CC BY
54
в развитии русской литературы первой половины XIX века: Тема воздушного шара в "Северной пчеле"»; А.В. Денисова «Константин Аксаков и Фёдор Достоевский о силе и святости народных идеалов»; Т.В. Дячук «Петербургские "арабески" Г. Успенского»; Е.П. Самойлова «Сказ Н.С. Лескова "Левша" - литературно-художественная игра "Блоха": "Дериваты"»; Е.М. Гушанская «Антон Павлович Чехов: Другой взгляд»; К.Д. Гордович «Художественная ценность "человеческих документов"»; Л.Е. Ляпина «Метафорика сенсорных характеристик (на материале поэзии)»; А.В. Тамаровская «Тактильная образность и формы телесной объективации в ранней лирике Анны Ахматовой»; М. Янь «Распространение и исследование современной русской литературы в Китае»; А.А. Егоров «Две псковские эпиграммы Ю.М. Лотмана: Попытка комментария»; Ю.М. Прозоров «"Кавказский пленник": Из лекций об А.С. Пушкине».
Е.А. Шмелёва
2017.03.017. ВЕСЕЛОВСКИЙ А Н. В.А. ЖУКОВСКИЙ. «ПОЭЗИЯ ЧУВСТВА И СЕРДЕЧНОГО ВООБРАЖЕНИЯ». - М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. - 512 с. - (Серия «Российские Пропилеи»).
Ключевые слова: А.Н. Веселовский; В.А. Жуковский; образ поэта; концепция личности; классицизм; сентиментализм; романтизм; лирика; народность.
Александр Николаевич Веселовский (1838-1906) - выдающийся ученый Х1Х в., теоретик и историк мировой литературы, признанный во всех отраслях филологического знания (фольклористика, медиевистика, история литературы эпохи Возрождения, история русской литературы).
Научный редактор реферируемой книги, автор предисловия и переводов иноязычных текстов, д-р филол. наук А.Е. Махов в статье «Последний труд А.Н. Веселовского» отмечает, что увлечение ученого В.А. Жуковским кажется совершенно внезапным. Впервые к этой теме Веселовский обратился в 1902 г., в юбилейной речи по случаю 50-летия смерти поэта, а в 1904 г. уже вышла монументальная монография, восторженно встреченная критикой.
Дальнейшая судьба книги Веселовского резко контрастна этому восторженному прижизненному приему. «Жуковский как завершитель карамзинского периода» - так выразил ученый идею своей книги в неопубликованных подготовительных материалах к ней1. Представление о Жуковском как «завершителе»-сентимента-листе (а не «начинателе»-романтике) и проведено в книге с железной последовательностью, - однако именно эта идея по неясным причинам «оказалась совершенно непереносимой для историков русской литературы» (с. 6), - подчеркивает А.Е. Махов.
Определение и приговор научного большинства разошлись с точкой зрения Веселовского, но совпали с самоопределением Жуковского («Сам он говорил о себе как о родителе "на Руси немецкого романтизма"»). Ключ к разгадке устойчивого неприятия концепции Веселовского о Жуковском-сентименталисте А.Е. Махов усматривает в том, что «статус романтизма в подразумеваемой (но не эксплицируемой) научной иерархии явлений выше, чем статус сентиментализма», а следовательно, Жуковский «слишком велик для сентиментализма или сентиментализм слишком мелок для Жуковского» (с. 7).
В центре внимания Веселовского - проблема соотношения личности и литературных формул, посредством которых личность выстраивает себя, свой образ, свою целостность. Жуковский - такая личность, которая полностью оказывается во власти уже готовых формул, вне которых «он как будто не находил выражения для новых спросов чувства» (с. 7).
Вопросы о личности и формуле естественно дополняет проблематику главного создания Веселовского - исторической поэтики, в которой как раз и рассматриваются «известные определенные формулы», «устойчивые мотивы». Ученый вполне в русле исторической поэтики «трактует поэзию Жуковского как совокупность формул и мотивов: он постоянно говорит о "формулах" поэзии Жуковского; уже в черновых планах труда фигурирует понятие "клише" (сПсИе) - отражение пережитого в юности». Зато личность поэта, вопреки декларированному намерению автора «направить анализ не столько на личность, сколько на общественно-психологи-
1 Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом). -Ф. 45 (А.Н. Веселовский). - Оп. 1. - № 270. - Л. 12.
ческий тип, дана во всех перипетиях ее неустанного самостановления из литературных "формул" и "шаблонов"» (с. 8).
