CC BY
67
как показывают исследователи, находят полные аналогии среди материалов памятников типа Чертовицкое-Замятино (с. 301).
В статье Д.А. Сташенкова и Н.П. Салугиной (Самара) рассматриваются результаты раскопок погребений с кремациями хазарской эпохи Жигулевского II грунтового могильника в Самарском Поволжье. Полученные данные свидетельствуют о том, что исходные районы миграции населения, оставившего этот могильник, следует искать за пределами Среднего Поволжья, вероятно, на пограничных территориях Хазарского каганата (с. 316).
А.Е. Медовичев
ЭТНОЛОГИЯ И АНТРОПОЛОГИЯ
2018.03.034. ДРЕВНЯЯ РУСЬ ПОСЛЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ: ДИСКУРС ВОСТОЧНОСЛАВЯНСКОГО (НЕ) ЕДИНСТВА / Отв. сост., отв. ред. серии Доронин А.В. - М.: Политическая энциклопедия, 2017. - 399 с. - (Post-Древняя Русь: У истоков наций Нового времени).
Ключевые слова: восточные славяне, конец XV - середина XVIII в.; начало национального самосознания; раннемодерная национальная мифология; факторы нациогенеза восточных славян.
Сборник открывает серию публикаций Германского исторического института в Москве. Он подготовлен в рамках инициированного ГИИМ и поддержанного фондом Герды Хенкель проекта «Восточные славяне в рамках новых надрегиональных идентично-стей (конец XV - середина XVIII в.) в контексте зарождения модерных наций в Европе». Цель проекта - показать, «как в землях, некогда образовывавших казавшийся единым политический и конфессиональный конгломерат княжеств под названием "Русь", в означенный период протекал поиск новых наднациональных иден-тичностей и каковы его основные векторы» (с. 13). Итоги проекта могут стать основой для суждений о началах национального самосознания у восточных славян, соответственно, о складывании у них автохтонных раннемодерных национальных мифологий, считает А. В. Доронин. В пространственном и хронологическом отношении внимание участников проекта сфокусировано на территориях, которые до XIII в. назывались Русью, на которых в XIX-XX вв. нач-
нут складываться нации украинцев, белорусов и русских. Участники проекта подчеркивают свою дистанцированность от «эссенциали-стских концепций примордиалистов, утверждающих изначальную данность нации на уровне ее прототипа / "этнического фундамента", и ориентированы на новейшие методологические представления о модерных нациях как надрегиональных воображаемых сообществах, складывающихся в результате нелинеарного, переменчивого процесса образования новых идентичностей» (с. 13).
Первая публикация в рамках проекта - «Древняя Русь после Древней Руси» - подготовлена по материалам одноименной конференции, состоявшейся в ноябре 2015 г. в Минске. В сборник вошли более двух десятков статей историков из Беларуси, Украины, России, Польши, Литвы, Германии. Они основаны на опубликованных и архивных источниках нарративного, историографического, публицистического и правового характера, а также этнографических материалах и памятниках искусства, получивших новые интерпретации.
Во введении А.В. Доронин в качестве основной задачи конференции определяет исследование процессов того, «как православная "русь" и политическая элита государств, между которыми "русь" оказалась разделена в этот период, инструментализировали наследие Древней Руси в поисках новых, модерных надрегиональ-ных идентичностей в условиях разнонаправленных векторов развития и многообразных регионализмов, сосуществования, противоборства и взаимообогащения разных исторических альтернатив и вариантов их легитимации» (с. 5).
Историческое наследие Древней Руси явилось системообразующим фактором нациогенеза восточных славян. Новые вызревавшие на Руси в XVI - середине XVIII в. этнокультурные идентичности, осознанные как надрегиональные, рассматривались без оглядки на их этатистское оформление, поскольку «модерная нация рождается сначала как идея некой общности на базе солидарной исторической памяти, а также понятых как единые территорий, языка, традиций, символов и др.» (с. 7). Авторы исходили из признания наличия в этот период различных видов «Руси», обилия их исторических перспектив и, соответственно, множественности «русских оптик».
При этом предполагалось прочесть историю Руси после Древней Руси не изолированно, а в общеевропейском контексте с базовыми для него ценностями, в первую очередь христианскими. Собственно, общая идея проекта заключалась в исследовании новых восточнославянских идентичностей в контексте зарождения модерных наций в Европе.
