CC BY
159
ТЕМА НОМЕРА: ИССЛЕДОВАНИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ В ФОКУСЕ СОЦИОЛОГИИ
2018.03.001. А.М. ПОНАМАРЕВА. ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА: Введение к тематическому разделу\
Ключевые слова: историческая политика; историческая память; memory studies; коммеморация; культурная травма; политика памяти; традиция; национальная идентичность; конструктивизм.
Начиная с 1980-х годов мы можем наблюдать превращение памяти в «важнейшую точку кристаллизации современного научного знания» и «выход дискуссии о памяти далеко за пределы академического сообщества на широкие просторы общественной жизни, внутренней и внешней политики»2. Соответственно, как в отечественной, так и в зарубежной науке множится количество исследований в рамках такого направления, как memory studies. Эти исследования не сводимы к простому изучению прошлого и направлены на установление того, кем именно, каким образом и с какой целью оно конструируется в массовом сознании «здесь и сейчас».
Начало рассмотрению коллективных воспоминаний как общественного феномена, необходимого для выживания группы, положила работа «Социальные рамки памяти» французского ученого
1 Обсуждение отражает результаты исследовательской работы, осуществляемой в Институте научной информации по общественным наукам РАН в рамках проекта РНФ № 17-18-01589.
Васильев А.Г. Memory studies: Единство парадигмы - многообразие объектов // Новое литературное обозрение. - М., 2012. - № 117. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nlo/2012/117/v36.html [Дата обращения: 20.05.2018.]
Мориса Хальбвакса. Будучи учеником и последователем Эмиля Дюркгейма, в решении вопроса о соотношении истории и памяти он придерживался строго позитивистской позиции, четко противопоставляя один социальный феномен другому. История, по его мнению, должна была быть объективной, внеличностной картиной прошлого; память же представлялась субъективной, избирательной и связанной с интересами групп. То есть история для М. Хальбвак-са начиналась там, где память заканчивалась1.
Расширению предметной области memory studies способствовали вышедшие в начале 1983 г. работы таких выдающихся представителей модернизма в теории нации, как Эрнест Геллнер («Нации и национализм»), Эрик Хобсбаум и Теренс Рейнджер (антология «Изобретение традиции»), Бенедикт Андерсон («Воображаемые сообщества»)2. Эти произведения превратили известный тезис Эрнеста Ренана о том, что «нация - это ежедневный плебисцит», в мейнстрим социальных и гуманитарных наук и обозначили актуальность исследования роли исторической памяти в государственном строительстве. Всех четырех вышеперечисленных авторов объединяла убежденность в том, что чувство национальной принадлежности и патриотизм суть конструкты, возникающие в сознании людей в результате коммуникации и социального взаимодействия. В своем стремлении преодолеть недостатки эссенциалистского подхода к определению нации они задавались вопросом, каким образом абстрактная категориальная общность, состоящая из многих повседневно не связанных и даже отдаленно не знакомых друг с другом людей, обретает объединяющее ее самосознание (идентичность) вместе со способностью определять и добиваться своих ин-тересов3. Таким образом, в числе иных факторов была «высвечена» роль исторической политики (как сознательного, целенаправленного конструирования исторических оценок и трактовок прошлого
1 Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / Пер. с фр. и вступ. статья С.Н. Зенкина. - М.: Новое издательство, 2007. - С. 63.
Gellner E. Nations and nationalism. - Oxford: Blackwell publishing, 1983; Hobsbawm E., Ranger T. The invention of tradition. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1983; Anderson В. Imagined communities: Reflections on the origin and spread of nationalism. - L.: Verso, 1983.
Дерлугьян Г.М. Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миро-системной перспективе. - М.: Издательский дом «Территория будущего», 2010.
государственными и окологосударственными институциями) и политики памяти (как деятельности широкого спектра институтов, воспроизводящих национальную и / или этническую идентичность). Благодаря работе Э. Хобсбаума и Т. Рейнджера в социогу-манитарных дисциплинах прочно утвердилась максима, согласно которой в социальной жизни традиции изобретаются элитами ради определенных политических или иных целей (например, консолидации нации)1.
Что же касается отечественных исследователей, то в рассматриваемый исторический период с аналогичными идеями выступил советский культуролог Эдуард Саркисович Маркарян, предложивший проект создания дисциплины «традициология»2. Также в списке значимых работ по проблематике исторического сознания следует указать концептуальные исследования Юрия Александровича Левады3 и Михаила Абрамовича Барга4.
