CC BY
15
протяженным во времени и имматериальным. (8) Мы соотносимся с чем-то длящимся, а также протяженным во времени и материальным. (9) Мы соотносимся с чем-то длящимся, а также протяженным во времени и имматериальным.
Предложив указанный перечень, П. ван Инваген сосредоточивает свое внимание на позициях (4) и (5), поскольку они представляются ему весьма распространенными и важными, и задается целью показать, что эти позиции нельзя сочетать когерентным образом с теорией личностной идентичности на основе психологической континуумности. П. ван Инваген стремится при этом обосновать следующие два заключения. Всякий материалист, приемлющий теорию личностной идентичности на основе психологической кон-тинуумности, должен принять позицию (2), а не позицию (4). Всякий имматериалист (всякий дуалист или идеалист), приемлющий теорию личностной идентичности на основе психологической кон-тинуумности, должен принять позицию (9), а не позицию (5). В общем, приверженец теории личностной идентичности на основе психологической преемственности должен быть, по мнению П. ван Инвагена, пердурантистом, а не эндурантистом, если пользоваться современной философско-аналитической терминологией.
Ю.А. Кимелев
2015.04.010. НОРРИС К. ВЕЛИКАЯ ФИЛОСОФИЯ: ОТКРЫТИЕ, ИЗОБРЕТЕНИЕ И ПОЛЬЗА ОШИБОК.
NORRIS C. Great philosophy: Discovery, invention and the uses of error // International journal of philosophical studies. - Abingdon, 2014. -Vol. 22, N 3. - P. 349-379.
Ключевые слова: аналитическая философия; Бадью А.; континентальная философия; ДерридаЖ.; ошибка; величие; логика; математика; теория множеств.
Поводом для размышлений современного английского мыслителя К. Норриса послужила фраза Д. Л. Остина, сказанная по поводу одной из идей К. Лейбница: «Это великая ошибка», но «только великий философ мог ее сделать» (с. 349).
В своей статье, состоящей из пяти частей, мыслитель из Кардифа рассматривает, что означает термин «величие» применительно к философии и философам. По его словам, с одной стороны,
существуют философы, в отношении которых данное определение не является таким уж преувеличением или просто плодом доктринерской преемственности со стороны применяющего его. С другой -множество талантливых одаренных философов не заслуживают его, так как не сумели поднять свою творческую и исследовательскую мысль до нового уровня. Подобное противопоставление Нор-рис рассматривает со ссылкой на осуществленное Т. Куном деление науки на «революционный» и «нормальный» этапы развития, а так же с учетом высказывания Остина, которое означает, что великие ошибки отличают по-настоящему великих философов, или - в не столь провокационной интерпретации, - что только великие не боятся идти на риск допустить значительную или концептуальную ошибку. Автор старается доказать, что великой следует считать философию, готовую выдвинуть и развивать спекулятивные гипотезы, выходящие за рамки «безопасных» академических дебатов. В то же самое время философия должна строго отвечать требуемым стандартам, т.е. строиться на основании строгой логики и концептуальной точности. Сосредоточившись в основном на трудах Жака Дерриды и Алана Бадью, автор приходит к выводу, что данным критериям чаще отвечают мыслители «континентальной», нежели «аналитической», традиции.
Стороннику использования в философии обыденного языка Остину, исследующему оплошности, допускаемые в повседневной речи, по словам автора, едва ли грозила опасность совершить глобальную в рамках метафизической традиции ошибку. Он ставил перед собой задачу прояснять смысл отдельных слов, извлекая их из повседневного контекста, с одной стороны, и бороться за чистоту языка и интеллектуальную гигиену, с другой (см. с. 350-351). При этом его методика была крайне близка аналитической линии.
Это же противоречие, по мнению Норриса, характерно и для ряда других философов, подобно П.Ф. Строссону объявлявших «лингвистический переворот», но более склонным к старым «метафизическим» ступенчатым школам (в том числе кантианской). Они имели обыкновение придать своим изысканиям новый спекулятивный или систематизаторский импульс. У Дж. Беннетта, цитировавшего фразу Остина во введении к своему эссе об ошибке Спинозы, она приобрела иронический оттенок, отсутствовавший в оригинале (с. 351). По мнению автора, это отчасти объясняется ма-
нерой Беннетта утверждать некую «коллегиальность» философов западной традиции, проводя с ними «трансисторические дебаты» (с. 351-352). Так проявлялось его уважение к великим предшественникам и выражалось сожаление - в основном, насчет мистико-интуитивного «третьего вида знания», - когда аргументация голландца противоречила критериям современной аналитической логики.
