CC BY
7
тическая подготовка требуется и для исследования эпоса в различных медиа. Вагнеровский идеал «тотального произведения» (Gesamtkunstwerk) можно экстраполировать на критику: понимание и исследование в высшей степени обширного и вместе с тем целостного (тотального) культурного материала требует своего рода тотального критического дискурса - Gesamtkunstkritik.
«Классификация и критическое осмысление эпического жанра ироническим образом становится эпической задачей». И даже в статье самого Л. Арнотта, по его собственным словам, «эклектическое сочетание концептов, восходящих ко множеству разных критиков, представляется не более и не менее странным, чем выдуманный капитан звездного корабля, читающий в свободные от вахты часы на древнегреческом и повествующий о легендарном аккадском царе через электронный очаг телевизионного экрана» (с. 367).
Е.В. Лозинская
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2017.04.004. МАКГИЛЛЕН П. ОСТРОУМИЕ, УЧЕНОСТЬ И ЭПИСТЕМИЧЕСКАЯ ЗНАЧИМОСТЬ ЧЕРНОВЫХ ЗАМЕТОК: «SUDELBÜCHER» ЛИХТЕНБЕРГА КАК ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ.
MCGILLEN P. Wit, bookishness, and the epistemic impact of notetaking: Lichtenberg's «Sudelbücher» as intellectual tools // Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. -Stuttgart, 2016. - Jg. 90, H. 4. - S. 501-528.
Ключевые слова: Георг Кристоф Лихтенберг; черновые заметки; остроумие; эвристика; комбинаторика; бухгалтерский учет; случай.
Немецкий ученый (физик и астроном), публицист и критик Георг Кристоф Лихтенберг (1742-1799), в историю немецкой литературы вошедший прежде всего как мастер афоризма, оставил огромный массив записных книжек, которые он сам называл «Sudelbücher» (от глагола «sudeln» - «писать наскоро, начерно, неряшливо; намарывать»). Эти записные книжки обычно восприни-
мали как собрания афоризмов в неготовом, черновом виде. Петра Макгиллен (Дартмутский колледж, Хановер, США) дает им новую интерпретацию: по ее мнению, «Sudelbücher» Лихтенберга с их непредсказуемым соединением разнородных идей представляют собой не предварительный вариант неких готовых текстов, но орудие интеллектуального поиска, механизм постоянного эвристического экспериментирования.
В этом качестве «Sudelbücher» тесно связаны с принципом остроумия (Witz), главенствующим и в научном, и в литературном мышлении Лихтенберга. Многие записи в его книжках представляют собой рефлексии об остроумии - начиная с заметки, которую Лихтенберг набрасывает в начале 1774 г.: «Остроумие с годами притупляется, прочие знания остаются» (цит. по: с. 502). Однако остроумие в черновых книжках Лихтенберга - не только предмет размышления, но и организующий их конструктивный принцип: писатель конденсирует в них разнородный материал (научные наблюдения, собственные мысли, выписки из чужих текстов и т.п.) самым парадоксальным образом, заставляя эту комбинаторную игру служить эвристической цели - порождению новых идей.
При этом Лихтенберг, конечно, не был изобретателем процедуры подобных черновых заметок: к его времени в европейской культуре сложились по крайней мере три кодифицированные практики составления сводов дискретных записей, на которые он в той или иной степени опирался.
Первая из них - «книга общих мест» (commonplace book, Kollektaneen-Heft, florilegium): записная книжка, в которую вносились выписки из прочитанного, рубрицированные по «местам» (loci, topoi); эти записи служили владельцу материалом для создания собственных текстов. Со времен поздней Античности и до XIX в. включительно практика подобных рубрицированных выписок входила в состав общераспространенных культурных техник. Книга общих мест выполняла по крайней мере пять функций, которые П. Макгиллен соотносит с категориями риторики: она помогала ученому найти аргументы и примеры, соответствующие выбранной теме (inventio); снабжала стилистическими моделями, которым ученый или писатель должен был подражать (imitatio); заключала в себе анекдоты и истории, достойные запоминания (memoria); пре-
доставляла факты, служащие «поучению или услаждению» (docere / delectare) читателя (с. 505).
Техника создания книг общих мест имела в своей основе принципы экстенсивности, изобилия, допустимости любого материала. Гуманист и педагог Иоахим Юнгий (Jungius; 1587-1657) уподобляет книгу общих мест «сокровищнице», в которую потенциально может быть включено все что угодно, ибо «нет области столь отдаленной и автора столь темного, чтобы они не могли принести какого-либо знания» (цит. по: с. 506).
Лихтенберг познакомился с техникой выписок по общим местам еще во время учебы в грамматической школе в Дармштад-те, учебная программа которой с середины XVII в. была прочно ориентирована на риторику. «Sudelbücher» Лихтенберга по крайней мере в трех моментах связаны с этой техникой.
