CC BY
16
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2017.02.006. МАСЛОВ Б. МЕТАПРАГМАТИКА, TOPOSFOR-SCHUNG, МАРКСИСТСКАЯ СТИЛИСТИКА: ТРИ РАСШИРЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЭТИКИ ВЕСЕЛОВСКОГО. MASLOV B. Metapragmatics, Toposforschung, marxist stylistics: Three extensions of Veselovsky's historical poetics // Persistent forms: Explorations in historical poetics / Ed. by Kliger I., Maslov B. - N.Y.: Fordham univ. press, 2015. - P. 128-162.
Ключевые слова: А.Н. Веселовский; историческая поэтика; метапрагматика; литературные роды; М. Сильверстейн; Toposforschung; компаративистика; мотив; формулы; мировоззрение; стилистика.
Исследование Бориса Маслова (профессора компаративистики в университете Чикаго) входит в коллективную монографию «Устойчивые формы. Исследования по исторической поэтике», посвященную исторической поэтике как специфически русскому варианту «теории литературы», который был создан А.Н. Веселовским и в дальнейшем корректировался и расширялся формалистами, М.М. Бахтиным и О.М. Фрейденберг.
Историческая поэтика исследует не только «longue durée» литературных форм, но и способность этих «устойчивых форм» отвечать потребностям времени, адаптироваться к определенным и конкретным социально-политическим ситуациям. В ходе этого приспособления «устойчивой формы» к актуальной ситуации возникает чрезвычайно занимающий авторов монографии феномен «асинхронностей» (asynchronicities) - адаптаций старой формы к новому мировоззрению или социально-политическому контенту.
Двойственность исторической поэтики, занимающейся, с одной стороны, «устойчивыми формами» как таковыми, а с другой -их взаимодействием с исторически конкретными содержаниями, делает эту дисциплину весьма актуальной в современной ситуации: историческая поэтика, по мнению редакторов-составителей монографии, может вступить в живой диалог с такими интеллектуальными течениями, как марксизм или новый историзм, и быть вос-
требованной в свете возобновившегося литературоведческого интереса к поэтике фольклора (oral poetics) и к проблемам жанра.
Борис Маслов, собственно, и видит свою задачу в том, чтобы показать, как именно наследие Веселовского может быть использовано в современной интеллектуальной ситуации. Оно вряд ли будет востребовано школами, стремящимися к построению целостных (totalizing) теоретических систем, к числу каковых, в частности, можно отнести структурализм в его французском или советском варианте. На вопрос «что такое литература?» Веселовский не дает простого ответа, как это делает, например, Б. Кроче, связывавший ценность поэзии с «экспрессивной силой индивидуального художественного гения», или Б.В. Шкловский, для которого центральным приемом словесного искусства было «остранение» (с. 128).
Такой единый «принцип литературы» в концепциях Веселов-ского отсутствует. Воззрения ученого на литературу определяются не одним, но целой совокупностью руководящих принципов, которые Б. Маслов делит на три группы.
К первой группе относятся представления, которые обусловлены формированием Веселовского как медиевиста в конце 1850-х -начале 1860-х годов во время его пребывания в России и в ходе стажировок в европейских городах (Берлине, Праге, Флоренции). Эти представления включают «эмпиристское отрицание универсальной, классицизирующей эстетики, демократическую приверженность к народным формам искусства», своеобразный «интернационализм» - веру в необходимость межнациональных связей для самого существования поэзии и искусства.
Вторая группа «руководящих принципов» включает методологические посылки, которые вытекают из вышеназванных представлений: требование социально-исторической контекстуализации рассматриваемых литературных феноменов; «приверженность к эволюционному литературно-историческому нарративу, который устанавливает корреляцию между литературной и устной традицией (фольклором)»; установление контактов с различными научными дисциплинами (прежде всего с этнографией и исторической наукой); воззрение на личный «гений» поэта как на продукт эпохи.
Наконец, к третьей группе Б. Маслов относит области преимущественного научного интереса Веселовского: историю «тропов» (эпитет, параллелизм); сравнительную поэтику жанров; исто-
рию «идеалов» (т.е. доминирующих культурных концептов); кросс-культурную циркуляцию сюжетов и мотивов (с. 129).
Гетерогенность принципов, лежащих в основе историко-литературных и теоретических воззрений Веселовского, казалось бы, свидетельствует о его «неудаче в систематическом изложении собственного метода». Однако, как полагает Б. Маслов, эта неудача в высшей степени продуктивна: именно методологическая многоплановость исторической поэтики позволяет ей вступить в диалог с целым рядом новых литературных и общекультурных концепций, которые можно трактовать как своего рода «продление» (или, в терминологии автора, «расширение») идей Веселовского.
Так, жанровая теория Веселовского коррелирует с современной лингвистической антропологией и нарратологией (собственно, с «метапрагматикой» Майкла Сильверстейна), учение о кросскуль-турных заимствованиях мотивов - с «Toposforschung», а стилистический анализ, ведущий к «диагнозу мировоззрения», - с марксистской стилистикой.