Чтобы понять, как именно у Веселовского личность находит себя в формуле, по мнению А.Е. Махова, следует остановиться на названии книги и на заложенном в нем противопоставлении - до сих пор мало осознанном. «Чувство» и «сердечное воображение»: вот два полюса, между которыми разыгрывается драма жизни и поэзии, личности и литературы. Второй «термин» - находка Веселов-ского, особенно важное в системе книги понятие. «Чувство» - подлинное переживание; «воображение сердца» - способность подводить новые переживания под однажды выработанную формулу, канон, укладывать их в готовую схему (с. 9). «Новое содержание» у Жуковского никак не проникало в «старые образцы», но подстраивалось под них, упорядочивалось в соответствии с ними той силой, которую Веселовский назвал «сердечным воображением». «Силой "сердечного воображения" различные чувства и образы вливаются у Жуковского в одни и те же формулы; противоречие между реальностью и поэтическим воплощением становится порой вопиющим: "Впечатление роковых контрастов, вынесенное им из действительности, отразилось в Певце идиллическими картинами"» (с. 138).
Книга Веселовского не расширяет историческую поэтику и не служит построению некой «поэтики творчества», как полагал Б.М. Энгельгардт1: она открывает новую территорию на границе психологии и теории искусства, которая интенсивно осваивалась как в ХХ в., так и сейчас. Попытка соединения психологии личности и истории искусства проводится Э. Гомбрихом, выдвинувшим понятие «схемы» в качестве ключевой категории исторической стилистики. По Гомбриху, «степень таланта художника ставит в прямую зависимость от его способности корректировать исходную схему»2. А.Е. Махов отмечает, что «Жуковский был неспособен корректировать свою схему - но Веселовский не выносит ему приговора, а ставит нас перед весьма тонкой коллизией: Жуковский ничего не смог поделать с реальностью (не смог ее "отразить") или реальность ничего не смогла сделать с Жуковским, не смогла "из-
1 Энгельгардт Б.М. А.Н. Веселовский. - Пг.: Колос, 1924.
2 Gombrich E. Art and illusion.-2 ed. - L., 1969. - P. 64.
менить его", разрушить его личность? Чей же это крах: поэта, не сумевшего "передать новое содержание жизни", - или жизни, не сумевшей изменить поэта? Личность, ищущая для себя вечной "идеальной цельности", заставляет нас глубоко задуматься над этим вопросом» (с. 12).
Настоящее переиздание книги фундаментального исследования Веселовского воспроизводит единственное прижизненное санкт-петербургское издание 1904 г.: «В.А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения».
Веселовский пишет о Жуковском, что «это единственный настоящий поэт эпохи нашей чувствительности», испытавший ее настроение «не литературно только, но страдой жизни, в ту пору, когда сердце требует опеки любви, и позже, когда оно ищет взаимности». Этот опыт «дал поэту особый поворот его чувству, навсегда связав его "воспоминаниями"». Мотивы сентиментальной поэзии поддержали настроение Жуковского, «но оно наложило на них печать искренности, изящной задумчивости, которая перебивает условность голосом сердца. Это поэтическое cliché, отзвук испытанного и выстраданного, связало его: настали иные времена, проглянуло и позднее счастье, а печаль cliché повторяется среди шалостей Арзамаса и новых увлечений, "Отчетов о луне" и эпитафии "белки"» (с. 61).
Под влиянием увлечения Машей Протасовой Жуковский стал поэтом «личного чувства, благоговейного, элегического, не страстного». Это рождающееся чувство он воспитывал в себе «нежно и робко, как воспитывал чувство веры и дружбы»; симпатии 12-летней девочки открываются 23-летнему Жуковскому навстречу, и он полон неясных надежд. В 1806 г. проснулась и его поэзия: в 1805 г. она дремала, было написано всего три стихотворения, а в 1806 г. - 43, среди которых «Вечер» и «Песнь Барда»; есть элегии, эпиграммы и басни из Лафонтена (с. 120).
Лучшее в лирике Жуковского его первой поры, по мнению Веселовского, - это стихотворения на случай; «небольшие стихотворения, выражающие, если не великие скорби (Гейне), то искреннюю скорбь». «Оттуда и мрачный репертуар, и своеобразная философия любви и счастья» (с. 243). Настоящее счастье - в воспоминании о блаженных минутах; полнота счастья - за гробом: «возлюбленный образ» летит за душою в вечность («К Нине»,
1808). По-видимому, к 1811 г. относится объяснение Жуковского с Е. А. Протасовой, у которой он осмелился просить руки дочери и получил отказ. «Воспоминанье и ожиданье чего-то за таинственным пределом - вот две основные ноты любовной поэзии Жуковского. Воспоминанье - его любимый лейтмотив в "Видении Мин-ваны" (1808), в послании к Батюшкову (1812), в "Эоловой арфе" (1814)» (с. 243).