Падение Константинополя (1453) заставило Старую Европу искать единства христианской ойкумены перед лицом ее общего врага. Гибель Византии и провозглашение Московией себя оплотом «истинной веры» не стало препятствием для раскола единой прежде митрополии на Московскую и Киевскую (1458), что было следствием государственного размежевания восточных славян в Х1У-ХУ вв., что еще более ослабило их культурные связи. Дальше они пошли по пути поиска новых общностей, привязанных либо к Великому княжеству Литовскому (и Русскому), либо к Московской Руси, обращаясь к наследию Древней Руси, хотя востребовано оно было по-разному. «Конкурентная поликультурная и полиэтничная среда предполагала как известную ассимиляцию и аккультурацию руси, так и ее противодействие этому. С рубежа ХУ-ХУ1 в. православная русь Великого княжества Литовского, находившаяся на стыке Западной Европы и восточного славянства, притом игравшая видную роль в общественной и культурной жизни ВКЛ, вынуждена была реагировать на вызовы официальной доктрины. Ее участие в дискурсе о "римской легенде" литовцев или "сарматизме" поляков укрепляло решимость православных священнослужителей и интеллектуалов реанимировать собственную древность домонгольского периода» (с. 17).
Московское княжество (с XIV в., а особенно активно с конца ХУ в.) собирало «всея Русь» как вотчину Рюриковичей, православное царство, претендовавшее на то, чтобы стать хранителем чистой веры; в отличие от православия в Великом княжестве Литовском и Речи Посполитой, допускавшего существование в контакте с другими конфессиями. Московская митрополия (с 1589 г. - Московская патриархия) неизменно развивала идею о православной Руси в противовес Руси Литовской и западному православию. С Петра I началось переформатирование исторической памяти Русского государства уже как имперского.
Характеризуя степень разработанности темы в историографии, А.В. Доронин отмечает возрождение научных школ белоруси-стики, украинистики, литуанистики в том числе и в России, и как своего рода реванш за безальтернативность советской модели государственности восточных славян - преувеличение оценки значимости литовско-польского периода украинской и белорусской истории. По мнению исследователя, предстоит серьезное изучение этого исторического этапа, необходимое, чтобы избежать «войн памяти» и «балканизации» исторического сознания восточных славян (с. 24).
А.В. Мартынюк (Минск, Беларусь) в статье «Древняя Русь после Древней Руси: к теоретической постановке проблемы» особо выделяет необходимость поиска новых концептуальных моделей, которые позволят дать общую картину исторического развития Восточной Европы в ХШ-ХУ1 вв. без обязательной привязки к одной национальной историографии как целостного историко-культурного феномена, имеющего самостоятельную ценность. Верхнюю границу этого периода автор связывает «с исчезновением ситуации полицентричности государственности восточнославянских земель, после того как в начале XVI в. границы Московского государства и Великого княжества Литовского сомкнулись на всем протяжении от балтийского до черноморского регионов. Такая геополитическая ситуация определяла политическую жизнь Восточной Европы до конца XVIII в.» (с. 35). Новая политическая реальность ускорила процесс формирования новых надрегиональных идентичностей и национального самосознания у восточных славян.
Признание существования в XIII-XVI вв. феномена «Древняя Русь после Древней Руси» позволяет лучше понять пути исторического развития восточнославянского мира в период позднего Средневековья и раннего Нового времени, считает А.В. Мартынюк. Данный подход позволяет избежать излишней политизации и идеологизации исторической проблематики в процессе изучения формирования государственных и национальных традиций России, Украины и Беларуси.
Л. Штайндорфф (Киль, Германия) в статье «Наследие Киевской Руси в восприятии "западных" авторов раннего Нового времени» анализирует, как выглядит ментальная карта западных соседей применительно к восточнославянским регионам. Автор прослежи-
вает также, в какой мере кириллический дискурс текстов того времени связан и перекликается с дискурсом, базировавшимся на латыни и национальных языках. Компаративистика подобного рода служит методологической основой публикации М.П. Одесского (Москва, Россия) «Максим Грек и Петрарка ("Слово о нестроениях и бесчиниях")».
Е.Л. Конявская (Москва, Россия) анализирует отражение регионального самосознания в памятниках письменности одной из русских земель - «Тверь в XV в.: грезы о прошлом и будущем». Несколько публикаций посвящены аналогичным характеристикам Литовской Руси: С.В. Полехов (Москва, Россия) «Литовская Русь в XV в.: единая или разделенная»; Ю. Кяупене (Вильнюс, Литва) «Проблема самоидентификации русинов в контексте зарождения раннемодерной нациогенетической мифологии Великого княжества Литовского»; Н.В. Воронин (Минск, Беларусь) «"Свиток Ярославль" в церковной и интеллектуальной жизни Великого княжества Литовского конца XV - первой трети XVII в.», О.И. Дзярнович (Минск, Беларусь) «"Русь" и "Литва" Великого княжества Литовского в XVI-XVII вв. как этноконфессиональные и социально-географические регионы». В результате анализа использования обоих названий исследователь приходит к заключению о существовании широкого спектра их прочтений. Русь обозначала и надрегио-нальное образование, и собственно региональное (хороним), и кон-фессионим. «Литва» воспринималась как политоним, региональное название и полисемантический этноним сложного и непостоянного состава. Степень наполнения термина «Русь» этническим содержанием остается дискуссионной, считает О.И. Дзярнович (с. 132).
