CC BY
16
ко» (с. 249), с ориентацией на высокие образцы классической литературы.
Эта ситуация, по мнению автора, используется государственным аппаратом, который в последние годы принял ряд ограничительных законов против Интернета, оправдывая свои действия целями языкового и культурного пуризма. В контексте властного дискурса о языке Интернет представлен как «варвар», угрожающий традиционным устоям российской цивилизации. При этом угроза предстает как исходящая извне, что задает противопоставления 'мы' - 'они', 'чистое' - 'грязное'. Эти бинарные оппозиции, восходящие к древним архетипам, мотивируют деятельность «кибердру-жинников», декларирующих борьбу за «чистый Интернет» (с. 255). Они называют себя добровольным объединением, однако в их языке, как и в дискурсе власти, термин «цивилизованное» используется как синоним «традиционного» и «нормативного», а не в значении «толерантное» и «восприимчивое к многообразию». Подобный подход способствует повышению градуса дискуссии о языке и общественного противостояния.
Е.О. Опарина
2018.02.025. ЯЗЫКИ ПОСТСОВЕТСКОЙ РЕФЛЕКСИИ: Опыт калибровки // Настройка языка: Управление коммуникациями на постсоветском пространстве: Кол. монография. - М.: Новое лит. обозрение, 2016. - Гл. 1. - С. 21-150.
Ключевые слова: язык исторического нарратива; официальный дискурс; язык современной поэзии; деформации языка как социально-культурный фактор; эвфемизмы; вокабуляры русского концептуализма; реформирование русской орфографии.
В статье «Между "геноцидом", "оккупацией" и "братством народов"»: Языки описания имперского / колониального прошлого в постсоветскую эпоху» (автор - Е. Савицкий) анализируется круг проблем, связанных с разработкой языка, посредством которого в новой ситуации можно было бы говорить об имперской политике в прошлом нашей страны.
Автор выделяет два уровня проблем, связанных с обсуждением имперского прошлого. Первый «связан с тем, что в российской публичной сфере до сих пор нет разработанных языков обсу-
ждения этих тем, при всем желании говорить о них» (с. 23-24). Поэтому в общественных дискуссиях, как и в историографических работах, применяются прямо противоположные идеологии, выражающиеся в противоположных по содержанию терминах. На официальном уровне воспроизводятся теории дружбы народов, добровольного вхождения в состав России, однако в бывших советских республиках существуют музеи коммунизма и музеи оккупации, где представлен другой взгляд на исторические события. Второй уровень вопросов и препятствий обусловлен тем, что российские историки и историографы, восприняв в 1990-2000 гг. язык и проблематику западных постколониальных исследований, не обратили внимания на критику самих «западных» механизмов знания, которая была ключевой для этих исследований.
В настоящее время, считает Е. Савицкий, объективный и точно идентифицирующий свой объект исторический нарратив об обсуждаемом аспекте прошлого России невозможен - вследствие отсутствия приемлемого языка и резкого различия точек зрения. При этом важно понимать, что сама альтернатива «дружба народов» уз. «оккупация» является ловушкой для исследователя, как и стремление выработать объективные, общеприемлемые подходы и термины. «Объективный подход» часто оборачивается у современных российских историографов менторским тоном и опорой на привычные иерархические категории, проявляющиеся в языке описаний. Анализируя фрагменты историографических работ последних десятилетий, например, отрывок из коллективной работы «Западные окраины Российской империи»1, Е. Савицкий приходит к выводу о применимости к их нарративному механизму и языку политической метафоры 'текст - разновидность колониальной экспансии'. Так, гладкая композиция текста представляется линейным продвижением в пространстве, не оказывающем сопротивления; исторический материал подается читателю как объект присвоения; по мере продвижения в тексте мы получаем (как бы присваиваем себе) прибыль в виде выводов и знаний («история показывает...», «владениематериалом»).
1 Западные окраины Российской империи / Бережная Л.А., Будницкий О.В., Долбилов М. Д. и др. - М., 2007. - 608 с.
Автор отмечает, что со сходными проблемами поиска языка сталкивалась западная историография при описании ситуаций колониализма / постколониализма и при изучении проблемы миграции. Примером может служить полемика, происходившая в 1990-е годы между французским историком Ж. Нуарьелем и американским исследователем Дж. Скотт вокруг вопроса о том, как следует писать историю мигрантов1.