В представлении Жуковского воспоминание - «это милое товарищество, которого и смерть не разрывает, по которому мы одни исполняем то, что прежде исполняли вдвоем (письмо к Киреевской, 1813, июль)». Счастье - «в удовольствии с воспоминанием», твердит Жуковский Маше и Воейековой (1814-1815); «"святое прежде" царит в стихотворениях болевого 1816 г.; счастьем полон "Цвет завета" (1819)» (с. 244).
Порой Жуковский старается уйти от воспоминания, говорит о прелести настоящего («К самому себе», 1814), развивая ту же идею в альбомах Маши, Воейековой, гр. Самойловой (1819), в обращении к Эверсу 1815 г. («Прекрасному - текущее мгновенье») и в ответе кн. Вяземскому на его стихотворение «Воспоминание». Но призыв к настоящему часто уживается на одной и той же странице с «удовольствием воспоминания», которое противопоставляется настоящему - утопии, «прибежищу» (дневник, 1814) (с. 244). Мотив воспоминания не выходит и позже из поэтического словаря Жуковского; он был прав, отмечает Веселовский, сказав о себе в четверостишии к своему портрету: «Воспоминание и я - одно и то же» (1837) (с. 247).
Все это вызывало печальные темы: образ «кладбища», унаследованный от сентиментальной поэзии, продолжает занимать поэта с первых его стихотворных опытов. С переводом элегии Грея связано начало литературной репутации Жуковского (1802); в 1814 г., остановившись в деревне, он делает зарисовки на кладбище. После смерти М. Протасовой в 1823 г. у Жуковского начался «какой-то печальный, похоронный экстаз; сам он часто рисовал и заказывал писать могилу Маши» (с. 249). Рядом с видениями кладбища -«гимны смерти»; раздающиеся тем чаще, чем происходят сердечные утраты Жуковского. «Для меня теперь все прекрасное будет синоним смерти», - писал поэт в 1829 г. после кончины Воейековой.
Впоследствии все эти мотивы слились в воображении поэта «в мечтательную теорию», в «поэзию смерти», в уверение, что «смерть лучше жизни», а пока вело Жуковского к стилю и мотивам баллады. Веселовский отмечает, что русского поэта прозвали «немцем», «балладником», «романтиком», в то время как он «не выходил из идей и представлений сентиментализма: жизнь и любовь за гробом, свидание с милым, полнота чувства, недостижимого на земле, мир тайны и таинственности... Передавая или, лучше, переделывая до неузнаваемости последнюю строфу шиллеровского "Голоса с того света" (1815), он заставляет ее говорить: "Не унывай: минувшее с тобою; / Незрима я, но в мире мы одном"» (с. 249). Счастье для Жуковского в воспоминании и ожидании, что и создает ту «флеровую мантию меланхолии», то «приятно-унылое» расположение духа, то «наслаждение меланхолией, которую юный поэт желал бы продлить на большую часть жизни» («К Филалету», 1808-1809; «Три сестры», 1808; статья о «Меланхолии», 1808). Позже в размышлении об афоризме Руссо «прекрасно лишь то, чего нет» поэт выскажет мысль: «эта грусть. действует на нашу душу не настоящим, а темным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем» (с. 250).
Под конец жизни, когда религиозные интересы в Жуковском обострились, поэт ограничил роль меланхолии в своем христианском миросозерцании; «теперь ее блаженство, изредка перебиваемое желанием посвятить "прекрасному текущее мгновенье", определяет его воззрение на жизнь: это полоса настоящего, уныло протягивающаяся между воспоминаниями прошлого и чаяниями будущего; на этой полосе кишит общественность, но для сентименталиста она не существенна: образование характера, счастье семьи на первом плане» (с. 251), а если счастье сбудется, то «исполнение общественных условий» окажется на втором плане. Жуковский остался верен до конца этому идеалу; он не воспитал в себе «широких интересов к общественности», но он был тверд в «теории са-модавлеющей человечности», «меланхолически колеблющейся» в ожидании и воспоминании, между прошлым и грядущим.