Б.Р. Рахимзянов (Казань, Россия) в публикации «Ордынское наследие и историческая память Московской Руси: могли ли татары стать фактором восточнославянского дискурса? (заметки на полях)» привлекает внимание к тому, что при анализе даже русских источников становится ясно, что описание отношений между Ордой и Москвой и, шире, Русью в ключе «агрессивного противостояния» не совсем удовлетворительно. «Отношения между этими политиями были весьма прагматичными и, можно сказать, "вынужденно дружественными"; религиозный и этнический антагонизм не играл существенной роли в их дипломатии. Политически и экономически Московия была интегральной частью тюрко-монголь-
ского мира с самого его возникновения. Она продолжала оставаться таковой и в XV, и в XVI в.» (с. 187), считает автор, основываясь на материалах дипломатической переписки между Москвой и татарскими постзолотоордынскими государствами. Вместе с тем автор отмечает, что после аннексии в середине XVI в. Казанского и Астраханского ханств и включения к концу века Сибири в свои домениальные владения Москва стала позволять себе «забывать» свое прежнее зависимое положение от татар, открещиваясь от него как от чего-то никогда не существовавшего (с. 189). Заимствования из татарской социальной практики - административной, фискальной, дипломатической - не сопровождались собственно культурным обменом, поскольку образование, наука, книжность, правовые и духовные традиции были отмечены глубокими конфессиональными предпочтениями.
Конфессиональные внутрихристианские различия также были в Post-Древней Руси важными разграничительными линиями, анализу которых посвящены несколько публикаций сборника: М.В. Дмитриев (Москва, Россия) «Православное и "русское" в представлениях о "русском народе" Речи Посполитой (конец XV -середина XVII в.)»; Х. Грааль (Варшава, Польша) «"Rus nasza" vs Московиа. Наследие Древней Руси как инструмент дипломатии Польско-литовского государства XVI - первой половины XVII в.»; Т.А. Опарина (Москва, Россия) «Немосковское православие в оценке русских духовных властей: каноническое право и церковная практика (1620-е годы)»; Г.Н. Саганович (Минск, Беларусь) «Брестский игумен А. Филиппович и виленский архимандрит А. Дубо-вич: о самоидентификации двух русинов в XVII в.»; Н.А. Синкевич (Киев, Украина; Тюбинген, Германия) «Два вектора православной идентичности в Украине XVII в.?»; В.А. Ткачук (Киев, Украина) «Гетман Иван Мазепа и актуализация культов древнерусских святых».
А.М. Бовгиря (Киев, Украина) в статье «"Хозары во козаки именуются посеем": этногенетические концепты в украинских текстах XVII-XVIII вв.» анализирует один из известнейших примеров казацкого летописания «Летопись Грабянки». Появление хазар в картине этногенеза, созданной казацкими канцеляристами, стало своеобразной альтернативой и в то же время подражанием сарма-тизму, укоренившемуся в XVII в. в польской шляхетской идеоло-
гии. Польская шляхта как потомки воинственных сарматов имели историческое предназначение властвовать над низшими сословиями: крестьянами, казаками, мещанами (с. 293). Отсюда и идея экспансии на восток, т.е. на свои исконные земли, ксенофобия и религиозная нетерпимость Речи Посполитой.
Причины зарождения светского историописания в Гетманщине кроются в централизаторских реформах Петра I, новый импульс оно получило после Полтавской победы. Цель казацких летописей заключалась в доказательстве древнего происхождения «казацкого малороссийского народа», обладавшего славной историей, полной героики и драматизма, имевшего права и государственную традицию, которая не могла быть уничтожена предательством гетмана И. Мазепы. Хазарский этногенетический миф стал важным компонентом легитимации нового казацкого государства, обоснованием его права на политическую автономию и автокефальную церковь (с. 306).
В русском историческом нарративе, как показывается в публикации А.В. Сиренова (Санкт-Петербург, Россия) «Концепция династической монархии в России XVII - первой половины XVIII в.», шло активное формирование интеллектуалами-книжниками генеалогических построений для легитимации новой династии. П. С. Стефанович (Москва, Россия) в статье «Легенда о призвании варягов в историографии XVI-XVII вв.: от средневековых мифов к раннемодерным» прослеживает «переработку средневековых исто-рико-политических «мифов» в раннее Новое время - переломную эпоху развития идей абсолютизма и зарождения представлений, связанных с современным (модерным) национализмом. «Политико-династийный миф» предания о варягах в Москве XVI в. был приспособлен для целей легитимации царского самодержавия. Перерождается в XVII в. и «этногенетический миф» под влиянием ре-нессансной историографии и появления «протонационального» дискурса. «Миграционная модель» происхождения руси если не отбрасывается вовсе, то во всяком случае оказывается в ином контексте теорий об общеславянском единстве (с. 343).