Подобного рода коллегиальность имеет много общего с «рациональной реконструкцией» Б. Рассела, как и многие другие аналитики, прибегавшего в исторических экскурсах к герменевтической практике и не утверждавшего преимуществ аналитических методов. Реплику Остина Беннетт прокомментировал следующим образом: «В этой парадоксальной ремарке истина содержится, по крайней мере, частично: философ может быть введен в ошибку самой силой своей мысли, он делает серьезные ошибки, которых избежал бы, будь сам не таким масштабным или исследуй не столь глубоко» (с. 352). По мнению Беннета, Кант выступил могильщиком идей Спинозы, предложив монистическую концепцию разума / природы, оставляющую мало места для свободы воли и ответственности (там же). В отличие от Остина Беннетт сильно принизил «величие» ошибок, признав скорее их негативную, нежели позитивную сторону (с. 353). За его отношением скрывается водораздел между «аналитической» и «континентальной» философией, сильно напоминающий выработанные Т. Куном стандарты «нормальной науки» и уважения к ней, в отличие от «революционного» мышления, не столько порывающей с выработанными стандартами, сколько переоценивающей их довольно радикальным образом. Автор считает, что такова типично континентальная готовность пойти на значительный риск, в том числе и рисковать ошибиться, ради идей, выходящих за рамки традиционно философского дискурса (там же). Причем, эпитет «великая», по его мнению, значительно чаще можно применять к континентальной философии, нежели к аналитической.
Автор полагает, что реплика Остина способствует лучшему пониманию аналитическо-континентальной дихотомии. По его словам, национальные исторические или геокультурные границы в данном разделении неприемлемы, так как множество основополагающих фигур аналитической философии, в том числе Г. Фреге,
Л. Витгенштейн, Р. Карнап, А. Тарский - были европейского, в основном немецкого или австрийского, происхождения (с. 349). С одной стороны, европейская философия от Гуссерля до Сартра противопоставляется автором аналитической от Фреге до Рассела. Но с другой - он напоминает, что Фреге, обозревая раннюю работу Гуссерля, обвинял того в главном с аналитической точки зрения грехе - «психологизме» (с. 354). Ряд исследователей, к коим относит себя и автор, специализируются на отличиях двух данных течений философской науки.
Норрис считает несправедливым обвинения континентальной философии в туманности, недисциплинированности, логической запутанности и готовности к «стилистическому самопотворствованию», как и обвинения Лейбницу и Спинозе в том, что они были незнакомы с нормами аналитической логики и лингвистической философии, появившимися значительно позже их смерти (с. 354355). Не отрицая того, что философия за несколько последних веков своего развития достигла значительного прогресса, автор ставит перед собой задачу показать, что прилагательное «великая» относится к той, которая развивается вопреки опасению совершить ошибку. То есть речь идет о проектах, реализующихся вопреки проблемам, противоречиям или парадоксам, которые оставляют выбор между тремя альтернативными вариантами ответов (с. 355). Первый, как правило, связанный с линией наименьшего сопротивления, состоит в том, чтобы пересматривать предпосылки или доказательную процедуру. Это консервативный принцип, который определяет границы ущерба и требует восстановить формальную последовательность, удалив малейший намек на любые симптоматичные стрессовые точки. Второй, в чем-то более авантюрный путь состоит в оспаривании определенных аксиоматических или взятых как данное правил, возможно, классической логики (т.е. бивалент-ности, исключения среднего и непротиворечия) - он может оказаться полезным для ревизии или временной приостановки в таких областях как, к примеру, философия квантовой физики. Ряд современных мыслителей (Куайн, Патнем) полагают, что логикам стоит следовать примеру физиков, пересматривая свои постулаты (с. 356). Однако стратегия избегания проблем не может объяснить случающихся в науке прорывов. Лишь третий путь, по мнению автора, способен открыть возможность для радикального наступле-
ния в ситуациях, когда традиционные методы не дают результатов и ведут в смысловой тупик. В таких случаях он советует выходить за рамки формальной - логико-семантической или логико-математической - процедуры. Примером подобных мыслителей в континентальной традиции Норрис считает А. Бадью и Ж. Дерриду, показавших путь «спекулятивной креативности» и вышедших за пределы территории, ограниченной ортодоксальной формальной логикой (с. 356).