В работе «Травматография логоса: Язык травмы и деформация языка в постсоветской поэзии» автор (Т. Вайзер), основываясь на европейских и отечественных исследованиях в области философии языка и психологии, анализирует особые формы языка в послевоенной Европе и постсоветской России: язык как свидетельство о травматическом опыте и язык как симптом вытесненной субъективности, проявляющейся через деформацию самого языка.
Язык-свидетельство - явление послевоенной европейской культуры, запечатленное в поэзии (например, в текстах Пауля Це-лана, пережившего заключение в нацистском лагере2) и исследованное в философских работах. Этот язык должен был выразить то, что обычным, правильным языком выразить невозможно - массовое уничтожение людей в мировой войне, опыт концлагерей. Отсюда деформации самого языка, проявляющиеся в поэтическом творчестве через отсутствие или расплывчатый характер «я» говорящего, через фрагментарность слов и фраз, грамматические и синтаксические сломы, стремление заменить смысл ломаным ритмом и фонетическим «шумом». Такой языковой принцип рассматривается автором как «дистрофия» языка, иногда переходящая в его избыточность: субъект речи стремится в такой поэтике к исчезновению,
1 Noiriel G. Sur la crise de l'histoire. - P., 1996. - 352 p.; Scott J. Border patrol // French historical studies. - 1998. - Vol. 21, N 3. - P. 383-397. В этой дискуссии Ж. Нуарьель отстаивал необходимость сохранения сложившегося языка французской историографии - ясного, общедоступного и потому, как он полагал, демократичного, способного сохранить вовлеченность граждан в судьбу своей страны и общую память. Дж. Скотт упрекала оппонента в том, что тот стремится законсервировать язык исторических описаний, сделав его традиционным и гомогенным, тем самым на уровне языка изгоняя «мигрантов», т.е. новые понятия и заимствованные слова (с. 28-29). - Прим. реф.
2 «Именно от Целана берет начало традиция говорения ниоткуда-ни-для-кого-ничьим-языком» (с. 47). - Прим. реф.
и язык как бы изливается сам по себе, разрушая сформированные для него правила.
В российской гуманитарной науке феномен символической дистрофии исследован И. Сандомирской (как «язык дистрофической телесности») на примере типа письма, характерного для Ленинградской блокады и, шире, всего сталинского периода1. Как отмечает И. Сандомирская, выражения голодная кома, голодная травма, оцепенение, голодное безумие, встречающиеся, например, в письме Лидии Гинзбург, являются не только медицинскими терминами, описывающими физическое состояние, но также категориями, характеризующими социальное, в том числе языковое, бытие этого периода (с. 42-43).
В упомянутых выше случаях носителями деформированного языка стали свидетели и участники травматического социального опыта. Однако изучение современной российской поэзии показывает, что в текстах авторов 1970-1980-х годов рождения, которые по возрасту не могли лично пережить катаклизмы, связанные с репрессиями и мировой войной, также встречаются описания травматического опыта, «примеренного» на себя. Это может быть описание Великой Отечественной войны от первого лица или вневременной опыт без указания на конкретный исторический период: «Ясно только то, что современная постсоветская поэзия несет в себе (пост) травматический опыт, который деформирует и сам язык, и мы не можем четко определить, к каким историческим или экзистенциальным переживаниям он относится: он похож на опыт прошлого, который так и не был осмыслен в нашей культуре, а потому это опыт бесконечно длящегося настоящего» (с. 51-52). Язык этой поэзии не может существовать в рамках нормативной грамматики и правильного синтаксиса - он, подобно послевоенной западной поэзии, характеризуется фрагментарностью изображения, неопределенностью «я», прерывистым ритмом, приоритетом фонетики над семантикой: «узник-взломщик узла "рубца", улисс, // не тормози, возникни и возьми, вонзи слова свои, весло, в них, // -мне в рубежи...» (Н. Скандиака; цит. по реф. работе, с. 57).
1 Сандомирская И. Блокада в слове: Очерки критической теории и биополитики языка. - М., 2013. - 432 с.
