CC BY
77
CURRICULUM: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИКА
2016.01.015. ПАРСОНС Т. НЕКОТОРЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ФАШИСТСКИХ ДВИЖЕНИЙ.
PARSONS T. Some sociological aspects of fascist movements // Parsons T. Essays in sociological theory. - Glencoe (IL): Free press, 1954. -P. 34-49.
Прежний тип социальной теории, особенно европейской, был в очень значительной степени нацелен на то, чтобы понять в широких терминах социальную ситуацию собственного времени автора. Все доброкачественное в этих прежних усилиях, будь то у Конта, Спенсера или Маркса, было в силу этого столь тесно связано с научно сомнительными элементами грандиозных спекулятивных конструкций, методологических допущений и догм, что весь анализ такого рода был со временем дискредитирован в общей негативной реакции на спекулятивные теории.
В ходе подобных реакций вместе с водой часто выплескивают и дитя, ибо элементы надежных озарений и анализа теряются из виду в силу их кажущейся неразрывной слитности с этими чужеродными элементами. В последние годы, видимо, сильнее, чем когда-либо раньше, стали проявляться признаки, дающие надежду на способность социальных наук применить к подобным проблемам обобщенный теоретический анализ так эмпирически и осторожно, что это даст возможность кумулятивного развития понимания, сравнительно не отягощенного научно иррелевантными и несостоятельными элементами. Сама масштабность проблемы диагностики состояния крупной цивилизации настоятельно требует такого метода.
Наверное, самым драматичным развитием в обществе западного мира в новейшей его фазе было появление широких политических движений, обычно обозначаемых как «фашистские». Не-
смотря на их неравномерную проявленность - наиболее заметными их центрами на данный момент стали Германия и Италия - и их изменчивый характер в разных странах, в них есть достаточно много сходства, позволяющего предположить, что это широкое явление глубоко укоренено в структуре западного общества в целом и в его внутренних напряжениях и конфликтах. Как бы мой подход ни отличался от марксистского, последнему определенно надо отдать должное за то, что он связывает фашизм с фундаментальными и общими аспектами западного общества.
В качестве отправной точки для настоящего анализа общая формула, характеризующая фашизм как «радикализм правых», будет, наверное, ничуть не хуже других. Она хороша как минимум тем, что привлекает внимание к двум важным моментам. Во-первых, фашизм - это не «старый консерватизм» того рода, который был особенно известен до 1914 г., хотя элементы, бывшие некогда консервативными в этом смысле, нередко втягивались в фашистские движения. Во-вторых, он определенно располагается «справа», поскольку специфически ориентирован на противостояние политическим движениям «левых» - прежде всего, разумеется, коммунизму.
Наверное, самой важной причиной, дающей нам основания говорить о «радикализме», служит существование популярного массового движения, в котором широкие массы «простых людей» пропитались в высокой степени эмоциональным, а часто даже и фанатичным рвением к общему делу. Эти массовые движения, являющиеся в важном смысле революционными, и есть прежде всего то, что отличает фашизм от обычного консерватизма. Хотя первичной в этих движениях является политическая ориентация, они имеют много черт, роднящих их с великими религиозными движениями прошлого, и этот факт может служить ключом к социологическому анализу их истоков и характера.
Второй важной чертой является роль, играемая привилегированными элитными группами, группами, «материально заинтересованными» в своем положении. Хотя с некоторых точек зрения сочетание этих двух элементов в одном движении выглядит парадоксальным, здесь будет утверждаться, что оно составляет самую суть изучаемого феномена и, возможно, больше, чем что бы то ни было, проливает свет на работающие в нем социальные силы.
На данный момент нам хорошо известно, что движения религиозного прозелитизма обычно развиваются в ситуациях, содержащих некоторый тип социальной дезорганизации, прежде всего тот, который уже давно, но только в общих чертах был охарактеризован Дюркгеймом как «аномия». Наверное, аномию можно кратко охарактеризовать как состояние, в котором множеству индивидов в серьезной степени недостает той интеграции со стабильными институциональными паттернами, которая имеет существенное значение для их личностной устойчивости и для ровного функционирования социальной системы. У этого в свою очередь есть два основных аспекта. Во-первых, есть, видимо, глубоко коренящаяся потребность в относительной стабильности ожиданий, на которые ориентировано действие. Аспектом, на котором прежде всего акцентирует внимание Дюркгейм, является достаточно ясное определение целей действия; не может быть смысла достижения, говорит он, в движении к осуществлению бесконечной цели. Но цели в очень высокой степени определяются институциональными ожиданиями. У Дюркгейма это иллюстрируется неспособностью бесконечного роста богатства, отрезанного однажды от определенных стандартов, удовлетворить людские амбиции.
Подобные соображения относятся и к другим аспектам поведения. Ожидания не могут быть стабильны, если стандарты, в отношении которых требуется конформность, остаются настолько неясными, что не могут быть реальным руководством для действия, или если индивиду предъявляются в одной и той же ситуации два или больше конфликтующих ожидания, каждое из которых претендует на легитимность, которую нельзя игнорировать.