Однако, несмотря на активное развитие и большой интерес со стороны научного сообщества, термин «память» стал претендовать на статус ключевого понятия новой парадигмы социально-гуманитарного знания только на рубеже 1980-1990-х годов. В данном контексте стоит упомянуть работу американского историка Дэвида Лоуэнталя «Прошлое - чужая страна» (1988)5, начало издания специализированного американского журнала «History & memory» (с 1989 г.), а также знаменитый проект «Места памяти»6 французского историка Пьера Нора (конец 1980-х - начало 1990-х годов).
И хотя сегодня мы являемся свидетелями продолжения ин-ституционализации такого направления, как memory studies, доказа-
1 Hobsbawm E., Ranger T. The invention of tradition. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1983. - P. 320.
2
Маркарян Э.С. Теория культуры и современная наука. - М.: Мысль, 1983.
3
Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы исторической науки / Отв. ред. А.В. Гулыга, Ю.А. Левада. - М.: Наука, 1969. - С. 186-224.
4
Барг М. А. Эпохи и идеи: Становление историзма. - М.: Мысль, 1987.
5 Lowenthal D. The past is a foreign country. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1985. - P. 752.
6 Nora P. Realms of memory: The construction of the French past. - N.Y.: Columbia univ. press, 1996. - P. 609-611.
тельством чему служат основание одноименного журнала в 2008 г., а также учреждение в декабре 2016 г. Ассоциации исследований памяти (The memory studies association), оно все еще отличается удивительно высокой степенью диверсификации исследовательского поля. Поводами для критики чаще всего становятся отсутствие общего понятийного аппарата, методологии или признанных всеми предметов исследования1.
Не случайно настоящую тематическую подборку мы открываем материалом, где фиксируются методологические трудности исследования политики памяти. Они описываются в отчете по итогам заседания Группы ситуационного анализа ИНИОН РАН, состоявшегося 1 марта 2018 г. и посвященного теме «Политика памяти в России, странах ЕС и государствах постсоветского пространства: Типология, конфликтный потенциал, динамика, трансформации» [002]. В числе рисков исследования политики памяти указываются высокая вероятность ее излишней эссенциализации, а также возможность получения неадекватных реальности выводов в силу отсутствия формализованного набора критериев для определения эффективности и значимости ключевых мнемонических акторов.
Политические практики преодоления тяжелого прошлого, применяемые в США, Германии, России, КНР, ЮАР и Руанде, рассматриваются в обзоре первого номера американского издания Foreign affairs за 2018 г. - «Восставшее прошлое: Как нации противостоят злу истории». Представленные в обзоре статьи Аннет Гордон-Рид, Ричарда Дж. Эванса, Никиты Петрова, Орвилла Хикока Шелла III, Сисонке Мсиманг и Фила Кларка позволяют проследить логику выстраивания отдельными государствами определенной линии интерпретации исторических событий, ложащейся в основу осмысления гражданами своей принадлежности к нации [003]. При этом настоящая подборка наглядно иллюстрирует тот факт, что любая трактовка может вызывать критику как за пределами мнемонического сообщества, так и внутри него, в особенности при обращении к проблемным или даже позорным эпизодам истории того или иного народа.
1 Olick J., Robbins J. Social memory studies: From «collective memory» to the historical sociology of mnemonic // Annual rev. of sociology. - Palo Alto (CA), 1998. -Vol. 24. - P. 105-140.
Если вышеперечисленные специалисты анализировали в своих работах деятельность государственных институтов как основных субъектов целенаправленного формирования коллективной памяти, то автор следующей статьи нашей тематической рубрики -Грег Херман - прослеживает эволюцию взглядов одного человека -известного испано-французского писателя Хорхе Семпруна - на то, какого рода формы коммеморации постыдных эпизодов национальной истории желательны с точки зрения задачи формирования нового, более здорового общества [004]. В 1942 г. Х. Семпрун вступил в Коммунистическую партию Испании, а в 1943 г. был арестован гестапо и до 1945 г. находился в концлагере Бухенвальд. После войны вошел в Центральный комитет и Политбюро испанской Компартии, но в 1964 г. был исключен из нее за антисталинские выступления. Окончательно отречься от прежних политических воззрений его заставили начинавшая поступать на Запад информация о преступлениях сталинского режима, в том числе повесть «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова1. Семпрун был потрясен тем, что человека левых воззрений могут унижать и методично уничтожать его же единомышленники. От идеи, что наилучшим способом почтить память жертв Холокоста будет дать природе поглотить бывшие концлагеря как самое противоестественное творение человека, он пришел к убеждению в необходимости сохранять подобные объекты в качестве вечного напоминания об опасности отказа от ценностей демократии. В 1994 г., когда на Франкфуртской книжной ярмарке ему вручили Премию мира немецкой книжной торговли, он в своей речи призвал немцев хранить память о злодеяниях, творившихся в нацистской Германии и СССР. Это должна была быть память «двойного действия», поскольку немцы в представлении Семпруна были народом, пережившим оба вида диктатуры - и нацистскую, и коммунистическую.