Таким образом современная экспериментальная поэзия в России становится выражением переломов сознания и того коллективного опыта катастроф и травмы, который в других дискурсах остается практически невысказанным.
В работе «Проекты "фундаментального лексикона" постсоветской культуры и экспертный язык русского литературного концептуализма» (автор - О. Мороз) сопоставляется практика описания советского культурного и антропологического опыта с помощью «непроблематичных» официальных шаблонов, с одной стороны, и попытки неофициальных дискурсов им противостоять -с другой.
Автор отмечает, что понятие советского остается в сознании россиян элементом сакральной памяти. Официальный язык воспроизводит эти клише, и их влияние на общественное сознание остается значительным - сегодня они являются основой нормативного дискурса о российском цивилизационном самоопределении. Попытки дискуссий на болезненные темы советской истории и пересмотра ряда позиций воспринимаются значительной частью общества негативно. Однако обществу и культуре необходим другой язык, по выражению О. Мороз, «не-усредненный» и «не-комфорт-ный», «который будет отвечать задачам артикуляции неких общих проблем социума» (с. 78). Такие объяснительные дискурсивные практики могут быть сформированы только специалистами, и одним из пространств, которое может претендовать на роль экспертного в данной области, является художественная литература. Автор статьи приводит высказывание известного французского исследователя Ю. Кристевы о том, что литература способна «улавливать, как работает язык, трансформировать его материю и отражать все разнообразие социальных норм, узусов и окказиональностей» (с. 78-79).
Современные российские писатели являются свидетелями резких социальных и культурных переломов последних десятилетий. По мнению О. Мороз, наиболее успешные попытки в разработке новых основ описания советского прошлого и постсоветского состояния общественного сознания были сделаны представителями московского концептуализма. Уже с середины 1970-х годов концептуалисты ставили своей задачей не порицание, а исследование советского сознания и подсознания в разных его проявлениях.
Представители этой школы уделяли особое внимание созданию вокабуляров, отражающих проблемы, стоящие перед российской культурой.
В статье сопоставляются три словаря, созданных в последние 10-12 лет для объяснения явлений / понятий советского и постсоветского прошлого1. Это: «Vita Soviética: Неакадемический словарь-инвентарь советской цивилизации» (среди его создателей -писатели, ученые-гуманитарии, критики: М. Эпштейн, М. Кронга-уз, А. Лебедев и др.); сборник эссе Л. Рубинштейна «Словарный запас», составленный из заметок, выходивших с 2005 г. в авторской колонке поэта и критика на «Грани. ру»; «Словарь терминов московской концептуальной школы» (среди его авторов - А. Монастырский, Б. Гройс, М. Рыклин, В. Тупицын, И. Кабаков, Д. При-гов, В. Сорокин и др.).
О. Мороз видит недостаток первых двух работ в избыточной языковой игре, предлагаемой вместо аналитического прочтения социальной реальности и попыток ее ресимволизации. Ярко проявляется также интенция обличения - через язык пародирования, гротеска и абсурда. «Словарь терминов концептуальной школы» основан на другой интенции - сохранить в культурной памяти про-тотипические элементы советского прошлого, превратив их в прецедентные тексты и артефакты, в эмблемы произошедшего - «хотя бы во избежание повторов этого опыта» (с. 91). В трактовке материала авторы придерживаются принципа, изложенного в предисловии: «Концептуализм имеет дело с идеями... а не с предметным миром с его привычными и давно построенными парадигмами именований» (с. 93). Несмотря на то, что этому словарю присущи мифотворчество и эзотерический характер ряда терминов (они понятны только тем, кто знаком с дискурсом московского концептуализма), О. Мороз полагает, что совершенная его авторами проработка памяти и нарратива важна для российской культуры.
В работе «"Операция по нейтрализации": Травма и ее замещение в российском официальном дискурсе» (автор - Н. Поселя-
1 Эти работы не являются «словарями» в принятом, строго академическом значении термина. Они отличаются гибридностью поэтических и рациональных форм. Автор статьи называет эти вокабуляры «проработками памяти культуры» (с. 91), «арт-высказываниями», «ангажированными знаниями попытками артикуляции» (с. 95). - Прим. реф.
гин) исследуются принципы поиска вербального субститута для обозначения явления, которое может вызвать у аудитории память о травматическом опыте.