Автор напоминает об острых проблемах, вставших перед аналитической философией в начале ХХ в. в связи с попытками «поставить математику на полностью когерентное и свободное от противоречий основание» (с. 357). Этот проект пришел в противоречие с открытым Расселом парадоксом «множества всех множеств, не являющихся членами самих себя» (там же). Следующим подрывом доверия аналитиков к математике стала теорема неполноты К. Гёделя, по которой ни одна система не может быть одновременно когерентной и завершенной, или, иными словами, любая формальная система, способная породить арифметическую или логическую аксиому первого порядка, будет содержать в себе, по меньшей мере, одну недоказуемую аксиому (там же). Но самым значительным среди подобных открытий Норрис считает предложенный Кантором процесс «диагонализации», благодаря которому тот продемонстрировал существование бесконечных множеств, превышающих множество действительных чисел. Рассел решил проблему множественности благодаря строго логическому разделению дискурсов первого и второго порядка. Он считал псевдопарадоксы продуктом неумения увидеть устойчивую формальную границу между языком и метаязыком. Данному решению, по словам Бадью, не доставало адекватной системообразующей строгости. По его мнению, попытка решения любой проблемы средствами метаязыка уязвима, так как создает бесконечный регресс, вынуждая опускаться с одного уровня на другой (с. 358).
Бадью всегда оставляет место для прагматической концепции отступления, а, следовательно, для отказа рассматривать противоречия вплоть до их разрешения. Он выступает против конструктивизма, постоянно привлекающего уже готовые решения и лишенного смелости выйти за пределы современного знания на пути к
истине. Подобный консерватизм роднит это течение с прагматизмом, инструментализмом и онтологическим релятивизмом (с. 358).
По убеждению автора, наиболее значимые достижения философии требуют сочетания креативно-спекулятивной отваги со способностью критического пересмотра любой перспективной теории или гипотезы. Деррида сделал это в курсе ставших ныне каноническими чтений, столкнувших классическую логику с девиантной, где анализировал сочинения Руссо, Гуссерля и Канта. Бадью показал, как диалектику бытия и события (или онтологию и сломанные или трансформированные онтологические схемы) можно проследить в каждом значительном сдвиге в математике, естественнонаучном, искусствоведческом и даже политическом исследовании (там же). «Бадью и Деррида успешно нарушили принцип «интеллектуальной гигиены» аналитиков, требующий строгой демаркации между формальными науками (в основном, математикой и логикой), физикой и другими естественными науками и прочими дисциплинами, где термины «общественные» и «гуманитарные» науки следует понимать с изрядной щепоткой логико-позитивистской соли» (там же). Им - Бадью в особенности - удалось формализовать ряд областей, в частности, искусство, политику и этику, где логики считали подобную процедуру неприменимой. Французский мыслитель отверг всю систему представлений в пользу строгого аксиоматического подхода, берущего в качестве главного принципа скорее последовательность, чем полноту, и одновременно отдавая абсолютный приоритет непоследовательной множественности по отношению к последовательной. Доводя противоречия или логические аномалии до максимума, он «превратил парадокс в концепцию». Это его достижение автор сравнивает с революцией, произведенной теорией множеств Кантора в математике бесконечного (с. 359).
В третьей части (с. 259-363) рассматривается, как Бадью, используя парадигму «диагонализации» Кантора, которая допускает существование аномальных, неучтенных, непоследовательных или порождающих парадоксы элементов, в своем опусе «Бытие и событие» совершил прорыв на новую, считавшуюся недоступной для математиков и логиков территорию политической теории со ссылками на революции не только в политике, но и в искусстве, в первую очередь в поэзии. Ему удалось убедительно показать, что «ис-
тинное» - действительно значимое - событие может остаться незамеченным современниками, хотя и окажет значительный эффект на долгосрочные трансформации в будущем. Как и то, что итогом подавленных, неудавшихся революций бывает частичное выполнение их нереализованных обещаний, когда реализуется одна возможность из бесконечного их количества (с. 360).