Второй и, видимо, несколько более трудный и сложный аспект состоит в том, что нужна достаточно конкретная и стабильная система символов, вокруг которой могли бы кристаллизоваться чувства индивида. В различных сторонах жизни формируются вполне конкретные ассоциации, которые, возможно, сами по себе и не имеют во многих случаях большой внутренней значимости, но, будучи стабилизированными и воспроизводимыми через живую социальную традицию, выполняют чрезвычайно важную функцию в интегрировании социальных групп и в стабилизации ориентации индивидов внутри них.
Общий характер типичной реакции индивида на аномию обычно обозначается в психологических терминах как состояние незащищенности. Личность не организуется устойчивым образом вокруг связной системы ценностей, целей и ожиданий. Установки обычно колеблются между нерешительностью, парализующей действие, и всякого рода сомнениями и запретами - и, с другой стороны, навязчиво «сверхдетерминированными» реакциями, сообщающими особым целям и символам оттенок ненависти, преданности или энтузиазма, выходящий за рамки того, что приемлемо для данной ситуации. Генерализованная незащищенность обычно соединяется с высоким уровнем тревожности и агрессии; обе последние являются в существенной степени «свободно парящими», ибо не просто возбуждаются в подходящей форме и степени ситуациями, провоцирующими страх или гнев, но и переносятся на ситуации или символы, лишь отдаленно связанные с их первоначальными источниками.
Данная формулировка психологических коррелятов аномии намеренно отнесена к уровню, максимально приближенному к более общим свойствам социальных ситуаций: недостатку определенности целей и стандартов, конфликтующим ожиданиям, неадекватно конкретной и стабильной символизации. Я вполне сознаю, что многие психологи находят глубинные источники незащищенности в отношениях индивида со своими родителями и другими членами семьи в раннем детстве. Эти два подхода совершенно не обязательно противоречат друг другу. Есть много свидетельств того, что незащищенность, развившаяся у взрослых из указанных здесь источников, оказывает влияние на их отношения со своими детьми и, в свою очередь, на формирование характера последних; в итоге может развиться кумулятивный порочный круг.
Возрастание аномии может быть следствием почти любого изменения в социальной ситуации, опрокидывающего ранее установившиеся определения ситуации, жизненные рутины или символические ассоциации. Разумеется, члены некоторых обществ имеют средние типы характера, более других способные выстоять и адаптироваться к быстрым изменениям, но в любом случае есть предел для степени и быстроты изменения, могущего протекать без порождения широкомасштабной аномии. У нас есть масса свидетельств того, что период, непосредственно предшествовавший на-
шей эпохе, был во всем западном мире периодом быстрых и фундаментальных изменений, при которых аномия была неизбежной.
Во-первых, это был период промышленной революции, которая, хотя и началась исторически гораздо раньше, стала все больше набирать силу в XIX в. и продолжила ускоряться в XX столетии. Большинство западных стран, хотя и в очень разной степени, изменились и превратились из преимущественно аграрных обществ в промышленные и торговые; это изменение сказалось не только на занятости, но и на многих других сторонах жизни широких масс населения, особенно выразившись в колоссальном росте городов и постоянном введении в стандарт жизни новых элементов.
Во-вторых (и это тесно связано с первым), общество подверглось многим другим влияниям, отрицательно сказавшимся на ситуационной стабильности. Миграция населения из сельских районов в растущие городские концентрации была лишь одной из фаз колоссального и сложного миграционного процесса, требовавшего комплексного процесса адаптации к новым социальным окружениям и иногда, как в случае массовой иммиграции в США, ассимиляции к совершенно иной культурной традиции в условиях столкновения с противоречивыми ожиданиями и дискриминацией по этнической линии. Несколько иной источник напряжения обнаруживается в нестабильности новой экономики: подверженность циклическим колебаниям с сопутствующей безработицей и быстрыми и радикальными изменениями в стандарте жизни. В этот же общий паттерн вписываются инфляция и многие социальные и экономические последствия войны.
Также важен - возможно, больше как последствие аномии, а не как ее каузальный фактор, - тот факт, что не только в женской одежде, но и во многих других областях наше общество очень подвержено быстрым и резким переменам в причудах и модах. Не успеваем мы привязаться к какому-то паттерну, как его социальный престиж уже рассеивается, оставляя нас с необходимостью сформировать новую ориентацию. Это особенно касается досуга и других сфер самовыражения, но применимо также к политическим и культурным идеям и ко многим областям паттернов потребления.
Наконец, культурное развитие этого периода было преимущественно таким, что подрывало простоту и стабильность ориентации. Это был период неумеренного «развенчания» традиционных
ценностей и идей, период, когда на место прежних стабильных культурных паттернов в таких областях, как религия, этика и философия, пришли не сопоставимо устойчивые замены, а нарочито нестабильная функциональность и склонность к причудливым флук-туациям. Отчасти эта ситуация - неизбежное следствие необычайного развития массового образования и средств массовой коммуникации, благодаря которым культурные влияния, достигавшие в прежние времена лишь относительно небольших «умудренных» меньшинств, воздействуют ныне на огромную часть населения.
