CC BY
41
чуждых, но репрессивный тоталитарный режим в Советском Союзе продемонстрировал своего рода универсальность зла, не зависящую от политических идеалов. (По иронии судьбы, многие места казни жертв сталинского режима действительно скрыла густая растительность, как в свое время, казалось бы, мечтал Семпрун.) И поскольку зло вырастет само, а добро необходимо культивировать, бывшие концлагеря необходимо сохранять как места, где будет жить память и которые будут служить целям образования и поддержания демократии; учитывая ее прошлое, именно Европа, по мысли писателя, в наибольшей мере соответствует этой цели1. В своей статье Г. Херман постарался показать развитие идей Х. Семпруна об опыте травмы и выживания, политике и памяти, формировавшихся на протяжении нескольких десятилетий. В этом автор статьи видит послание писателя будущим поколениям.
Я. В. Евсеева
2018.03.005-006. ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА В СОВРЕМЕННОЙ ГРУЗИИ: КОНСОЛИДАЦИЯ ОБЩЕСТВА ЧЕРЕЗ ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ ВНЕШНЕМУ ВРАГУ. (Сводный реферат).
2018.03.005. KYRCHANOFF M. Politics of memory as historical politics in Georgia: From desovietisation to the invention of the Sovietness // Кавказское сотрудничество. - М., 2017. - Mode of access: http://georgiamonitor.org/upload/kyrchanoff_vsu_mgimo_2017_ engl.pdf [Accessed: 01.05.2018.]
2018.03.006. WERTSCH J.V., KARUMIDZE Z. Spinning the past: Russian and Georgian accounts of the war of August 2008 // Memory studies. - L., 2009. - Vol. 2, N 3. - P. 377-391.
Ключевые слова: историческая политика; коллективная память; изобретение традиции; Грузия; шаблон повествования; Россия.
Постсоветское национальное возрождение сопровождалось радикальными изменениями в системе ценностей обществ новых независимых государств, и прежние идеологически выверенные, патриотические нарративы стали первыми жертвами этой транс-
1 Semprùn J. L'Ecriture ou la vie. - P.: Gallimard, 1994. Рус. пер.: Семпрун Х. Писать или жить. - М.: Издательский дом «Стратегия», 2002.
формации. Поиск иных ориентиров отразил стремление республиканских элит отмежеваться от некогда всесильной Москвы, в том числе за счет демонстративного разрыва с коммунистической идеологией. В обновленной системе координат события советской эпохи начали интерпретироваться сквозь призму локального национализма.
В своей статье «Историческая политика в современной Грузии: От десоветизации до изобретения советского» М.В. Кирчанов (Воронежский государственный университет, Россия) анализирует механизмы пересмотра исторической памяти в транзитных обществах на примере постсоветской Грузии [005]. Настоящая работа представляет собой обобщение тезисов доклада, представленного автором на организованном в МГИМО некоммерческим партнерством «Кавказское сотрудничество» семинаре на тему: «Советское наследие и историческая политика на Южном Кавказе».
По мнению М.В. Кирчанова, политизация исторической памяти минимизирует роль профессионального исторического сообщества. Манипулятивный потенциал нарративов о прошлом представляется слишком очевидным, чтобы власти были заинтересованы в поддержании сообщества неангажированных историков, и последние в итоге лишаются возможности проведения независимых исследований. В подобной ситуации научное значение истории как формы знания размывается, и она обретает черты «политической веры», трансформируясь в одну из составляющих механизма поддержания национальной идентичности.
Манипулятивность исторической политики предопределяет то, что одни моменты и факты могут актуализироваться (воображаться или изобретаться) в рамках различных форм и стратегий проработки прошлого, а другие, наоборот, подвергаться сознательному забвению и вытеснению.
Грузия не стала исключением из универсальной логики взаимоотношений исторического знания, национализма и политических устремлений правящих элит. В статье особо подчеркивается роль государственных СМИ в процессе «воображения» и «изобретения» национальных традиций, переформатирования историко-полити-ческих воспоминаний и унификации различных форм исторической памяти. Они принимают активное участие в идеализации весьма непродолжительного политического опыта Грузинской де-
мократической республики (1918-1921), представляя ее первой страной на периферии Европы, где в конце второго десятилетия XX в. были осуществлены значимые реформы, призванные приблизить нацию к идеалам свободы, равенства и соблюдения прав человека. Таким образом, обретенная Грузией с распадом СССР независимость трактуется как «возвращение к истокам» [005, с. 3-8].
Грузинскую историческую политику характеризует антиимпериалистический нарратив, причем в рамках стратегии деимпе-риализации формируется негативный образ России как государства, склонного к агрессивной внешней политике и территориальному ревизионизму. Негативные современные стереотипы транслируются на факты прорабатываемого прошлого.