В современном официальном дискурсе существуют два главных мотива таких замещений. В первом случае «нейтрализации» подвергаются наименования явлений, которые хорошо знакомы аудитории и вызывают острую негативную реакцию. Практика замалчивания тяжелого социального опыта, запрет на упоминание неприятных событий - способ идеологического манипулирования, который широко применялся еще в советские времена. В настоящее время эта практика продолжается. Среди примеров - предложение одного из представителей российского правительства, сделанное в 2005 г., заменить неприятное для российского населения слово реформа словосочетанием изменение к лучшему1.
Второй вид замещения слов и выражений мотивирован не желанием стереть в памяти пережитую и ассоциируемую с ними травму, но тем, что их общественное восприятие развивается или может начать развиваться в направлении, неподконтрольном официальным институтам. Например, в недавнем прошлом уничтожение боевиков превратилось в официальных СМИ в зачистку. Этот эвфемизм, в свою очередь, довольно скоро также приобрел негативные коннотации, поэтому он был заменен выражениями операция по ликвидации и операция по нейтрализации: «Слово "зачистка", пришедшее в официальный и публичный дискурс в 1990-х гг. из профессионального жаргона военных, сейчас из официальных документов исчезло практически полностью» (с. 105). Это слово, очень популярное в 1990-х и в начале 2000-х годов, ассоциируется с полномасштабными боевыми действиями и потому рассматривается как нежелательное. Выражение контртеррористическая операция периодически заменяется аббревиатурой КТО, в которой негативный смысл 'угроза терроризма' скрыт за нейтральными заглавными буквами. Таким образом дискурс также стремится нейтрализовать травму.
Н. Поселягин рассматривает реакцию неофициального публичного дискурса, в первую очередь СМИ, на подобные слова и
1 Пример взят из работы: Кронгауз М. Русский язык на грани нервного срыва. - М., 2013. - С. 451.
ситуации. Их обычная практика состоит в применении эвфемизмов вслед за властным дискурсом. Это еще более способствует укоренению в общественном сознании травм, от которых вербальные нейтрализации, казалось бы, должны были избавлять общество.
В работе «Реформирование русского правописания: Унификация и вариативность» (авторы - О. Карпова и А. Дмитриев) исследуются попытки орфографических реформ, предпринятых в России и в СССР на протяжении ХХ в. - характер предполагаемых реформ и социально-культурный контекст, сопутствовавший их обсуждению в научных кругах и в обществе. Всего было предпринято несколько таких попыток: 1) реформа 1917 г., которая задумывалась и обсуждалась значительно раньше, еще в 1860-х годах, но ее реальное и решительное проведение в жизнь осуществилось в период социальной революции и было в значительной степени связано с потребностью распространения грамотности; 2) свод правил орфографии, принятый в 1956 г., который установил нормы русского правописания и пунктуации и дал им научное обоснование. Он не стал настоящей реформой орфографии, однако включил в себя ряд рекомендаций предыдущих проектов и ввел некоторые новые унификации; 3) проект 1964 г., который имеет драматическую судьбу. Обсуждение вопросов совершенствования правописания велось в печати с 1962 г., в 1963 г. при Президиуме АН была создана Орфографическая комиссия под председательством В.В. Виноградова. В подготовленный проект вошли многие предложения, разработанные ранее, в том числе еще Фортунатовской комиссией в 1904 г. Однако проект фактически не был проведен в жизнь; 4) проект 1970 г., направленный на последовательную реализацию предложений Свода 1956 г., не был опубликован и фактически не обсуждался, поэтому он неизвестен тем, кто не является специалистом в области лингвистики; 5) проект 2000 г. - результат работы нового состава Орфографической комиссии Академии наук под председательством проф. В.В. Лопатина. Задачей была подготовка нового свода правил русского правописания и большого академического орфографического словаря. Он был в основном направлен на продолжение проектов 1917 и 1956 г., но также содержал некоторые предложения 1964 г. В результате общественных обсуждений проект был отвергнут как единая совокупность;
результат свелся в основном к регламентированию языкового материала, возникшего во второй половине ХХ в.