Во-первых, Лихтенберг, как и составители книг общих мест, стремится включать в свои записи любой материал, попадающий в его интеллектуальный кругозор, принципиально отказываясь от каких-либо ограничений. Об этом свидетельствует следующая его запись: «Метод черновых тетрадей (Schmierbuch-Methode) рекомендовать как наилучший. Не оставлять незаписанными ни одного оборота, ни одного выражения. Богатство приобретается сбережением даже грошовых истин» (цит. по: с. 506). Во-вторых, в «Sudelbücher» сохраняются принципы оформления, типичные для книг общих мест: выделение записей в отдельные абзацы, подчеркивание начальных слов, в некоторых случаях - предварение записи заголовком, обозначающим тему (т.е., по сути дела, риторическое «место»). Наконец, в-третьих, «Sudelbücher» выполняют те же пять вышеназванных риторических функций, которые были свойственны книгам общих мест. Существенное отличие состоит в несомненном преобладании у Лихтенберга функции inventio над прочими: «Sudelbücher» мыслятся их составителем «не только как склады материала, но как инвенционные инструменты», орудия мысленного эксперимента (с. 508). Впрочем, и педагоги эпохи Лихтенберга, продолжавшие разрабатывать теорию составления выписок по общим местам, обращали внимание на инвенционный потенциал этого жанра. Кристоф Майнерс в «Наставлениях для юношества по самостоятельной работе, особенно по чтению, выписыванию и письму» (2-е изд., 1791) отмечает, что выписки на раз-
личные темы, будучи собранными вместе, порождают «множество комбинаций и идей, которые никаким иным образом не могли бы возникнуть и сохраниться» (цит. по: с. 516).
Вторая кодифицированная практика ведения записей, на которую опирался Лихтенберг, - «ученая бухгалтерия» (Gelehrte Buchhalterey), которая возникла в купеческой среде и получила широкое распространение в раннее Новое время. Основой этой практики служил принцип так называемой двойной бухгалтерской записи (double-entry), именуемый также «итальянским стилем» в бухгалтерии. Принцип двойной записи предполагал, что каждая денежная транзакция фиксируется дважды, в графах дебита и кредита, а также записывается в трех различных книгах. Теорию этой перекрестной и трехступенчатой системы записей изложил Уильям Уэбстер в своем капитальном «Опыте о ведении бухгалтерских книг» (Essay on Book-Keeping; 1719). Согласно объяснению Уэбстера, любую денежную операцию купец записывает сначала в «черновой книге (waste-book)», без подробностей, для одного лишь запоминания; затем в «журнале (journal)», где транзакция обрисована «более методически», с упоминанием дебитора и кредитора; и, наконец, в «главной книге (ledger)», где запись встраивается в систему отношений с конкретными контрагентами и операций с определенными товарами. Кроме того, в главной книге транзакции индексируются по алфавиту (с. 508-509).
Данный метод, первоначально предназначенный для бухгалтерского учета, привлек внимание ученых, которые быстро оценили его достоинства. Система позволяла оперативно выявлять ошибки благодаря двойной перекрестной записи; выстраивать и прослеживать длинные цепочки фактов; собирать эти факты и в хронологическом, и в алфавитном порядке. Она стала настолько распространенной, что Иоганн Генрих Цедлер в статье «Выписки (Exzerpiren)» из «Большого полного универсального словаря всех наук и искусств» (Том 8, 1734 г.) рассматривает «ученую бухгалтерию» как универсальный способ систематизации любых знаний (с. 509).
И Лихтенберг в одной из записей своих «Sudelbücher» предлагает использовать метод ведения бухгалтерских книг «в итальянской манере» для более общих целей. Описав сначала трехступен-ную систему записей в выражениях, очень близких к
вышеупомянутому «Опыту...» Уэбстера (англофил Лихтенберг вполне мог быть знаком с этой книгой), он говорит далее: «Это заслуживает подражания учеными людьми. Сначала книга, куда я записывал бы все, как я вижу или как приходит мне на ум; затем все это можно перенести в другую [книгу. - Реф.], где материалы были бы более обособлены и приведены в порядок; и затем главная книга (der Leidger) могла бы в упорядоченном виде содержать связи предметов и соответствующие разъяснения» (цит. по: с. 509).
Третья практика, которая повлияла на лихтенберговские «Sudelbücher», - пиетистская традиция автобиографических записей. В пиетистских семьях той эпохи существовали «домашние книги (Hausbücher)», где регулярно фиксировались мысли, переживания (Erlebnisbeschreibungen), рефлексии над собственной совестью (Gewissenforschung), наконец, «дела дня»: эта практика возникла из потребности воспринимать прожитое время (по сути, каждый прожитый день) как нечто осмысленное и целостное.
Ни в коей мере не являясь верующим пиетистом, Лихтенберг тем не менее усвоил саму эту практику, о чем свидетельствует, например, такая запись: «Каждый вечер серьезно спрашивать себя, что нового удалось познать в этот день» (цит. по: с. 510). Конечно, лишь немногие записи Лихтенберга отмечены чертами подобного морального самовопрошания. В целом повседневные записи у него теряют пиетистскую религиозность и наполняются новым, чисто светским смыслом. Однако, похоже, что и для него «Sudelbücher» -как прежде «Hausbücher» для пиетистов - служили способом переживания жизни как связного целого, о чем косвенно свидетельствует непрерывность и длительность ведения им записей: начав их в первые годы учебы в университете, Лихтенберг продолжал эту практику в течение более 30 лет, оставив примерно 8000 записей в 15 «Sudelbücher».