Возвращаясь ненадолго к психологическому уровню рассмотрения, отметим, что одной из ярчайших черт нынешней ситуации является степень исчезновения паттернов ориентации, которые раньше могли в полном объеме ожидаемо приниматься индивидом на веру. Комплексность влияний, которые оказывают на него воздействие, необычайно возросла; во многих или даже в большинстве ситуаций общество не дает ему единственного социально санкционированного определения ситуации и одобренного паттерна поведения, а вместо этого предоставляет множество возможных альтернатив, порядок предпочтения и выбора между которыми никогда не ясен. «Бремя принятия решения» чрезвычайно велико. В такой ситуации не удивляет, что огромные множества людей будут (приведем цитату из одного недавнего неопубликованного исследования1) привлекаться движениями, способными предложить им «членство в группе с сильным esprit de corps, подчинением какому-то сильному авторитету и жесткой системе верований; индивид тем самым находит некоторую меру бегства от мучительных сложностей, или от ситуации аномии».
Итак, широкомасштабное проявление аномии в западном обществе в последнее время вряд ли подлежит сомнению. Но сам по себе этот факт демонстрирует лишь подверженность зову движений, подпадающих под общесоциологический тип фашизма, и явно недостаточен для объяснения действительного появления таких движений и, прежде всего, специфических паттернов, в рамках
1 Sprague T.W. Jehovah's witnesses: A study in group integration: Dissertation / Harvard univ. - 1942.
которых они структурировались. И потому далее нужно обратиться к этой проблеме.
Состояние аномии в западном обществе не является в первую очередь последствием воздействия на него структурно случайных дезорганизующих сил, хотя они определенно внесли в него свою лепту. Скорее оно заключало в себе собственный центральный динамический процесс, вокруг которого можно сгруппировать решающе важный комплекс факторов изменения, и его можно назвать, вслед за Вебером, «процессом рационализации». Основные черты его характера и влияния слишком хорошо известны, чтобы требовать детального обсуждения, но его нужно ясно иметь в виду как основу всего последующего анализа.
Несомненно, самая удобная точка отсчета обнаруживается в паттернах науки. Развитие науки, разумеется, само по себе динамично и оказывает некоторое непосредственное воздействие на прогрессивную модификацию традиционных представлений об эмпирическом мире. Между тем именно ее применение в технологии обеспечивает самый поразительный источник кумулятивного социального изменения, глубоко и множеством способов воздействующего на конкретные обстоятельства человеческих жизней. Под воздействие тут подпадает не только эксплицитное формальное содержание профессиональных ролей; это центр, из которого многочисленные сложные разветвления изменений расходятся круговыми волнами в неформальные и символические сферы трудовой жизни людей и - через изменения в их паттернах потребления, отдыха и т.д. - в их частные жизни. Какова бы ни была позитивная ценность этих изменений, они всегда предполагают отказ от традиционных паттернов ориентации, а также обстоятельства и определения ситуации, требующие процесса переприспособления.
Второй динамический комплекс не является просто аспектом науки и ее применения в технологии, но тесно с ними связан. Его можно описать как трактовку широкого круга паттернов действия и контекстов человеческих отношений в терминах ориентации на относительно специфические и ограниченные цели. Классическим центром этого комплекса служит, по всей видимости, область «договорных» отношений, и ее формулировка у таких теоретиков, как Спенсер и Тённис, дает ей классическую социологическую характеристику. Договорной комплекс тесно переплетается с использо-
ванием денег и широким распространением рыночных отношений. Это предполагает необычайное расширение диапазона мобильности элементов, существенных для координированного человеческого действия, и расширение возможности фокусировки элементов из множества источников на осуществлении единой цели. Кодификация и систематизация личных прав и индивидуальных свобод являются такими же существенными аспектами, как, например, явное развитие современного института собственности в имущественной сфере. Вопрос о том, где размещена собственность, не является приоритетным; важна скорее концентрация различных прав, которые мы в совокупности называем правом собственности, в один пучок, в противоположность их дисперсии, и вместе с тем их сегрегация от других элементов статуса их владельца.
Немаловажным элементом в этом комплексе является пат-тернирование функциональных ролей прежде всего вокруг их собственно функционального содержания с отчетливым обособлением от других элементов совокупного социального статуса индивида -родственных связей, локальных уз и даже в значительной степени социального класса и этнической принадлежности. Хотя это пат-тернирование функциональных ролей проявляет себя и в случае независимых ролей, сопряженных с частной профессиональной практикой, наиболее заметно оно проявляется в сфере крупных организаций; более того, последние, какими мы их знаем, без него вряд ли бы вообще можно было помыслить.
Взаимозависимость между комплексом науки и технологии, с одной стороны, и только что рассмотренным комплексом - с другой, чрезвычайно тесна. Некоторые школы мысли, как то Веблена и Огборна, отдают первому несомненное первенство. Это можно, по меньшей мере, всерьез оспорить, поскольку лишь на относительно высокоразвитых стадиях паттернирования функционально специализированных ролей достигается ситуация, наиболее благоприятная для функционирования научного исследования и применения научного знания в технологии. Менее прямо, но существенно влиянию науки на социальную жизнь способствуют мобильность ресурсов, опосредованная собственностью и рыночными отношениями, и институты личной свободы.