Первое рассматриваемое Б. Масловым гипотетическое «расширение» исторической поэтики Веселовского относится к его учению о литературных родах и жанрах. В этом учении американского исследователя интересует главным образом идея о связи родов и жанров с «естественными формами», присутствующими в обычной речи: в определенном смысле лирика, драма и эпос являются, по Веселовскому (в трактовке Б. Маслова), естественными формами выражения, которые могут существовать и вне литературных произведений соответствующих жанров. Драматическая форма присутствует уже в Веде и в разговорах богов из «Старшей Эдды».
В таком понимании жанрово-родовая теория Веселовского оказывается соотнесенной прежде всего с бахтинской теорией речевых жанров, но также и с учением Майкла Сильверстейна о «ме-тапрагматике» как особом уровне речевой деятельности, на котором говорящий сознательно выбирает «прагматическую раму» для своего высказывания (например, выбирает форму обращения на «ты» или на «вы» в соответствии с ситуацией общения).
К уровню метапрагматики принадлежат, в частности, и способы маркирования говорящим «чужого дискурса». Эти способы Сильверстейн называет калибрацией (calibtation) и выделяет три
типа таковой: рефлексивную, репортивную и номическую (reflexive, reportive, nomic); первый тип, по мнению Б. Маслова, восходит к якобсоновской «поэтической функции» языка, второй и третий «вдохновлены» анализом Бенджамена Уорфа эпистемических принципов в языке хопи (с. 157-158).
При «репортивной калибрации» принадлежность речи дифференцируется эксплицитно, например, посредством обрамляющих маркеров: «Джон сказал ему, что...». При «рефлексивной калибра-ции» дифференциация высказываний по их носителям производится имплицитными средствами: например, говорящий, чтобы показать, что высказывание принадлежит Джону, подражает его интонациям, манере говорить - обрамляющий маркер типа «Джон сказал..» при этом отсутствует. Наконец, при «номической калиб-рации» говорящий вообще воздерживается от какого-либо маркирования приводимого им чужого высказывания как принадлежащего другому человеку: например, лектор в начале выступления может привести цитату, источник которой остается неназванным.
Эту классификацию Б. Маслов применяет к делению литературных родов. «Репортивная калибрация» - свойство нарративных (т. е. эпических) жанров, которые в целом предполагают существование повествователя, принадлежащего к иному миру, нежели «повествуемый мир». Даже в случае повествования от первого лица ученые склонны различать «испытывающее Я» («experiencing I») и «повествующее Я» («narrating I») как две разные инстанции.
«Рефлексивная калибрация» специфична для лирики, в которой «говорящее Я» и «испытывающее Я» разделены «лишь границей языка, кажущейся прозрачной»; отсюда столь частое неразличение этих инстанций в лирике («biographic fallacy» - «ложный вывод из биографии») (с. 138). Наконец, «номическая калибрация» соответствует драме, в которой изображение персонажей, как и их речь, не предполагают ни эксплицитного, ни имплицитного маркирования чужого высказывания.
Итак, система литературных родов оказывается укоренена в повседневной речевой практике, в самих принципах речи и устройстве языка. Это представление поддерживается этнографическими данными о долитературных аналогах родов: так, «происхождение лирики из песни делает очевидным преобладание в ней лирической
калибрации, поскольку песенная интонация и осуществляет имплицитную метапрагматическую дифференциацию» (с. 138).
Поскольку Веселовский в своей жанрово-родовой теории опирался именно на такие этнографические данные (подкрепляющие идею укорененности жанров в метапрагматической калибра-ции), а прообраз жанров видел в естественном языковом выражении, то и саму метапрагматическую теорию родов, предложенную Б. Масловым, можно, по его мнению, рассматривать как гипотетическое «расширение» исторической поэтики русского ученого.
Второе рассматриваемое Б. Масловым «расширение» касается комплекса формальных элементов (мотивы, схемы, формулы), которые трактуются Веселовским как весьма консервативные составляющие литературного «предания», которые все же способны адаптироваться к новым культурно-историческим контекстам. «Консерватизм формы» (с. 139), подчеркиваемый Веселовским, позволяет сравнить его литературную теорию с учением о топосах (Toposforschung) Эрнста Роберта Курциуса. Топосы, представляющие собой «схемы мысли и выражения», у Курциуса являются основой литературной традиции, понимаемой как «сознательно сохраняемое каноническое наследие» (с. 140). Топосы практически не подвержены изменчивости, в отличие от «унаследованных формул» Веселовского, которые все же могут модифицироваться индивидуальными участниками традиции в соответствии с данной литературно-социальной ситуацией.
