалось, лучше готовили к работе. А приобщение к литературному языку и к гуманистической культуре, коротко говоря менее рентабельное, по-видимому, и завтра останется уязвимым как в школе, так и в общественной жизни.
Снижение литературной культуры не кажется нам невозможным будущим. Вот почему после традиционного вопроса Ламарти-на, Шарля Дюбо и Сартра «Что такое литература?» - вопроса теоретического или исторического, сегодня ставится более серьезный, критический и политический вопрос. Иными словами - «Зачем нужна литература?». Плохо, если, пытаясь ответить на этот вопрос, мы поступаем наивно или неловко, годами ведя теоретический диспут о литературности, о качестве формы, которая утверждает литературу как таковую, больше чем о когнитивной, этической и публичной функциях литературы. Уклонение от ответа на этот вопрос безответственно, поскольку каждый год объявляется «Прощание с литературой».
Я не могу запретить себе думать о тех, кто не поместился в этом зале и слушает меня с экрана или был вынужден уйти. Такое количество, по-видимому, отрицает сказанное мною, и я вынужден принести свои извинения. Но если я и расстроен, то, с другой стороны, я восхищен, ведь ваша старательность - это хороший знак. Представляя будущее литературы, будем же реалистами, а не потерпевшими поражение людьми.
Насколько уместна - а в английском языке есть старые французские слова, более выразительные, чем наши: relevance (востребованность) и significance (важность) - литература в жизни? Насколько много она приносит удовольствия - и знаний, насколько не только побуждает к бегству от забот - но и к действию? Подобные требования становятся более императивными после окончания эпохи авангарда, когда рушится вера в прогресс. Выступали ли за или против прогресса, но вера в него определяла движение современности: литература была захвачена проектом непрестанного движения вперед, следуя порыву, который у авангардистов принял форму «постоянного уменьшения»: очищения формы романа и поэзии, концентрации каждого жанра на нем самом, редукции каждого регистра к своей сущности. Технические вызовы заняли первый план: сужение персонажа к точке зрения или к внутреннему монологу, а затем исчезновение персонажа. Новый роман выступал против аналитического романа, поэзия - против повествования, текст -против автора... Мы не смотрели ни назад, ни в сторону, ни на задворки литературы - на «литературу бульваров», ту, которую читают. Всякое суждение о власти литературы расценивалось как порочное, поскольку предполагалось, что литература ничему не служит и учитывается только ее господство над самой собой. Но в нашу эпоху скрытых возможностей, когда прогрессизм как вера в будущее не стоит на повестке дня, эволюционизм, на котором основывалась литература в течение века, кажется преодоленным. В своей последней лекции в Коллеж де Франс в 1980 г. Ролан Барт в поисках третьей формы литературы между эссе и романом возложил надежду на «оптимизм без прогрессизма»1. Если история, прогресс и автономное движение не узаконивают больше литературу, то как утвердить ее авторитет?
* * *
«Правда в том, что шедевры современного романа говорят гораздо больше о человеке и природе, чем солидные труды по философии, истории и критике»2, - уверял Золя. Как упражнение мысли и опыт письма литература отвечает замыслу познания чело-
1 Barthes R. La préparation du roman. - Paris, 2003. - P. 377.
2 Zola E. Le Roman expérimental // Zola Е. Oeuvres complètes. - Paris, 1968. -T. 10. - P. 1240.
века и мира. Эссе Монтеня, трагедия Расина, стихотворение Бодлера, роман Пруста учат нас жизни больше, чем длинные научные трактаты. Долгое время это служило оправданием повседневного чтения и предпосылкой литературной эрудиции. Лишила ли наука литературу этих качеств? Так говорят. «Как только человек смог надеяться на знание и игра его больше не забавляла, художника заменил ученый», - заметил в 1895 г. Гюстав Лансон1. Подобная тенденция родилась еще в классическую эпоху, литература, последовательно теряя большие части дискурса, мало-помалу свелась к сложным вымыслам.
Реакционный мыслитель Бональд в начале XIX в. так описывал то, что он назвал «войной науки и искусства»: «Уже некоторое время мы наблюдаем симптомы непонимания между республикой ученых и республикой писателей. <. > Ученые обвиняют литераторов, что те завидуют их прогрессу. А литераторы упрекают ученых в высокомерии и непомерных амбициях»2. «Точные науки» и «вольная словесность» - таковы термины Бональда - оспаривали друг у друга этическое значение, но науки уже получили больший престиж. «Все объявляет о будущем падении республики литературы и всеобщей власти точных и естественных наук», - заключал Бональд, сожалея одновременно, что моральные науки - теология и политика - не в состоянии «заставить уважать их посредничество».
С тех пор тема двух или трех культур стала штампом. Физик Чарльз Перси Сноу в незабываемой лекции, прочитанной в Кембридже в 1959 г., настаивал на непреодолимом антагонизме, который противопоставляет «научную культуру» и «культуру литературную». Социолог Вольф Липниз утверждал, что конфликт восстановил друг против друга даже не две, а три культуры, третья -«социологическая культура», отчетливо сформировавшаяся после Бональда. Сноу и Липниз считали достигнутой экспроприацию литературы, которая перед лицом естественных, а затем - общественных наук потеряла все свои прерогативы.
Какова цена этой оппозиции между научным и художественным, зафиксированной, в частности, во французской культуре?
1 Lanson G. Hommes et livres (1895) // Lanson G. Essais de méthode, de critique et de l'histoire littéraire. - Paris, 1965. - P. 118.
2 Bonald L. de. Mélanges littéraires, politiques et philosophiques // Bonald L. de. Oeuvres complètes. - Paris, 1859. - T. 3. - P. 1071.
Долго между этими двумя призваниями не было антагонизма, но школа прорыла пропасть между ними в результате учрежденной министром образования Ипполитом Фортулем «бифуркации» в 1852 г., начиная с четвертого класса школы. А в процессе реформы среднего образования 1902 г., установившей равенство классического и современного бакалавриатов, изучение в лицее древних языков и классической литературы стало маргинальным.
Реагируя на предполагаемый разрыв между литературой и знанием, некоторые литературные школы попытались вновь завоевать авторитет, вдохновляясь научной моделью. Сам Бодлер, враждебный романтической концепции вдохновения, с энтузиазмом высказался за науку в 1852 г.: «Недалеко то время, когда мы поймем, что всякая литература, которая отказывается дружески развиваться между наукой и философией, является смертоносной и самоубий-ственной»1.
Необходимо было сменить тон и пропагандировать современность и ту литературу, которую Пьер Бурдьё квалифицировал как «автономную», чтобы обозначить ее растущие специализацию, ограниченность и непереходность.
Ближе к нашему времени литературный и теоретический авангард верил, что он избавится от ловушки идеологической критики, возвысившись до формализма точных наук. Нечистая совесть литературы привела к забавному обмену, где каждый играл роль, противоположную его предназначению, и ученые часто вели себя как наилучшие продолжатели гуманистической традиции. Сегодня, когда мы переживаем столь же решительный переворот школьного образования, как и перестройка 1902 г., ценим больше не классическую литературу и древние языки, а современную французскую культуру и язык, знание литературы настоятельно требует от нас защиты.
Н. Т. Пахсарьян
1 Baudelaire Ch. L'école païenne (1852) // Baudelaire Ch. Oeuvres complètes:
2 vol. - Paris, 1975-1976. - T. 2. - P. 49.