Наконец, сама наука является центральным компонентом культурной традиции нашего общества. Как таковая она служит,
пожалуй, самым ярким воплощением более общего паттерна, который можно назвать паттерном «критической рациональности», отличаясь от других в первую очередь тем местом, которое отводится в ней канонам эмпирического наблюдения и верификации. Этот же дух критической рациональности проникал во все большей степени во многие или даже в большинство других сфер культурной традиции.
Примечательным образом, конечно, он проник в философскую мысль и религиозные традиции различных ветвей христианства. В этом направлении проявились прежде всего два последствия: постановка под вопрос когнитивного статуса «неэмпирических» элементов философской и религиозной мысли и склонность к элиминированию паттернов и сущностей, имеющих в первую очередь символическую значимость. Проявлением этой базовой установки является использование категорий «невежество» и «суеверие» как достаточных характеристик всей мысли, не соответствующей особым рациональным или псевдорациональным стандартам момента.
Здесь нам интересно не то, превосходят ли в каком-то смысле паттерны рациональности в этих разных областях те, которые они были призваны заменить; скорее нас интересует связь их относительно быстрого процесса развития с функционированием социальной системы. Должно быть ясно, что их развитие само по себе является, видимо, важнейшим источником аномии. Его значимость в этом отношении отнюдь не проста и не может быть здесь адекватно проанализирована. Отчасти дело здесь в самой скорости процесса, не обеспечивающей возможность стабильной переориентации. Еще один аспект - неравномерность и неполнота его проявления, в силу чего он порождает конфликты в социальных давлениях, воздействующих на одни и те же или разные группы. Есть также вопрос о том, удается ли ему вообще, дабы уравновесить свое подрывное воздействие на традиционные паттерны и ценности, дать группам, наиболее глубоко им затронутым, функционально адекватные замены.
Помимо значимости как источника временной или постоянной аномии, процесс рационализации имеет еще и другую значимость, представляющую для нас здесь решающий интерес. Именно на него мы должны обратить взор в поисках первичного объяснения структурирования установок и социальной организации, на-
сколько его можно трактовать как реакцию на обобщенное состояние аномии. Этот вопрос нужно обсудить на двух первичных уровнях: во-первых, на уровне когнитивного определения ситуации; во-вторых, на уровне неравного аффективного воздействия возникающих конкурирующих определений ситуации.
Процесс рационализации вряд ли обладал бы глубинной социальной значимостью, если бы не воздействовал на огромное множество людей в непосредственных обстоятельствах их повседневной жизни. Между тем как существенная часть того же общего культурного движения развилась традиция «социальной мысли», которую в достаточно широкой перспективе можно рассматривать как совершенно особую, несмотря на ее внутреннюю сложность. Она дала, прежде всего, две взаимосвязанные вещи: диагноз состояния общества - особенно в связи с традиционными паттернами и структурами, с которыми процесс рационализации вошел в конфликт; и схему соотнесения для определения правильных установок «разумных» людей по отношению к текущим социальным проблемам. Функционирование ее как «идеологии» социально-политических движений стало естественным следствием. В самом широком смысле, речь идет об идеологических паттернах «левых» движений.
Такая традиция мысли неизбежно образуется из различных элементов, которые мы сегодня считаем удобным различать. Прежде всего, в ней есть элементы подлинно научных озарений, которые по контрасту с прежними стадиями могут считаться новыми. Несомненно, «утилитарный» паттерн анализа разделения труда и обмена и соответствующий ему анализ функционирования системы состязательных рыночных отношений - короче говоря, «классическая политэкономия», - относятся по большей части к этой категории. Со сдвигом на этом уровне от «экономического индивидуализма» в сторону социализма, особенно марксизма, произошли некоторые изменения в расстановке акцентов на разных факторах, но при этом сохранилось фундаментальное постоянство когнитивного паттерна - «утилитарного».
С высоты сегодняшнего дня можно увидеть, что несмотря на наличие несомненно надежных элементов, почерпнутых из научной точки зрения, были в этой схеме мышления и некоторые недостатки. Внимание в ней было сосредоточено на одном секторе
целостной структуры социальной системы - на секторе договора, обмена, денежных трансакций; другие же, такие как семейная жизнь, игнорировались. При этом даже в зоне сфокусированного внимания важную роль играла, по вполне понятным соображениям, «ошибка смещенной конкретности». Иначе говоря, важные паттерны мышления были неадекватно помещены в перспективу и интегрированы в ней с другими элементами целостной социальной системы.