Распад СССР спровоцировал всплеск исторического ревизионизма в новых независимых государствах (ННГ). Начиная с 1990-х годов все постсоветское пространство стало полем для экс-
1 В 1967 г. в Кельне на немецком языке под заглавием «Рассказы заключенного Шаланова» были опубликованы двадцать шесть рассказов В. Шаламова, преимущественно из сборника «Колымские рассказы». Через два года перевод одноименного издания с немецкого появился и во Франции.
периментов в области политики памяти. Это нашло отражение в формировании специальных институций для внедрения «правильной» версии истории, в акцентировании государственными СМИ одних эпизодов национального прошлого и замалчивании других, в подготовке «исторических законов», написании новых школьных учебников и т.п. Закономерная для транзитных обществ активизация политики памяти стала предметом изучения многих отечественных и зарубежных ученых. Так, например, в рамках проекта «Формирование у молодежи неконфронтационных, интеграционных взглядов на историю в России и странах постсоветского пространства» экспертами российского Центра общественных технологий был проведен анализ 187 школьных учебников истории и учебных пособий 12 стран бывшего Советского Союза1: Азербайджана, Армении, Республики Беларусь (РБ), Грузии, Казахстана, Кыргызстана, Латвии, Литвы, Молдовы, Узбекистана, Украины и Эстонии2. На основе полученных данных специалисты пришли к выводу, что за исключением РБ и Армении все государства пошли по пути внедрения в сознание подрастающего поколения националистической трактовки истории, основанной на мифах о древности своего народа, «заклятом враге» и высокой культурной миссии предков. При этом роль «заклятого врага» зачастую отводилась России и русским. В какой степени эта конструкция является порождением ситуативных интересов элит ННГ, а в какой она отражает глубоко укоренившиеся исторические нарративы, на которых покоится массовое сознание в этих странах, - крайне актуальный для современной России вопрос, требующий адекватного научного осмысления.
Отдельные аспекты обращения к истории с целью легитимации протекающих в настоящее время процессов раскрываются в сводном реферате «Историческая политика в современной Грузии: Консолидация общества через противопоставление внешнему вра-
1 Освещение общей истории России и народов постсоветских стран в школьных учебниках истории новых независимых государств / Под ред. А.А. Данилова, А.В. Филиппова. - М.: ГК: НЛВП, 2009. - Режим доступа: https://www.hse. ги/р1Л«^аге/111гес1/11оситеп1У80679646 [Дата обращения: 20.05.2018.]
2 За пределами рассмотрения остались Таджикистан и Туркмения, учебников которых получить не удалось. Исследование такого масштаба было проведено в РФ впервые.
гу» [005-006]. В рамках данного материала приводится статья М.В. Кирчанова, где доказывается, что политизация исторической памяти минимизирует роль профессионального экспертного сообщества и размывает научное значение истории как формы знания, сообщая последней черты «политической веры» [005]. Грузия рассматривается автором как типичный пример универсальной логики взаимоотношений исторического знания, национализма и политических амбиций правящих элит. Ключевыми элементами современной грузинской исторической политики, по мнению М.В. Кирчанова, являются: возрождение идей средневековой Великой Грузии при полном отрицании позитивного российского влияния на нее; идеализация Первой республики; культивирование идеи о советско-российской оккупации и «оккупированных территориях»; позитивный миф о национальном движении. В статье Джеймса В. Вёрча и Зураба Карумидзе, также представленной в данном сводном реферате, детально описываются шаблоны повествования, актуализированные в грузинском и российском нарративах об августовской войне 2008 г. [006]. Использование национальных шаблонов повествования рассматривается авторами как часть усилий политических элит по объяснению и оправданию собственных действий для внутренней и международной аудиторий. Таким образом, взаимодействие современного общественно-политического дискурса и национальной коллективной памяти предлагается интерпретировать в терминах взаимообусловленности и взаимовлияния.