В области политической логики - сочетание, считавшееся до него абсурдным, - Бадью продемонстрировал превосходство непоследовательного множества над последовательным, повсеместное преобладание в любом из данных множеств их частей над отдельными членами и соответствующий приоритет тех элементов множества, которые считаются принадлежащими ему, над теми, что включаются в него как подмножества. Это нашло отражение и в терминологии мыслителя, относящейся к выборам. Он описывает представленные элементы в качестве субъектов процесса репрезентации второго порядка между тем как существующую ситуацию - будь то представления о математическом знании или «репрезентативную демократию» в современном понимании слова - в качестве предметов более содержательного «пере-счета», требуемого состоянием ситуации. Последнее может быть определено как результат добавления всех не-представленных, не-принадлежащих и не являющихся членами множеств, которые были исключены из оригинального, считающегося единственным, но ограниченного знания идеологическим фильтром или структурным дефицитом всех прошлых и современных форм «действительно существующей демократии». Тем не менее все эти исключенные факторы могут проявиться в результате обострения конфликта или роста груза нерешенных проблем. Таковы аномалии или «наросты» множеств, которые будут неизменно производится множеством, «считающимся номер один» в результате упомянутых ограничений. Подобная экспозиция в состоянии ситуации способна вызвать полномасштабный кризис и постоянно растущую потребность в переменах, невозможных в границах структур официального знания или институционально-политической власти. И они непременно вырвутся на поверхность либо в виде прежде игнорировавшихся математических дилемм, либо проблем с иностранными мигрантами без документов, грозящих нарушить существующий в государстве статус-кво. Автор считает несомненной заслугой Бадью сведение этих
знаний в строго организованную формальную систему (с. 361). В строительстве своей онтологии множеств французский деконст-руктивист использует строго экстенциональный подход, применявшийся У.В. Куайном и представленный в системе аксиом Цер-мело-Френкеля, который служит Бадью для исследовательских и экспозиционных целей. Это демонстрирует его приверженность универсальному или обобщенному подходу и в метаматематике с логикой, и в политических исследованиях (с. 362). По мнению автора, подобный подход, чреватый отказом от рассмотрения отдельных классов, гендеров, этнических и социальных групп, предполагает сама система, предложенная французским мыслителем (с. 362-363).
В четвертой части (с. 364-369) рассматриваются причины, по которым доказательства Кантора и Когена имели важнейшее значение для проекта Бадью в целом. Во-первых, они поддержали основной тезис его «Бытия и события», по которому формальный ригоризм, требующийся в прогрессивной математической или логической аргументации, в максимальной степени зависит от субъективной приверженности ему тех, кто занимается ею. По мнению французского мыслителя, истинный прорыв в науке зависит от готовности исследователя, зачастую поставив на кон труды всей своей жизни, принять непроверенную, зачастую еретическую гипотезу в качестве истины и доказывать ее со всей страстностью, соблюдая величайшую концептуальную строгость. Во-вторых, концепция континуума, по убеждению Бадью, не оставляла места для пагубных, отягощенных предубеждением и сильно редуцированных концепций истины. Показывая истинную позицию субъекта в процедуре формально-научных рассуждений, она одновременно выводит на поверхность ложный и искусственный характер любого ранжирования (как, например, предложенного логическими позитивистами), уравнивающего истину с объективностью, которая по определению исключает какое-либо участие субъекта. На примере платоновского «Менона» он показывает, как математическая истина - в данном случае речь идет о теореме Пифагора - необходимо требует одновременно и существования объективной ценностной истины, которая всегда может превзойти границы человеческого знания, и активной вовлеченности, страстности субъекта, стремящегося эту истину открыть (с. 364).
Высоко оценивая негативное утверждение Когена, Бадью утверждает его широкое применение за пределами философии математики. По его словам, данный метод объясняет, как существуют и всегда должны существовать истины, которые пока не известны или доказательств которых пока не найдено, но впоследствии они будут постигнуты как раз теми средствами, которые до поры до времени делали их невидимыми. Данная процедура включает операцию, в которой математик, как и в «диагональной» технике Кантора, движется от одного состояния знания к другому, более адекватному или более информативному посредством методик, добавляющих определенные элементы к оригинальному множеству, и «фильтрующей» системы, выбирающей только общие, генериче-ские элементы или необходимые для процедуры выяснения истины, индифферентные к многообразию значений или контексту.