Через эту пропасть поэзия перекинула свою радугу. Жуковский смолоду толковал о ней, «определения растут, яснеют со временем, производя впечатление целостности развития; досказано было лишь то, что было только намечено. "Стихи, сочиненные в
день моего рождения" (1803) и "К поэзии" (1805) еще полны общих идиллических мест: поэт, презирающий бурный мир, мечтает в убогой хижине - и блажен, ибо он соглашает свою лиру с свирелью пастухов, то в "Рафаэлевой Мадонне" (1821) творчество художника -откровение, приподнимающее завесу неба, "святая поэзия"» (с. 253).
В этом направлении будет и далее развиваться понятие Жуковского о поэзии: традиционно-сентиментальное в основе, поднятое до отвлеченных высот недочетами чувства, для которого формула «жизнь и поэзия одно», имела, в сущности, реальный смысл: поэзия и счастье - одно и то же; счастье в свете, в надеждах на жизнь («К Киреевской»); поэзия - счастье «т.е. тишина души, надежда в будущем, наслаждение в настоящем» («К Тургеневу»). Но счастье не приходило или давалось наполовину, и поэт утешал себя, что поэзия для него «громоотвод», поэзия «золотой середины» (с. 254).
Стремясь определить место, какое уделено в миросозерцании Жуковского идее русской народности, в ее языке, быте, в условиях прошлого и в идеалах настоящего, Веселовский отмечает, что «народность у нас не отделяли от понятия романтизма - и искали ее у Жуковского» (с. 468).
Попытки силой воображения осветить сумрак русской старины, так долго занимавшие поэта, привели его к сознанию, что «древняя история России слишком для нас далека и трудно угадать и живо представить сии времена отдаленные: слишком будет ощутителен вымысел поэтический». Но тут же он раскрывает ему двери, перечисляя возможные, не столь отдаленные сюжеты: времена междуусобия, Мономах, Изяслав, Всеволод Великий и т.д. - до Иоаннов, Василия Темного, Годунова, междуцарствия; «все это полно удивительной жизни. Но надобно быть великим творцом, чтобы воздвигнуть стройное здание из щебня летописей» (цит. по: с. 496).
Веселовский считает, что «мы не вправе прилагать к Жуковскому мерку нашего реального и эстетического понимания народности, она не лежала в сфере его непосредственных интересов» (с. 496). Ко всему этому присоединяется и «личный момент»: Жуковский не эпик, он лирик даже тогда, когда становится рассказчиком, прислушиваясь к сказкам и к мерному падению греческого гекзаметра. Он лирик, даже в подражаниях дававший свое, отдававший себя. Именно эта потребность отдаться, способность занять
собою и сделала его у нас первым поэтом «непосредственного чувства» (с. 497).
«Донесутся ли песни Жуковского к будущим поколениям сквозь "веков завистливую даль", как прочил Пушкин?» - задается вопросом А.Н. Веселовский и дает ответ: «На таких поэтов, как он, бывает своя череда, череда и на психологическое настроение общества, когда-то прислушивавшегося к нему и на нем воспитавшегося. И теперь еще мы ощущаем сладость его стихов, точно звуки "Эоловой арфы", откуда-то спускающиеся в "низость настоящего". Но уже молодость, окружавшая "лебединого пращура", стала отказываться от порывов в область "неизреченного", стала искать поэзии в действительности, и не в уединенной личности, а в широких движениях общественного организма. Осталась правда настроения; завет Жуковского; это стало требованием, и эта правда пройдет "веков завистливую даль"» (с. 504).
Книга снабжена справочным аппаратом - общим именным указателем (составитель И.И. Ремезова).
Т.М. Миллионщикова
2017.03.018. ПОЭТИКА ПЬЕС АН. ОСТРОВСКОГО // АН. ОСТРОВСКИЙ И КУЛЬТУРА КОНЦА XIX - НАЧАЛА XX века: Ще-лыковские чтения 2014: Сб. статей / Науч. ред., сост. Едошина И.А. -Кострома: Авантитул, 2015. - С. 5-88.
Ключевые слова: А.Н. Островский; поэтика; антропонимика; тип; образ; интрига; предисловный рассказ.
В сборнике научных трудов о жизни и творчестве А.Н. Островского представлены статьи культурологов, музейных и архивных научных сотрудников, филологов, историков, библиографов. В издании несколько разделов: «Поэтика пьес А.Н. Островского», «Драматургия А.Н. Островского: Лингвистический аспект», «А.Н. Островский: Рецепция во времени», «А.Н. Островский и театр», «А.Н. Островский: Историко-культурные контексты», «А.Н. Островский: Библиоархивные сведения».
Один из разделов, «Поэтика пьес А.Н. Островского», объединяет материалы о жанровой, типологической, образной структуре творений выдающегося русского драматурга.