Тему идеологической инструментализации прошлого продолжает статья Марка Эделе «Российские войны памяти: Владимир Путин и кодификация Второй мировой войны» [007]. Опираясь на представление о фундаментальной связи истории и политики, автор показывает, каким образом работа с коллективной памятью помогает властям в противостоянии с оппозиционным современному режиму меньшинством внутри страны, а также с противниками этого режима за рубежом.
О непростом пути обретения собственной национальной идентичности и роли исторически сложившихся религиозных практик в этом процессе размышляет Дениз Торп в статье «Освещая путь: Визуальность литовского Дня поминовения усопших как участие, сопротивление, травма и исцеление» [008]. По ее мнению, Литва находится еще в самом начале осмысления страданий, испы-
танных в период господства репрессивных режимов. 1 ноября в стране, как и во всем католическом мире, отмечается День всех святых, а 2 ноября - День поминовения усопших (лит. Velini^ dien% или просто Velines). Семьи собираются вместе на два дня и едут к местам фамильных захоронений, чтобы возложить цветы и зажечь свечи на могилах умерших родственников. Опираясь на свои этнографические исследования 2010-2013 гг., Д. Торп описывает участие в Velines как материальный, чувственный опыт, в рамках которого физические тела превращаются в тела социальные. Отмеченное травмами прошлое и неопределенное, но полное возможностей будущее создают лиминальное пространство, где семья, церковь и государство вовлекают литовцев в различные социальные тела во время их ежегодного «паломничества» к могилам ушедших близких.
Несмотря на стремление ряда представителей направления memory studies избегать использования концепта «культурной травмы», как крайне зыбкого и метафоричного, а потому вызывающего даже больше споров, чем «коллективная память»1, мы сочли целесообразным включить в подборку материал, воплощающий прямо противоположный подход. В статье Екатерины Жуковой «От онтологической безопасности к культурной травме: Восприятие аварии на Чернобыльской АЭС в Республике Беларусь и на Украине» на основе сравнительного анализа реакции украинской и белорусской общественности на трагедию 26 апреля 1986 г. показывается, как через конструирование культурной травмы государства формируют свою идеологию и понимание риска [009]. В постсоветскую эпоху представление о безопасном настоящем и будущем в новых независимых государствах задается, в числе прочего, их оценкой собственного пребывания в составе СССР. Если этот период оказывается «нагружен» негативными моральными коннотациями, безопасное настоящее и будущее конструируются вне связи с ним. С учетом того, что в массовом сознании общественности ННГ Россия определяется как государство, унаследовавшее все родовые черты и пороки СССР, отношение к советскому
1 Kansteiner W., Weilnboeck H. Against the concept of cultural trauma (or How
I learned to love the suffering of others without the help of psychotherapy) // Cultural memory studies: International and interdisciplinary handbook / Ed. by A. Erll, A. Nunning. - B.: De Gruyter, 2010. - P. 229-241.
прошлому из разряда вопросов чисто теоретических переходит в плоскость практическую - свидетельства готовности или неготовности бывших союзных республик ориентироваться на Москву при выборе геостратегического направления своего развития.
Завершает тематическую подборку обзор, посвященный взаимосвязи туризма и исторической памяти в конкретных социумах и проблеме использования материального исторического наследия в современной рекреационной деятельности [010]. Очевидно, что памятники материальной культуры играют исключительную роль в обеспечении преемственности поколений и поддержании коллективной идентичности сообщества. Объекты наследия позволяют проследить инверсию времени в музейных экспозициях, мемориальных маршрутах и т.п. А с учетом того, что специфика социальной памяти состоит во взаимодействии и взаимовлиянии прошлого и настоящего, культурное наследие преобразуется сообразно нашим текущим потребностям1. Авторы статей настоящего обзора - Рафик Ахмад и Анна Херцог, Дельфин Бештель, Сабине Маршалл и Дэниел Рейнольдс - показывают, как различные мнемонические акторы (сообщества и государства), упорядочивая пространство мемориального, «темного» и «ностальгического» туризма, используют те или иные режимы памяти для укрепления своей власти, сопротивления или категоризации социального взаимодействия.
В заключение отметим, что сегодня к чрезвычайно деликатным отношениям истории и памяти добавляется третий элемент -политика. Политические силы искали и будут искать в истории способ легитимации своей власти. Не прошлое, а настоящее определяет важность события и помещает его в пространство исторической памяти. И необходимость понимания механизмов сложного взаимодействия трех вышеозначенных элементов определяет основной фокус интереса современных исследователей в области memory studies.
1 Лысикова О.В. Туризм как освоение пространства-времени: Мобильность коллективной памяти // Теория и практика общественного развития. - М., 2011. -№ 7. - С. 96-100.