Научно релевантный элемент оказался в то же время тесно связан с определенными паттернами ценностной ориентации, и у этого были как свои положительные, так и свои отрицательные стороны. В одной из таких связок новая социальная мысль выразила бунт против старого порядка и некоторую рационализацию, или оправдание вводимых процессом рационализации изменений. Первоочередными объектами нападения были традиционно установленные статусы престижа, господства и привилегий, а также сами традиционализированные паттерны, которые были с ними интегрированы. С позитивной стороны в фокус внимания были помещены права индивида как в противовес другим человеческим деятелям (agencies), так и в противовес самой традиции. Важен был также фундаментальный тренд к эгалитаризму. В широком смысле этот паттерн можно описать как паттерн «эмансипации» от контроля сил, лишенных рациональной санкции, от несправедливого господства, от монополии и состязательной привилегии, от «тирании» невежества и предрассудков.
Наконец, помимо вопросов науки и этической ценности, эта тенденция, как отмечалось, распространила паттерны рациональности в метафизическую сферу. Наука была взята как прототип всякой обоснованной когнитивной ориентации, и все элементы традиции, не защищенные научным способом, «развенчивались». Главной мишенью была, конечно, традиционная религия.
В самых ранних фазах своего развития эта схема мышления всей своей полнотой воплощала позитивные ценностные установки. Она определила ситуацию для появления и утверждения нового величественного социального порядка, для свободы в противовес тирании, для просвещения в противовес невежеству и предрассудкам, для равенства и справедливости в противовес привилегиям,
для свободного предпринимательства в противовес монополии и иррациональным ограничениям со стороны обычая.
Постепенно, однако, со все большим восхождением ассоциированных паттернов некоторые элементы этой схемы мышления, изменив в некоторых направлениях свой акцент и формулировку, встроились в этом изменившемся виде в паттерн, воплощающий совершенно другие ценностные установки. Это сконцентрировалось прежде всего в развитой системе эмансипированной и рационализированной экономической организации. Избавление свободного предпринимательства от тирании монополии и обычая привело, как говорят, лишь к системе капиталистической эксплуатации. «Мотив прибыли» стал объектом глубокого осуждения. На сцену вышли неравенство, безработица и новые формы несправедливых привилегий. Политическое освобождение от тирании Бурбонов привело лишь к новому порабощению под водительством «исполнительного комитета буржуазии».
Эта новая негативная ориентация на некоторые первичные аспекты созревающего современного социального порядка сосредоточилась прежде всего на символе «капитализма», который стал считаться в некоторых кругах всеобъемлющим ключом к пониманию всех человеческих зол, таким, каким некогда был первородный грех. Вместе с тем важно заметить, что главные интеллектуальные движения, в которых это развилось, удерживали, притом в крайней форме, рационализированные паттерны в других аспектах, особенно в установках по отношению к невежеству и суевериям -за которыми часто мерцают экономические интересы - и ко многим другим символическим и нерационализированным паттернам мышления и социального поведения. То, что предстает в новейшей ситуации «левой» социальной мыслью, является всецело «позитивистским» и утилитарным.
Теперь, задним числом, ясно видно, что эта рационалистическая схема мысли не могла предложить стабильно институционализированный диагноз даже «современной» социальной системы в целом, не была адекватной для формулировки всех важных ценностей нашего общества и его когнитивной ориентации на мир. Она была повинна в ошибке смещенной конкретности, игнорируя или недооценивая роль того, что Парето назвал «нелогическими» аспектами поведения людей в обществе, роль чувств и традиций се-
мьи и неформальных социальных отношений, тонкостей социального расслоения, особенностей региональной, этнической или национальной культуры - и прежде всего, пожалуй, религии. На этом уровне она поистине помогла спровоцировать самую важную «ан-тиинтеллектуалистскую» реакцию.
На другом уровне она «развенчала» многие из старейших ценностей нашей культурной традиции, прежде всего когнитивные паттерны религии, выйдя далеко за границы, к которым двигались в обществе общие ценности и символы. Даже если не спрашивать о ее метафизической надежности, нельзя сказать, что она адекватно выражала общие ориентации членов общества.
А на вершине этих неустранимых напряжений решающую роль играло возникновение внутри рационализированной культурной традиции такого определения ситуации, которое в пух и прах «развенчивало» многие из институционализированных продуктов самого процесса рационализации. Разумеется, возникла сцена для комбинации этого определения ситуации с переутверждением всех паттернов, которые утилитарная схема не принимала во внимание или недооценивала, - для принятия ее обвинительного вердикта, но с обобщением диагноза до того, что «капитализм» предстал логическим результатом процесса рационализации в целом, а не просто его извращения и факта, что в некоторых направлениях он не был доведен до должного уровня. При этом капитализм и его левацких антагонистов, особенно коммунизм, можно трактовать не как подлинных противников, а как подспудных братьев, общего врага. Еврей служит удобной символической связкой между ними.
Эта реакция против «идеологии» рационализации общества -как минимум один из главных аспектов идеологии фашизма. Она характерным образом принимает основы социалистического обвинения существующего порядка, описываемого как капитализм, но распространяет его на левый радикализм и на весь полусвет научного и философского рационализма1.
Идеологическое определение ситуации, в терминах которого структурируется ориентация социального движения, имеет большое значение, но никогда не бывает само по себе достаточным.