Стремясь продемонстрировать превосходство метода Весе-ловского, позволяющего анализировать индивидуальные вариации топосов, Б. Маслов проделывает своеобразный мысленный эксперимент: предлагает собственную интерпретацию топоса, выполненную в духе Веселовского, а не Курциуса. В качестве топоса выступает греческий «парадокс языка», состоящий в том, что язык одновременно - и самая лучшая (полезная), и самая худшая (вредоносная) часть человеческого тела. В различных текстах этот парадокс наделяется специфическими смысловыми модификациями, зависящими от социокультурного контекста: в «Пире семи мудрецов» Плутарха он выступает как «идеал элитарной мудрости» (с. 142); в «Жизни Эзопа» он приобретает фольклорные черты и выполняет задачу социальной критики; в новозаветном послании апостола Иакова амбивалентность языка трактуется как проявление
несовершенства земного мира, которое должно быть преодолено в новой реальности, провозглашаемой Евангелием.
Таким образом, «миграция и трансформация парадокса языка демонстрирует действенность подхода Веселовского к форме как к устоявшемуся, но все же постоянно пересматриваемому выражению культурно-исторических смыслов» (с. 145). В такой трактовке топос принадлежит не к единой «европейской традиции», как у Курциуса, но к разным культурным традициям, контекст которых трансформирует смысл топоса.
Третье предлагаемое Б. Масловым «расширение» исторической поэтики относится к сфере стилистики - а именно к практикуемому Веселовским методу «диагноза парадигматических сдвигов в истории сознания» посредством стилистического анализа (с. 146). Стилистические сдвиги используются как свидетельства мировоззренческих изменений. Соотношение стиля и мировоззрения - в центре поздней книги А.Н. Веселовского «В. А. Жуковский: поэзия чувства и "сердечного воображения"» (1904), где ученый создает картину весьма сложной корреляции между этими уровнями: Жуковский, в эпоху торжества романтизма продолжающий идентифицировать себя с сентиментализмом, элиминирует в своей индивидуальной поэтике элементы импортируемой романтической стилистики или модифицирует их в соответствии со своим мировоззрением.
Как и в предыдущем разделе статьи, Б. Маслов приводит здесь собственный анализ «в стиле Веселовского»; на этот раз он сравнивает две редакции монолога Евгения из поэмы Пушкина «Медный всадник». Появление во второй редакции нескольких строк ярко выраженной несобственно-прямой речи («Жениться? Ну... зачем же нет?» и т.д.) исследователь трактует как стилистический сдвиг, диагностирующий эстетический и мировоззренческий поворот к реализму и центральной для него романной форме. Несобственно-прямая речь позволяет слить воедино дискурсы нар-ратора и персонажа, а тем самым и «серьезный» стиль с бытовыми подробностями (в чем Эрих Ауэрбах видел основную черту реализма XIX в.). Таким образом, стилистический анализ в духе Весе-ловского показывает, что «легкая стилистическая модуляция может преобразовать сентименталистский образ в реалистический» (с. 154).
Три предложенных в статье методологических «case studies» демонстрируют, по мнению Б. Маслова, актуальность методики Веселовского по крайней мере для трех сфер литературоведческой работы: «тщательного прочтения» (close reading) канонического текста, истории унаследованных формальных элементов и теоретической рефлексии над фундаментальными структурами словесного искусства (с. 155).
А.Е. Махов
2017.02.007. ЛЕМАН Ю. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ГЕРМАНИИ: РЕЦЕПЦИЯ НЕМЕЦКОЯЗЫЧНЫМИ ПИСАТЕЛЯМИ И КРИТИКАМИ ОТ XVIII в. ДО НАШИХ ДНЕЙ. LEHMANN J. Russische Literatur in Deutschland: Ihre Rezeption durch deutshsprachige Schriftsteller und Kritiker vom 18. Jahrhundert bis zur Gegenwart. - Stuttgart: Metzler, 2015. - 417 S.
Ключевые слова: немецкоязычная литература, русская литература XIX-XX вв., рецепция русской литературы, русско-немецкие культурные связи, Т. Манн, С. Цвейг, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский.
Вышедший недавно на пенсию профессор сравнительного литературоведения и новой литературной истории университета Эрлангена-Нюрнберга Юрген Леман опубликовал монографию, которую называет главным трудом своей жизни1. Представляя историю восприятия русской литературы в Германии на протяжении двух с половиной столетий как сложный и продуктивный процесс, он показывает, чем немецкая литература обязана литературе русской.
Монография раскрывает творческое взаимодействие двух литератур, влияние таких авторов, как И. С. Тургенев, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов на интеллектуальную атмосферу Германии ХХ в. Среди немецкоязычных писателей, чье творчество открыло русской литературе путь в немецкую, особое место зани-
1 См. интервью Ю. Лемана «Немецкому радио» от 22.8.2016 под названием «Плодотворные отношения русской литературы в Германии»: Hielscher K. Folgenreiche Beziehungen der russishen Literatur in Deutschland // Deutschlandfunk. - Köln, 2016. - 22.08. - Mode of access: http://www.deutschlandfunk.de/literarische-traditionen-folgenreiche-beziehungen-der.700.de.html?dram: article_id=3 63765