В качестве наиболее яркого примера изобретения традиции М.В. Кирчанов указывает на формирование в Грузии культа Дня советской оккупации (25 февраля), которому придается сакральное значение с точки зрения потерь, которые якобы понесла и продолжает нести грузинская государственность. В массовое сознание современного грузинского общества была интегрирована формула, увязывающая понятие «оккупация» с опытом нахождения Грузии в составе СССР, опытом, трактуемым в терминах «утраты государственного суверенитета и политической независимости». Соответствующее постановление, где, в частности, упоминается, что Россия продолжает оккупировать часть грузинской территории, удерживая свои войска в непризнанных Абхазии и Южной Осетии, парламент Грузии принял в 2010 г. День советской оккупации в инструментарии грузинской исторической политики имеет преимущественно политико-идеологические коннотации и «работает» на поддержание гражданского национализма [005, с. 9-11].
Ключевыми элементам повестки дня современной грузинской исторической политики, по мнению М.В. Кирчанова, являются: возрождение идей средневековой Великой Грузии при полном отрицании позитивного российского влияния на нее; идеализация Первой республики; культивирование идеи о советско-российской оккупации и «оккупированных территориях»; позитивный миф о национальном движении. Современная историческая политика Грузии содействует маргинализации профессионального исторического сообщества и вдохновляет политизацию и идеологизацию исследований [005, с. 11-12].
Потеря осетинских и абхазских территорий в 2008 г. заставила политические элиты делать выбор в пользу закрытой модели работы с памятью, т.е. противопоставления грузинской истории историям других сообществ, воспринимаемых как политические и исторические конкуренты и противники.
В заключение автор отмечает, что модель исторической политики, основанная на секьюритизации памяти, конечно, чрезвычайно удобна правящим политическим элитам, однако ограничивает возможности для интеллектуального маневра современного грузинского исторического сообщества [005, с. 13-15].
В статье Джеймса В. Вёрча и Зураба Карумидзе (Университет Вашингтона в Сент-Луисе, США) «"Раскручивание" прошлого: Представления россиян и грузин об августовской войне 2008 г.» сравниваются грузинский и российский государственные наррати-вы о событиях 08.08.08 [006]. Высвечивая роль СМИ и политических лидеров в «раскручивании» прошлого и формировании национальной коллективной памяти, авторы определяют суть принципиального расхождения в трактовке войны 2008 г. грузинским и российским обществами.
В то время как в России представители медиа и высших эшелонов власти последовательно выстраивали образ конфликта как следствия неспровоцированной атаки агрессора, которая привела к заслуженному и решительному отпору, направленному на защиту российских граждан, грузинские СМИ и руководство определяли августовскую войну в терминах «запланированного вторжения на суверенную территорию небольшой страны огромной военной державы, намеренной вернуть ее в состав своих земель» [006, с. 378].
Разделяя представление о существовании множества несовпадающих типов социальной памяти, производимой в специфических контекстах, авторы заимствуют теоретическую рамку своего исследования из работы признанного американского эксперта в области социологии СМИ Майкла Шадсона - «Уотергейт в американской памяти: Как мы помним, забываем и восстанавливаем прошлое», - убедительно доказавшего важность изучения механизмов конструирования различных версий прошлого отдельными социальными институтами, а также необходимость анализа конку-
ренции этих институтов за признание истинности предлагаемых ими версий1 [006, с. 378].
Дж.В. Вёрч и З. Карумидзе полагают, что максимально приблизиться к пониманию сути коллективной памяти можно через ее рассмотрение в терминах «посредничества» (médiation), причем посредничества, в котором задействованы «инструменты повествования» (narrative tools). Иными словами, между событием и его репрезентацией существует набор символических средств, наделяющих это событие новыми смыслами. Апеллируя к трудам Л.С. Выготского и Э. Кассирера2, авторы подчеркивают, что большинство человеческих переживаний опосредовано и фокус внимания исследователя следует направить на установление того, какие символические средства используются в интерпретации событий и как они формируют их понимание. В случае августовской войны кассиреровское «проклятье опосредованности» проявилось в том, что даже люди, напрямую вовлеченные в ситуацию, были вынуждены использовать символические средства для осознания и описания того, что они наблюдали лично. Объяснение увиденного чаще всего строилось на экстраполяции уже сформировавшихся в независимых Грузии и России интерпретативных схем истории взаимодействия двух государств на современные «кейсы» [006, с. 379].
Вслед за М. Хальбваксом и П. Нора авторы разграничивают понятия коллективной памяти и формальной истории, рассматривая их как находящиеся в оппозиции друг к другу, поскольку исторический анализ представляет угрозу для комфортной уверенности в памяти. Дж.В. Вёрч и З. Карумидзе поясняют, что история может изменить повествование, чтобы остаться верной фактам, в то время как коллективная память готова изменить факты, чтобы сохранить верность повествованию [006, с. 380].