1 Я понимаю важность прочих аспектов целостного фашистского паттерна, таких как романтизм и склонность к этическому нигилизму, но не могу остановиться здесь на их анализе.
Оно непременно находится в теснейшей взаимозависимости с психологическими состояниями и социальной ситуацией людей, к которым оно апеллирует. И теперь нужно перейти к анализу некоторых эффектов процесса рационализации на этом уровне.
Фундаментальный факт состоит в том, что этот процесс проявляется в социальной структуре очень неравномерно: разные элементы населения «рационализируются» в разной степени, с разной скоростью и в разных аспектах их личностей и ориентаций.
Можно сказать, что и традиционные, и рационализированные паттерны в нашем обществе поистине в высокой степени институционализированы. В сущности, само различие между ними в значительной мере не абсолютно, а относительно и динамично; и те и другие функционально существенны даже для относительно стабильного общества. Некоторые элементы населения интегрированы относительно надежно, но с разными акцентировками в том или другом направлении. Так, наиболее интегрированные профессиональные группы будут иметь крен в рациональную сторону, некоторые сельские элементы - в традиционную.
Это различие в проявленности имеет важные последствия как на структурном, так и на психологическом уровне. В структурном отношении оно широко дифференцирует социальную систему по континууму вариаций от самых высокотрадиционализированных областей, наименее затронутых новыми фазами процесса рационализации, до самых «эмансипированных», тяготеющих, по крайней мере отчасти, к институционализации наиболее «передовых» рационализированных паттернов, иначе говоря, тех, которые наиболее основательно эмансипированы от традиционных оснований.
По этим и другим причинам некоторые области социальной структуры стали особенно сильно выделяться из общего фона. Это, в первую очередь, область «интеллектуализма», эмансипированного от паттернов и символов традиционного мышления; во-вторых -область урбанизма, особенно в масштабах метрополиса, с его свободой от традиционного контроля, его космополитизмом и общим неуважением к традиционным узам. В-третьих, это область экономической, технологической и административной рационализации в рыночной системе и крупной организации - особенно ближе к верхним их слоям, - с ее восприимчивостью к ситуациям ad hoc и связью с конфликтующими кодами. В-четвертых, это область
«культурной» эмансипации в литературе и искусстве, с ее высокой чувствительностью к нестабильной причудливости и связью с бо-гемностью. Наконец, имеется моральная эмансипация «Общества», особенно глубоко проникшая в верхний средний класс и заключающая в себе принятие манер и обыкновений, не согласующихся с различными традиционными канонами респектабельности, - от курящих женщин до утонченного адюльтера.
Неравномерная проявленность этих разнообразных форм эмансипации увенчивается несовершенной структурной интеграцией, с латентными или явными элементами конфликта и антагонизма. Эти конфликты в свою очередь легко ассоциируются с напряжениями, заключенными в других структурных искривлениях общества. В частности, здесь можно упомянуть, во-первых, затруднительное конкурентное положение низшего среднего класса: он достаточно близко стоит к осуществлению целей успеха, чтобы остро чувствовать их привлекательность, но подавляющее его большинство - в силу самого соотношения его численности и относительно малого числа призов - обречено на фрустрацию. Во-вторых, есть особые напряжения в ситуации молодежи, порождаемые необходимостью эмансипации от ориентационной семьи и столкновением примерно на той же стадии жизненного цикла с необеспеченностью конкурентного приспособления в сфере занятости. В-третьих, это незащищенность взрослой женской роли в нашем городском обществе1.
Элемент по крайней мере латентного антагонизма между относительно эмансипированными и относительно традиционализи-рованными элементами общества существовал бы, даже если бы все его члены были идеально интегрированы с институциональными паттернами, даже если бы аномии не было. Но мы увидели, что аномия существует в широких масштабах. В связи с предшествующим обсуждением, однако, нужно разграничить два основных
1 Один мой коллега (Э.Й. Хартшорн в неопубликованной статье) отметил, что в Германии наиболее заметная поддержка нацистов исходит от низшего среднего класса, от молодежи и от женщин. Относительно двух последних факторов см.: Parsons T. Age and sex in the social structure of the United States // American sociological rev. - L.; Thousand Oaks (CA), 1942. - Vol. 7, N 5. - P. 604-616 (воспроизведена в этой книге) (имеется в виду: Parsons T. Essays in sociological theory. - Glen-coe (IL): Free press, 1954. - Прим. ред.)
