CC BY
9
лишь «провоцирует вопросы, которые остаются без ответа» (с. 428).
Если риторическая теория ridiculum многое объясняет в романе Вольфрама, то жан-полевская теория юмора как «Weltanschauung» от него все-таки слишком далека. Не меньшая дистанция отделяет Вольфрама и от современных представлений о юморе. Читая «Парцифаль» и даже смеясь вместе с повествователем, мы все же еще очень далеки от той «общей неопределенной идеи юмора, которая господствует в наше время» (с. 430).
А.Е. Махов
2017.02.020. ХУПЕР ЛИ. ИЗГНАНИЕ И ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ АВТОРСТВА ПЕТРАРКОЙ.
HOOPER L.E. Exile and Petrarch's reinvention of authorship // Renaissance quarterly. - N.Y., 2016. - Vol. 69, N 4. - P. 1217-1256.
Ключевые слова: Франческо Петрарка; «Канцоньере»; изгнание; авторство.
Франческо Петрарка (1304-1374) считал всю свою жизнь изгнанием: в послании, открывающем его «Письма о делах повседневных» (1366), он говорит: «Я был зачат в изгании, и я родился в изгнании» (Fam., 1.1). У этого утверждения есть биографическая основа, поэт действительно был рожден в Ареццо через два года после того, как его отца изгнали из Флоренции. На протяжении своей долгой жизни Петрарка находил пристанище в различных городах - но не во Флоренции, которую называл своей родиной. Многие современные интерпретаторы расценивают подобные заявления поэта как риторический прием1 или преувеличение. Петрарка, по их мнению, был не изгнанником, а скорее скитальцем2, поскольку, в отличие, например, от Данте, он не испытывал настоящих бедствий и достиг материального процветания. Лоренс И. Хупер
1 Fenzi E. Petrarca e l'esilio, uno stile di vita // Arzaná. - Paris, 2013. - N 16— 17. — P. 365—402; Marcozzi L. Retorica dell'esilio nel canzoniere di Petrarca // Bollet-tino di italianistica. — Roma, 2011. — Vol. 8, N 2. — P. 71—93.
Cachey Th. jr. Peregrinus (quasi) ubique: Petrarca e la storia del viaggio // In-tersezioni: Revista di storia delle idee. — Bologna, 1997. — N 27. — P. 369—384; Greene Th.M. Petrarch viator: The displacements of heroism // The yearbook of English studies. — Birmingham, 1982. — Vol. 12. — P. 35—57.
(Дартмутский колледж) считает, что исследования этого аспекта жизни поэта «были чрезмерно сосредоточены на личных интенциях и мотивах поэта, выводя за рамки анализа юридический и исторический контекст. Отсутствие такого контекста привело к недостаточно полному пониманию новизны представлений Петрарки об авторстве» (с. 1217).
Определение себя как изгнанника предполагает наличие связи между социальной отчужденностью поэта и устойчивым для его лирики мотивом одиночества. Петрарка тщательно позиционирует свои итальянские произведения по отношению к богатой прошлой традиции итальянских авторов-изгнанников, указывая на своих предшественников - Данте, Гвидо Гвиниццелли и Чино да Пис-тойа. Наряду с поэтической традицией для поэтики Петрарки важную роль играла традиция христианская, для которой привычна была мысль о том, что земная жизнь представляет собой странничество в изгнании, характерная, например, для размышлений францисканцев - современников поэта. Универсальность мотива облегчала к тому же легкость перехода от автобиографических моментов к представлению о ссылке как экзистенциальной метафоре.
И все же, как подчеркивает автор статьи, опрометчиво считать Петрарку первым современным автором при всей новизне его взглядов на творчество. Конечно, имеется «некоторая близость между его саморепрезентацией и постромантической концепцией автора как образцового человека, вместе с тем радикально отличного от всего остального человечества» (с. 1219). Тем не менее называть Петрарку поэтом или человеком вне истории, как это делали выдающиеся итальянские филологи Дж. Контини и У. Боско, было бы изрядным преуменьшением различий между его представлениями об авторстве и их современными аналогами. У Петрарки отсутствовало не только желание, но и концептуальный аппарат для того, чтобы утверждать свое авторство в терминах авторского права и т.п., возникших к концу XVIII в. Вместо этого он обращается к юридическим институциям гражданства и ссылки в своем стремлении определить свое творчество в качестве officium (гражданской миссии), требующего особой, привилегированной и образцовой отчужденности от общества.
Юридическое образование Петрарки предполагало понимание различий между объявлением человека вне закона и изгнанием.
Это различие существовало еще во времена Римской империи, но в современном поэту историческом контексте ссылка (exilium / esilio) традиционно воспринималась в переносном или обобщенном смысле: этот термин, скорее, указывал на отдаленность, отчуждение от божественного начала, на несчастье. Петрарка не был формально объявлен вне закона, и он также не присоединился к своего рода «корпорации», кругу флорентийцев-изгнанников. Его статус предполагал иное - «индивидуализм, противоречащий общинным нормам тречентистского гражданства» (с. 1222). Однако ему было нужно обоснование его отчужденности от коммуны, отказа выполнять социальные обязательства и одновременно защита его законных прав как личности. Он нашел его в «формализации миссии поэта как гражданского долга (officium poetae), которая парадоксальным образом зависела от тягостного одиночества изгнания» (с. 1222).