Вышеописанные стратегии записей у Лихтенберга были поставлены на службу эвристическим целям: запись трактовалась им не как «итоговое, авторитетное слово на данную тему, но как элемент, который может быть подвержен дальнейшей модификации» (с. 511). Записи должны не фиксировать готовые мысли, но способствовать порождению новых: «ученая бухгалтерия» превратилась в «экспериментальную бухгалтерию (experimental bookkeeping)» (с. 513).
Новой задаче соответствовала и особая, динамическая организация «Sudelbücher», в которых разнородные идеи не только ставились рядом, но и пронизывались многочисленными перекрестными ссылками. Собранные записи фактически «находились в состоянии движения, так что их можно было постоянно и продуктивно перерабатывать» (с. 514).
Начиная с записной книжки D Лихтенберг начинает делить свои книжки на две части, нумеруя одну арабскими цифрами, а другую, начинавшуюся с обратной стороны обложки, - римскими: в одну часть помещались личные мысли, философские рефлексии, литературные выписки; в другую - научные наблюдения. Поскольку нумерации шли навстречу друг другу, то записи «встречались» где-то в середине книжки.
Поиск особого динамического формата записей отражал мечту Лихтенберга о такой же динамизации интеллектуальных процессов. «О если бы я мог прорыть в моей голове каналы, чтобы ускорить внутреннюю торговлю между складами моих мыслей!» -записывает он в одном месте (цит. по: с. 517); а в другом выражает столь же неисполнимую мечту о том, чтобы «понятия» свободно «плавали» в голове в неком «подвешенном» состоянии, как плавают элементы в химическом растворе. Но, поскольку это невозможно, «нужно экспериментировать с идеями (Man muss mit Ideen experimentieren)» (цит. по: с. 51В).
В заключительной части статьи П. Макгиллен рассматривает «интеллектуальные орудия» Лихтенберга в связи с интересовавшим философов разных эпох вопросом о том, должно ли человеческое мышление быть «вооружено». По мнению исследовательницы, Лихтенберг в этом вопросе занимает промежуточную позицию между Фрэнсисом Бэконом, полагавшим, что интеллект, как и человеческая рука, нуждается в орудиях, и Иммануилом Кантом, который в знаменитом эссе 17В4 г. «Что такое просвещение?» высказал убеждение в том, что лишь самостоятельное мышление делает человека чем-то большим, чем машина.
Лихтенберг, с одной стороны, постоянно говорит о необходимости орудий для интеллекта: полагая, что «для душевных сил нужны очки <...>, как и для глаз», он мечтает об «эвристическом рычаге», о «нахождении находителя ко всем предметам (Finder zu erfinden für alle Dinge)» (цит. по: с. 526). Казалось бы, немецкий
мыслитель - всецело на стороне Бэкона. Однако он занимает совершенно своеобразную позицию в вопросе об «агенсе» интеллектуальной процедуры: им оказывается не мыслящий субъект, но случай. В одной из записей Лихтенберг, отмечая, что «в основе всех открытий лежит некий род случайности (Zufall)», дальше снимает ответственность за открытие с мыслящего «я: по его мнению, «следовало бы говорить не "я думаю" (ich denke), но "думается" (es denkt)...» (цит. по: с. 527).
Мышление - не сознательная активность, но скорее игра случая, к которой «я» причастно лишь отчасти (оно приводит в порядок уже найденные идеи): Лихтенберг, таким образом, развивает оригинальную теорию производства знания, согласно которой создание новых идей не определяется рациональным субъектом; «агенсом», порождающим новое, становится сама вероятностная, руководимая случаем процедура, которая и получила у Лихтенбер-га название «sudeln».
А.Е. Махов
2017.04.005. КРЖАНОВСКА-КЛЮЧЕВСКА Э. ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ТЕКСТУАЛЬНОЙ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ: ОТ РОМАНА ИНГАРДЕНА И ДАЛЕЕ.
CHRZANOWSKA-KLUCZEWSKA E. Textual indeterminacy revisited: From Roman Ingarden onwards // Journal of literary semantics. -Berlin, 2015. - Vol. 44, N 1. - P. 1-21.
Ключевые слова: Р. Ингарден; феноменология; неопределенность; пробелы; конкретизация.
«Учитывая новый всплеск интереса к феноменологии, в том числе среди когнитивно-ориентированных теоретиков языка и литературы, настало время снова обратить внимание на важнейшие утверждения Ингардена относительно присущей литературному произведению схематичности (и следовательно - его незавершенности, неполноте), а также проследить, как его программа связана с дальнейшими исследованиями завораживающего феномена пробелов, разрывов, пустот в организации человеческого языка, а в особенности его крупных единиц - таких, как тексты и дискурсы» (с. 2), - заявляет Эльжбета Кржановска-Ключевска (Ягеллонский университет, г. Краков, Польша).