фокуса, и каждый из них связан с тенденцией к разному структурированию установок. С одной стороны, некоторые элементы населения, вовлеченные в передовые отряды процессов эмансипации и рационализации, в наибольшей степени подвержены аномии и сопутствующей ей незащищенности. Обычно эти элементы находят основные точки опоры для своих ориентаций в относительно хорошо институционализированных рациональных и эмансипированных паттернах: в науке, либерализме, демократии, гуманизме, индивидуальной свободе. Но будучи лишены твердой опоры, они склонны к «чрезмерным реакциям» и обычно позитивно и негативно восприимчивы к символизациям и определениям ситуации, являющимся более или менее искаженными карикатурами на реальность и перегруженным аффектами. Так, с негативной стороны традиционный порядок, от которого происходит эмансипация, огульно характеризуется как воплощающий в себе невежество, предрассудки, умственную ограниченность, привилегии и - на позднейших стадиях - алчную капиталистическую эксплуатацию. С позитивной стороны имела место не только подчеркнутая абстрактность, но и некоторая форма наивного рационалистического утопизма. Этот паттерн обычно несет в себе явные признаки психологии принуждения. Считается, что как только будут устранены некоторые символические источники зла, суеверия, привилегий или капитализма, «все сразу станет хорошо» автоматически и навсегда. На самом деле есть все основания полагать, что психология незащищенности этого типа имела много общего с теми когнитивными предубеждениями и неадекватностями утилитарной мысли, которые были очерчены выше. Она внесла важный вклад в распространение определения ситуации, содержащего явные элементы утопизма и искаженной карикатурности.
Другой тип реакции был особенно заметен в тех областях общества, где институционализированные точки опоры для ориентации были образованы традиционными элементами. Там основные источники аномии часто проистекали из таких ситуационных факторов, как изменения в технологиях, мобильность и этническая ассимиляция, при относительно малой прямой связи с рационализированными идеологическими паттернами. В этом случае незащищенность обычно структурировалась в терминах ощущаемой угрозы традиционным ценностям. Типичной реакцией был сверх-
детерминированный «фундаменталистский» тип. Агрессия при этом направлялась на символы рационализирующих и эмансипированных областей, воспринимаемых как «извращение» ценностей. Естественно, этому сопутствовали преувеличенное утверждение традиционных ценностей и лояльность им. Наличие готовых окарикатуренных определений ситуации и крайних символов, конечно, очень способствовало этому структурированию. Использование таких жупелов, как «капитализм», позволяло преувеличивать «гнилость» всего современного общества как оторвавшегося от старых добрых ценностей.
В сложном процессе взаимодействия в западном обществе между несовершенно интегрированными институциональными структурами, идеологическими определениями ситуации и паттернами психологической реакции, типичными для аномии, на некоторой стадии динамичного процесса его развития это новое структурированное массовое движение вышло на сцену и в некоторых точках западного мира возобладало. По-видимому, из вышеприведенного анализа можно со всем основанием заключить, что его возможность по крайней мере так же укоренена в социальной структуре и динамике нашего общества, как раньше был укоренен в них социализм.
Прежде чем перейти к следующей стороне проблемы, стоит сказать пару слов о роли национализма в нынешнем контексте. Хотя комплекс чувств, сфокусированных на национальных культурах, сам по себе, строго говоря, не является традиционной ценностью в смысле «старорежимности», он вобрал многие из этих традиционалистских элементов, наполненных в разных случаях разным конкретным содержанием. Функциональная связь между ростом национализма и процессом рационализации еще со времен Французской революции была очевидной: они развивались одновременно.
По многим причинам националистическое чувство оказалось, по всей видимости, самым доступным каналом для фундаменталистской реакции. Национальное государство приобрело огромную актуальную важность. Во властной системе государств, имеющих разные национальные традиции, действительный или потенциальный враг стал удобной мишенью для проекции множества агрессивных аффектов. В то же время многие из эмансипированных об-
ластей социальной структуры были определены как «интернациональные» и могли теперь рассматриваться как гибельные для национального интереса, чести и солидарности. Наконец, национализм стал своего рода наименьшим общим знаменателем традиционалистских чувств. Прежде всего, даже самого скромного незащищенного гражданина, как бы он ни был фрустрирован в иных отношениях, невозможно было лишить чувства «принадлежности» к великому национальному сообществу.
Несомненно, одна из главных причин разных степеней успеха фашистского движения в разных странах состояла в том, что национальные традиции - а вместе с ними национальная гордость и честь - были в разной степени интегрированы с символами рационализированных паттернов западной культуры. С одной стороны, в Соединенных Штатах великая национальная традиция восходит к Просвещению XVIII в.: свобода, демократия, права индивида -наши великие лозунги. Радикально фундаменталистский бунт должен был бы преодолеть необычайное могущество этих символов. С другой стороны, в Германии политические символы либерально-демократического режима могли трактоваться как безжалостно навязанные пораженной и униженной Германии чужеземным врагом. Национальные чувства, вместо того чтобы тесно интегрироваться с существующим режимом, могли быть легко мобилизованы против него.
Второй важный элемент фашистских движений - элемент «корыстных интересов» - можно рассмотреть гораздо короче. Одна из основополагающих теорем теории институтов состоит в том, что по мере институционализации любого паттерна развивается личный интерес к конформности ему. Личный интерес и моральные чувства не обязательно антитетичны, а могут и часто мотивируют поведение в одинаковом направлении. Хотя это общая истина, она особенно важна в применении к статусам, предполагающим престиж и авторитет в социальной системе. Здесь на вершине более широкого смысла интереса к конформности мы находим интерес к защите более высокого статуса и его прерогатив от вызова со стороны менее привилегированных элементов. Поэтому реакция привилегированных элементов на отсутствие безопасности почти неизбежно структурируется в направлении установки на защиту собственных привилегий от этого вызова. По этой же причине лю-
бое движение, подрывающее легитимность установленного порядка, стремится структурироваться прежде всего вокруг явного или предполагаемого вызова легитимности привилегированных статусов внутри него.