«Решающий шаг в сторону творческой автономии был сделан в 1341 г., когда еще сравнительно молодой Петрарка был увенчан лаврами в Риме» (с. 1225). Литературоведы привычно сравнивают это событие с аналогичным увенчанием Альбертино Муссато (1261-1329) в Падуе в 1315 г. Однако, подчеркивает Л.И. Хупер, эта коронация Муссато была внутрикоммунальным актом, посредством которого падуанская элита отдавала должное одному из своих членов в благодарность за его труды о недавней истории города. Церемония увенчания Петрарки имела пан-итальянский характер: флорентиец, живущий под Авиньоном, получал венец в Риме по повелению короля Неаполитанского. Сопутствующие юридические льготы (privilegium) свидетельствовали о роли гражданского общества в этом акте, хотя его участие было на правах, установленных самим Петраркой. Таким образом, увенчание Петрарки институционализировало его позицию поэта-отшельника через предоставление ему гражданства - и не флорентийского, а римского.
Л.И. Хупер обращает внимание на принятую Петраркой роль в формировании «Канцоньере», темпорально совпадающем с переездом в Италию. Редакции сборника связаны с его переосмыслением своего собственного образа. Поэт «Канцоньере» - не только создатель лирических любовных стихотворений, он становится куратором и редактором своей собственной книги. Важнейшим элементом в этой деятельности было формирование идеальной ауди-
тории сборника - круга друзей, включавшего политически значимые фигуры и интеллектуальную элиту, которых поэт воспринимал как равных себе. В этом актуализировалось представление поэта о равнозначности между поэтическим авторитетом и княжеской властью, в равной степени основанными на идее славы.
Значительное место в статье Л. Хупер отводит внимательному прочтению отдельных компонентов «Канцоньере», подтверждающих его интерпретацию позиции Петрарки. Так, секстина RVF237, описывающая побег поэта из города на природу, использует техническую политическую терминологию в выражении, которое иногда расценивается как традиционный поэтический топос: «Любовь сделала меня гражданином лесов». На самом деле мы имеем здесь отсылку к историческому феномену, современному Петрарке. Многие коммунальные статуты вводили категорию «лесных граждан», т.е. натурализованных граждан, происходящих из сельских окрестностей коммуны, но сменивших официальную резиденцию на городскую, выполняющих фискальные требования и имеющих определенные личностные качества. Однако значительная часть таких лесных граждан все-таки продолжала жить за пределами городских стен, сохраняя тем не менее юридические права и привилегии граждан метрополии.
В целом в первой части «Канцоньере» (RVF1-263) поэт переплетает лексику, связанную с гражданством и изгнанием, с любовными мотивами отдаления от возлюбленной, создавая тем самым эмблематический образ одинокого автора. Петрарка тематизирует опыт физического отдаления и субъективного отчуждения - как от Лауры, так и от других адресатов стихотворений, например, Сен-нуччо дель Бене. Политическое стихотворение «Italia mia benche 'l parlar sia indarno» (RVF128) включено в последовательность из пяти канцон (RVF125-129), посвященных удалению от любимой и представляющих собой кульминацию поэтического мастерства Петрарки в области стихотворной формы. Тем самым «поэт утверждает свою особую способность вмешиваться в историю» (с. 1240) с позиции автора любовной лирики в изгнании. Пророческие интонации текста в сочетании с фатализмом, отсылающим к знаменитому «нет пророка в своем отечестве», позволяют переосмыслить тему любовного разделения в политических терминах и персонифицировать Италию в образе прекрасной, но раненой женщины.
После возрождения итальянской поэзии на народном языке в эпоху Чинквеченто итальянские теоретики, подобные Пьетро Бем-бо, сделали из Петрарки идеализированный образ поэта золотого века, не принадлежащего собственному времени и месту. Однако мотив поэта-изгнанника у самого Петрарки дает нам другую модель, в значительно большей степени связанную с историческим контекстом, - поэта-новатора, нашедшего для себя маргинальную позицию в рамках привычного для своего времени порядка.
Е.В. Лозинская
2017.02.021. КОНТИ Б. ШЕЙЛОК ПРАЗДНУЕТ ПАСХУ. CONTI B. Shylock celebrates Easter // Modern philology: Critical and historical studies in literature, medieval through contemporary. -Chicago: Univ. of Chicago press, 2015. - Vol. 113, N 2. - P. 178-197.
Ключевые слова: Шекспир; Шейлок; «Венецианский купец»; пасхальные бдения.
Брук Конти (Кливлендский государственный университет, Пенсильвания) анализирует пасхальные мотивы в «Венецианском купце» Уильяма Шекспира.
Финальный акт пьесы часто кажется неискушенным читателям лишним. К концу четвертого акта вопрос о фунте плоти решен, и любовные линии практически полностью завершены. Тем не менее Шекспир пишет еще один акт, полный мелких проблем полудюжины любовников.
И если простым читателям акт кажется ненужным, то тем, для кого Шейлок - главное действующее лицо, он дает пищу для ума, в особенности если они считают, что он и задумывался как главный герой, призванный показать нетерпимость, царящую в Венеции.
Существуют две традиционные интерпретации пятого акта, центральным мотивом которого является резкий контраст между судьбой Шейлока, раздавленного и лишенного своей идентичности и своих богатств, и полуночными играми тех, кто довел его до такого состояния.
Акт нужен либо для того, чтобы показать, что не все так ладно в Белмонте и что влюбленных ждет еще множество испытаний, которые их чувство может и не пережить (при этом стоит помнить,