Этим сюжетам посвящена и статья А.В. Доронина (Москва, Россия) «Древняя Русь до Древней Руси: М.В. Ломоносов о началах российской нации». «Древняя Российская история» вышла в свет уже после смерти ученого в 1766 г., но публичное обсуждение
широкого круга связанных с этой темой вопросов относится уже к 1749-1750 гг., когда на протяжении 29 заседаний Исторического собрания Петербургская академия наук обсуждала диссертацию первого официального российского историографа Герарда Фридриха Миллера «О происхождении народа и имени Российского». Михаил Васильевич Ломоносов, в качестве непримиримого оппонента, не только добился запрета на публикацию работы (на русском языке она была опубликована только в начале ХХ1 в.), но и предложил собственную версию прочтения древней истории России.
«В поисках начал Руси Ломоносов обращается в первую очередь к античным авторам - Страбону и Геродоту, Птолемею и Плинию, Курцию и Катону, Корнелию Непоту и Тациту и др., что категорически выделяет его среди соотечественников-соплеменников и подчеркивает принадлежность к общеевропейской традиции раннего Нового времени» (с. 374). В духе Нового времени Ломоносов признает смешение разных народов; так, древнейшими обитателями России были славяне и чудь, издавна образовавшие единый народ, предками которого считались скифы и сарматы. В исконную Русь ученый включал земли от Эльбы до Дона, от Дуная и Черного моря до Двины и Белого озера. Рассматривая славян как единую этнокультурную общность, особую, «заглавную, коренную» роль в этом единстве он отводит русским, оспаривая политические и исторические притязания Польши на роль главного наследника идеологии сарматизма, уходящей истоками в эпоху Ренессанса.
Ломоносов воссоздает «истинную» российскую древность, не уступающую возрастом и авторитетом Трое или Риму. Рюриковичам - времени с середины 1Х до рубежа ХУ1-ХУ11 вв. - отводит срединное место в русской истории, между подлинно древней Русью (до Рюрика) и Русью новой (империей Петра Великого) (с. 379). Таким образом, спор о варягах и их роли в отечественной истории он низводит в ранге до династического, т.е. второстепенного в национальном дискурсе. Но именно дискуссия о варягах дала толчок ломоносовской реконструкции отечественного прошлого и обусловила ее яркий полемический, публицистический пафос.
Ломоносов отделяет начало государственности российской от начала династии Рюриковичей и связывает его с днепровскими
«автохтонами» Киевом, Щеком, Хоревом, подчеркивая, что славяне знали «самодержавство» и ранее.
Предлагая (первую в своем роде) модерную трактовку национальной российской истории в контексте имперской, Ломоносов стремится непротиворечиво соединить в ней национальное и этатистское / имперское. А также встроить в нее скифов, финно-угров, участвовавших в этногенезе славян, и смешение культур разных племен эпохи Великого переселения народов, и многое другое. Ко времени Ломоносова, считает А. В. Доронин, модель национальной исторической мифологии еще соответствовала ренессанс-ной. Начало ее модернизации на основе критериев раннего Просвещения было положено в работах великого российского ученого.
Т.Б. Уварова
2018.03.035. ЯЗЫКОВАЯ ПОЛИТИКА, КОНФЛИКТЫ И СОГЛАСИЕ / Отв. ред. Филиппова Е.И.; науч. ред. Соколовский С.В. - М.: ИЭА РАН, 2017. - 272 с.
Ключевые слова: европейские страны; языковая политика; национальные языки; языки национальных меньшинств.
В сборнике анализируются различные варианты языковой политики европейских стран и их регионов по защите и развитию национальных (государственных) языков, а также характер их взаимодействия с языками меньшинств. Введение к книге «Языковое многообразие и социальное согласие: непростое равновесие», написано двумя авторами вошедших в нее публикаций -Е. Филипповой и С. Соколовским.
Особое внимание авторы уделяют используемой терминологии, учитывая междисциплинарный характер исследований и различия национальных исследовательских школ. Так, в современной англо- и франкоязычной литературе термин «языковая политика» нередко заменяется не вполне эквивалентным термином «языковое планирование», что смещает фокус на этап реализации языковой политики вместо этапа принятия стратегических решений. В русскоязычной терминологии для передачи того же содержания используется понятие «языковое строительство». Исследователи рассматривают языковую политику шире, чем совокупность госу-