Западное общество во всей своей недавней истории было относительно высокостратифицированным, предусматривая для некоторых элементов институционализированные позиции, наделенные властью, привилегиями и престижем. По сути, чувства и символы, связанные с этими престижными элементами, интегрировались с элементами, институционализированными в обществе в целом. Следовательно, по мере того как процесс рационализации и другие дезорганизующие силы подрывали надежность традиционных паттернов, статус и основания легитимности привилегированных элементов неизбежно этим затрагивались. К этому добавлялись угрозы легитимности и надежности их положения в социальной структуре. Эта ситуация особенно обостряется в силу того, что процесс более общего изменения регулярно сопровождается процессом «циркуляции элиты».
Для высокодифференцированной социальной структуры характерно то, что такие привилегированные элементы должны быть в состоянии оказывать влияние на властные отношения в обществе через иные каналы, нежели те, которые открыты для масс, через политические интриги, финансовое влияние и т.д. Следовательно, при нарастающем обострении обобщенного состояния аномии следует ожидать, что такие элементы, бывшие привилегированными в рамках традиционного социального порядка, будут в заданных конкретной ситуацией пределах развивать формы активности, близкие иногда к образцу заговора; последние можно трактовать в этом свете как защиту их корыстных интересов. Какие именно группы будут в это вовлечены, зависит от особой структурной ситуации в соответствующем обществе.
Общий феномен, видимо, достаточно ясен. Также нетрудно понять и склонность элементов элиты, основные паттерны которых восходят к былому традиционному обществу, становиться восприимчивыми к призывам фашистского типа, как это произошло с земельным дворянством и высшим духовенством в Испании или с юнкерским классом в Германии. Однако есть здесь одно усложнение, которое нуждается в пояснении.
Процесс институционального изменения в новейшей истории нашего общества вывел на авансцену элементы элиты, положение которых было институционализировано прежде всего вокруг новых рационализированных паттернов. Наиболее важны деловые и профессиональные элиты. Последние, кроме случаев, когда возникает прямая угроза прихода к власти радикальных фашистских движений, являются, пожалуй, самыми надежными элементами элиты на современном Западе.
Положение деловой элиты, однако, было куда сложнее. Она обрела на какое-то время весьма могущественные позиции, но последние покоились в силу разных причин на ненадежных основаниях. С «левым» поворотом в движении идеологии ее положение подверглось сильной атаке как ключевой элемент капитализма. С возникновением угрозы ее положению в силу левого крена в процессе рационализации легитимность, моральная оправданность ее положения была поставлена под удар, а ее действительные материальные интересы становились все менее защищенными. С этой точки зрения фашизм конституировал в каком-то смысле продолжение и даже усиление той же угрозы. Последняя стала конкретной в результате прихода к власти новой политической элиты, обладавшей средствами для претворения ее в жизнь.
В то же время в логике чувств фашизм, казалось, обозначал «прочные» традиционные ценности и конституировал бастион против разрушительного радикализма. Он в самом конкретном смысле помог сокрушить могущество организованного труда. И в то же время на уровне властной политики была особая область потенциальной взаимной полезности между политическим движением фашистского типа и сильными деловыми интересами. Особенно верно это было в свете фашистской склонности к немедленной мобилизации экономики на подготовку к войне.
Таким образом, связь между фашизмом и материальными интересами в целом можно считать константой. В случае старых традиционных интересов она относительно безоговорочна, в случае бизнеса - весьма амбивалентна. Обычно она становилась очень тесной прежде всего там, где, как, например, в Германии, деловые интересы не были плотно интегрированы с сильными либеральными институтами. Но даже и там это движение ни в коем случае нельзя рассматривать как простое выражение этих материальных
интересов; в нацистском движении есть элементы, которые при некотором состоянии внутреннего баланса власти могут оказаться весьма разрушительными для бизнеса.
В условиях ограниченного объема можно было проанализировать лишь некоторые аспекты сложнейшей социологической проблемы, представляемой фашистским движением. Анализ никоим образом не полон. Но, возможно, он послужит скромной иллюстрацией направления, в котором, видимо, можно воспользоваться понятийными инструментами социологии для того, чтобы сориентировать себя, по крайней мере интеллектуально, в некоторых более широких аспектах того трагичного социального мира, в котором мы живем. Рассмотрение возможности дальнейших действий, предсказание вероятных социальных последствий и возможных исходов войны и рассмотрение того, что мы можем сделать с фашизмом в ином, нежели строго военном, смысле, подняло бы даже на научном уровне столь сложные вопросы, что лучше нам даже и не пытаться здесь их затрагивать.
Пер. с англ. канд. социол. наук В.Г. Николаева