С точки зрения авторов, закрепившаяся в коллективной памяти интерпретация событий обычно вписывается в некий национальный шаблон повествования. Дж.В. Вёрч и З. Карумидзе обнаруживают отдельные повторяющиеся элементы (в том числе
1 Schudson M.S. Watergate in American memory: How we remember, forget and reconstruct the past. - N.Y.: Basic books, 1993.
2 Vygotsky L.S. The instrumental method in psychology // The concept of activity in Soviet psychology / Ed. by J.V. Wertsch. - Armonk (NY): M.E. Sharpe, 1981. -P. 134-143; Cassirer E. Language and myth. - N.Y.; L.: Harper & bros, 1946.
относящиеся к выстраиванию сюжетных линий) в патриотических нарративах, описывающих разные события [006, с. 380]. Использование одних и тех же шаблонов повествования отражает преемственность истории, но также может «вытянуть» некое событие на более высокий уровень, сообщив ему дополнительные историческую глубину и смысл.
В статье детально рассматриваются шаблоны повествования, актуализированные в грузинском и российском нарративах о событиях 08.08.08.
По мнению авторов, повествовательным шаблоном, задающим вектор российской коллективной памяти, является история «изгнания иностранных захватчиков» [006, с. 381]. Он обеспечивает мощную интерпретирующую структуру, которая определяет направленность работы участников мнемонического сообщества по осмыслению новых событий, значение которых пока еще, в силу аберрации близости, остается неясным. Действуя в рамках шаблона «изгнание иностранных захватчиков», российские официальные лица утверждали, что граждане РФ (в лице тех жителей Южной Осетии, что за последние несколько лет сумели получить российский паспорт) стали жертвой грузинской агрессии. Данный тезис Дж.В. Вёрч и З. Карумидзе иллюстрируют ссылками на выступления постпреда России при ООН В.И. Чуркина, призывавшего в своих обращениях к постоянным членам этой авторитетной международной организации «положить конец варварским бомбардировкам грузинскими вооруженными силами мирного города и осудить действия Тбилиси». В данном случае тот же обстрел Цхинвала в ночь с 7 на 8 августа 2008 г. легко вписывается в российский национальный шаблон повествования о необоснованной и бессмысленной агрессии иностранных захватчиков в отношении граждан мирной и не намеренной вмешиваться в дела других государств страны [006, с. 382]. Авторы также упоминают пресс-конференцию занимавшего в то время пост премьер-министра РФ В.В. Путина от 12 августа, когда тот сравнил штурм Цхинвала с нападением Германии на Польшу в 1939 г. [006, с. 383]. Определяя подобное заявление как надуманное и крайне неоднозначное, Дж.В. Вёрч и З. Карумидзе указывают, что такого рода формулировки отражают глубокую приверженность российского мнемонического сообщества тем интерпретационным схемам, которые находящиеся за его
пределами оценить зачастую не в состоянии. Самопозиционирование России как жертвы агрессии и издевательств со стороны внешних врагов обычно вызывает недоумение у западных читателей [006, с. 384].
В свою очередь грузинская сторона предложила свою трактовку событий августовской войны, вписывающуюся в повествовательный шаблон «борьбы за независимость и демократию». 12 августа, когда президент РФ заявил о завершении операции по принуждению Грузии к миру, грузины отмечали народный праздник Дидгороба, символизирующий значимость национального единства. Он связан с самой известной в истории государства битвой: в этот день в 1121 г. грузинский царь Давид Агмашенебели (Давид Строитель) одержал победу над армией тюрков-сельджуков в Дидгори. Царь заманил турок в узкое ущелье, где они не смогли воспользоваться своим численным превосходством, и разбил вражеское войско. В грузинском национальном нарративе особо подчеркивается, что благодаря борьбе Давида Строителя, от нашествия полчищ тюрков-сельджуков были спасены не только соседние с Грузией страны, но и Европа, и именно с 1121 г. патриоты отсчитывают начало «золотого века» грузинской истории [006, с. 384]. М. Саакашвили в своих выступлениях в полной мере использовал символический капитал этого события, чтобы обосновать необходимость продолжения уже не военного, но политического сопротивления так называемой российской агрессии. Так, в частности, играя на созвучии имен, Саакашвили заявил, что «битва Грузии против России - это битва библейского царя Давида с Голиафом» [006, с. 385]. С грузинской точки зрения малочисленность нации наряду с тем, что страна находится в центре геополитического противостояния Востока и Запада, обрекают ее на постоянное отстаивание своей независимости и территориальной целостности.