В центре внимания авторов статьи социально-культурный контекст попыток пересмотра правил русской орфографии. Они отмечают, что больший успех сопутствует реформам, совпадающим по времени с общественными переменами, осознанными социумом как необходимость. Это относится к 1917 и 1956 гг. Неудавшиеся попытки 1964 и 2000 гг., наоборот, попали в периоды, когда в обществе ощущалась потребность в стабильности. Суть многих негативных отзывов о последнем по времени проекте сводилась к тому, что в стране есть более важные дела, что не следует тратить финансы на реформу правописания.
Опыт последней попытки реформы свидетельствует также о возросшей заинтересованности государства в вопросах языковых норм: единство языка, проявляющееся и в единстве письма, рассматривается как фактор, обеспечивающий единство общества и его стабильность. «Государство сейчас регулирует деятельность орфографов на уровне министерской комиссии и экспертных совещаний - через придание нормативного статуса ряду новых или заново переиздаваемых словарей» (с. 132).
Неудачи реформ выявляют высокую степень консерватизма образованной части общества в вопросах языка и орфографии, и этот аргумент касается не только нашей страны1. Наиболее консервативными, как правило, оказываются писатели, редакторы, представители крупных издательств - т.е. группы, для которых высокий уровень грамотности является знаком профессии и социального статуса. Поэтому даже рациональные, научно обоснованные изменения орфографии представляются им неприемлемыми. Противоположное отношение - отзывчивость к предложениям реформаторов - демонстрируют педагоги. Их главный аргумент состоит в том, что облегченные правила правописания позволят уменьшить количество времени, потраченного на их механическое заучивание с учениками, и более полно развивать на уроках навыки культуры речи и коммуникации.
1 Авторы статьи приводят пример неудачного опыта орфографической реформы в Германии конца ХХ в., где она была по сути саботирована крупными издательствами. - Прим. реф.
2018.02.026-037
В последние годы новых серьезных проектов орфографических новаций русского языка не предлагается, однако в обществе вырос интерес к языковым нормам, в том числе в орфографии. Это заметно в практике Интернета, где, с одной стороны, применяется язык «падонкафф», с другой - на разных сетевых форумах происходит активное обсуждение проблем языка и вырабатываются правила языкового общения, создаются «группы поддержки» норм правописания, функционирует справочно-информационный портал (Грамота.ру). «В изменившихся коммуникативных условиях орфографическая правильность текста предстает уже не как соблюдение внешних требований, но как следование внутренним, присвоенным ценностям» (с. 145).
Е.О. Опарина
2018.02.026-037. А.Б. БУШЕВ. ЯЗЫКОВЫЕ ОСОБЕННОСТИ РЕКЛАМНОГО, ПОЛИТИЧЕСКОГО И PR-ДИСКУРСОВ. (Обзор).
2018.02.026. БАЗЫЛЕВ В.В. Актуальные векторы исследования протестного политического дискурса // Один пояс - один путь: Лингвистика взаимодействия: Материалы Междунар. науч. конф. (Екатеринбург, 16-21 окт. 2017 г.) / Отв. ред: Чудинов А.П., Сунь Юйхуа. - Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 2017. - С. 9-12.
2018.02.027. БУШЕВ А.Б., БАРУЛИНА Т.В. Особенности государственного пиара // Один пояс - один путь: Лингвистика взаимодействия: Материалы Междунар. науч. конф. (Екатеринбург, 16-21 окт. 2017 г.) / Отв. ред: Чудинов А.П., Сунь Юйхуа. - Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 2017. - С. 22-25.
2018.02.028. ВАНЕЕВА В.Ю., ЮЗЕФОВИЧ ГГ. Основные характеристики графического романа «The Watchmen» как жанра политического дискурса // Один пояс - один путь: Лингвистика взаимодействия: Материалы Междунар. науч. конф. (Екатеринбург, 16-21 окт. 2017 г.) / Отв. ред: Чудинов А.П., Сунь Юйхуа. - Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 2017. - С. 30-33.
2018.02.029. ВДОВИЧЕНКО Л.В. Фейковые новости, пранк как информационные вызовы современного медиапространства // Один пояс - один путь: Лингвистика взаимодействия: Материалы Меж-дунар. науч. конф. (Екатеринбург, 16-21 окт. 2017 г.) / Отв. ред: Чудинов А.П., Сунь Юйхуа. - Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 2017. - С. 34-36.