Стоит отметить, что Давид Строитель в грузинской коллективной памяти предстает олицетворением мирного, толерантного и демократического правления. Эти элементы «золотого века» воспринимаются на уровне массового сознания как идеалы, которые нации зачастую не удается достичь исключительно по вине внешних врагов, раздувающих внутренние противоречия [006, с. 385].
Утверждение о том, что «борьба за независимость и демократию» является базовым повествовательным шаблоном Грузии, ав-
торы иллюстрируют цитатами из выступления М. Саакашвили на митинге 12 августа 2008 г. Грузинский «кейс» вписывается в цепочку предпринятых другими народами попыток сопротивления зараженной имперскими амбициями державе. Так, Саакашвили заявил: «Всего за час русские ввели в Грузию 1200 танков - больше, чем в Афганистан в 1979 г., в Венгрию в 1956 г., в Чехословакию в 1968 г. ... Тбилиси сегодня, 12 августа 2008 г., - это Прага 1968 г., Будапешт 1956 г., Финляндия и Карелия 1939 г.» [006, c. 386]. Другие выступавшие на митинге официальные лица связали так называемое российское вторжение с «нападением советских войск на безоружных гражданских лиц в Тбилиси 9 апреля 1989 г. в нестабильный период дезинтеграции СССР». Государственный министр Грузии по вопросам европейской и евро-атлантической интеграции Георгий Барамидзе заключил: «Эмоции, которые объединяют нас сегодня, столь же чисты, как те, что связывали нас здесь же в ночь на 9 апреля 1989 г., когда мы столкнулись с той же угрозой...» [006, c. 387]. Параллель, проведенная Г. Барамидзе между событиями 1989 и 2008 гг., выходила за рамки нейтральной когнитивной интерпретации и была призвана обеспечить эмоциональную привлекательность антироссийскому движению. Это было обращение, в основе которого лежала эксплуатация традиционной дихотомии «мы - они» и представления о необходимости любыми средствами защищать свое сообщество от враждебно настроенных чужаков.
Дж.В. Вёрч и З. Карумидзе особо подчеркивают, что в национальном нарративе Грузии в качестве естественного состояния существования грузинского народа фиксируется то, что с точки зрения формальной истории длилось весьма непродолжительное время, а именно краткие периоды независимости. Эвиатар Зеруба-вель, ученик И. Гофмана и представитель современной когнитивной социологии, называл подобные парадоксы национальной памяти «диспропорциональной мнемонической озабоченностью» (disproportionate mnemonic preoccupation) [006, c. 387].
В заключение авторы констатируют, что повествовательные шаблоны, связанные с прошлым нации, оказывают сильное влияние на интерпретацию событий настоящего. Использование национальных шаблонов повествования политическими элитами рассматривается в статье как часть их усилий по объяснению и
оправданию собственных действий для внутренней и международной аудиторий. Таким образом, взаимодействие современного общественно-политического дискурса и национальной коллективной памяти может быть описано в терминах взаимообусловленности и взаимовлияния, а исследование степени выраженности последних должно составить одно из направлений политической социологии.
Д.Ю. Безгина
2018.03.007. ЭДЕЛЕ М. РОССИЙСКИЕ ВОЙНЫ ПАМЯТИ: ВЛАДИМИР ПУТИН И КОДИФИКАЦИЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ.
EDELE M. Fighting Russia's history wars: Vladimir Putin and the codification of World War II // History a. memory. - Bloomington (IN), 2017. - Vol. 29, N 2. - P. 90-124.
Ключевые слова: Россия; Вторая мировая война; Великая Отечественная война; коммеморация; «войны памяти»; нарра-тив; В.В. Путин.
В настоящей статье немецкий историк Марк Эделе определяет специфику проводимой президентом РФ В.В. Путиным политики памяти на основе анализа особенностей выстраивания официального нарратива о Второй мировой войне (ВМВ). Опираясь на представление о фундаментальной связи истории и политики, автор показывает, каким образом работа с коллективной памятью помогает властям в противостоянии с оппозиционным современному режиму меньшинством внутри страны, а также с противниками этого режима за рубежом [с. 90].
По мнению М. Эделе, маркером перехода политической борьбы за правильную трактовку российского прошлого на новый уровень стало «дело Лузгина» - жителя Перми, приговоренного к штрафу в 200 тыс. руб. за репост на своей страничке «ВКонтакте» статьи «15 фактов о бандеровцах, или О чем молчит Кремль». Следствие и суд сочли данный материал содержащим «заведомо ложные сведения о деятельности Советского Союза» - в частности, тезис о том, что «КОММУНИСТЫ И ГЕРМАНИЯ СОВМЕСТНО НАПАЛИ НА ПОЛЬШУ, РАЗВЯЗАВ ВТОРУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ в сентябре 1939 г. То есть коммунизм и нацизм тесно сотрудничали, в то время как Бандера сидел в немецком концентра-