Здесь снова очевидно, что онтологические аспекты теории множеств Бадью отражаются в его политическом мышлении. Они отражают его мнение, что определенные вопросы: справедливость, равенство, доступ к управлению государством и эффективная репрезентация, - неизменно должны оставаться универсалиями для субъектов-людей, без выделения гендера, культуры языка или иных подобных категорий. Однако, по мнению Норриса, остается неясным, как происходят изменения в теории или прорыв в знании, если учитывать естественную тенденцию мысли опираться на существующую когнитивную рутину или привычные способы рассуждений. По его словам, проблему не решает ни релятивистская концепция Т. Куна, по которой смена парадигмы - не что иное, как процесс случайного дрейфа мысли, или теория его ультралевого последователя Р. Рорти, считавшего ее просто продуктом скуки от старых представлений (с. 366). Та же проблема возникает в связи с концептуальным релятивизмом У. Куайна, по которому онтологий столько же, сколько утверждающих их схем, и суждение будет считаться истинным или ложным в зависимости от того, насколько впишется в одну из них. По словам автора, трудно понять, чем должен мотивироваться ученый, чтобы оставить привычный набор убеждений в пользу некой неортодоксальной концепции, которую могут счесть антинаучной или иррациональной в свете принятых стандартов.
Обозревая пути развития современных концепций, автор утверждает, что в свете доктрин онтологической относительности и радикальной смены значения / вариантности парадигмы Куайна / Куна трудно говорить о теории познания: она неизменно должна страдать от дефицита рациональности и нормативности, между тем как, по мнению рационалистов, нуждается в концептуальной строгости и формально демонстрируемой процедуре, начинающейся с некой аксиомы, а затем развивающейся, шаг за шагом, в последовательности дедуктивного доказательства. Скептики считают, что подобные рассуждения не должны распространяться за пределы математики, логики и формальных наук в целом. Норрис полагает ошибочным путь сторонников объяснения философских вопросов с помощью естественно-научных методов в силу острого различия между логическими и эмпирически-информативными рассуждениями, т.е. философскими и естественно-научными способами проверки истины. По мнению постпозитивистов, философии следует порвать с логическим релятивизмом, распространявшимся от Юма до современных логических позитивистов, и принять естественно рациональный вид, который будет трактовать подобные проблемы как псевдодилеммы. Ф. Китчер выдвигает идею о естественной «состоятельности» философии, совмещающей математический концептуализм с перцепционно-эмпирическим рассуждением при понимании характерных объектов, процессов и событий реального мира. Это тесно связано с возобновлением интереса к силлогизмам в рассуждениях или выводах ради лучшего объяснения. Данные доктрины роднит желание избавить философию от расщелины между юмовым «отношением идей» и «фактическим», или (в терминах логического позитивизма) между дедуктивной логикой и всем, что может быть засвидетельствовано эмпирически.
Первый, по мнению автора, ответ скептикам, чересчур потрясенным онтологическим релятивизмом Куайна / Куна, заключается в выделении фундаментального значения логики (подкрепленной математикой) при познании аспектов или структур физической реальности. Второй был наиболее полно развит Бадью, подобно Пармениду и Спинозе считавшему, что «порядок и связь идей такие же как порядок и связь вещей». В этом отношении он реалист и монист, для которого две величайшие катастрофы современной философии - кантианский критический идеализм с отказом от он-
тологии в пользу эпистемологии и следующий из него современный поворот в сторону языка (с. 367) и привели к более расчетливому и менее метафизическому способу мысленных изысканий. В обоих случаях, согласно Бадью, результат заключался в прогрессивной деградации, склонявшей философов к утверждению всего, находящегося в пределах человеческого знания, и отказу от поиска истины, которая выходит за эти границы. Для него искомая истина -повсеместное превосходство непоследовательной множественности над последовательной, как показал Кантор в концепции бесконечности. По его мнению, Платон в своих диалогах невольно предвосхитил данное математическое открытие, меж тем как Аристотель, Лейбниц и Спиноза не делали непоследовательного или неисчисляемого множества питательным субстратом собственной философии (с. 368).
В пятой части (с. 369-374) показано, что «событие» Когена, ранжируемое Бадью наравне с открытием Кантора, имеет для де-конструктивиста необычайное значение. Оно позволяет ему формально, в системообразующих терминах показать, как вопреки весу ортодоксальных убеждений происходят изменения в теории. Более того, французский философ обещает порвать со всей историей мысли от Канта до посткантианских аналитических эпистемологов и философов языка из-за их отступления от онтологии, основной дисциплины для мыслителя, заинтересованного в поиске истины (с. 369).
По мнению Норриса, амбиции и спекулятивная область Бадью делают его труды открытыми риску «сойти с рельсов» надежной методологии или удалиться от повестки дня, предпочитаемой большинством аналитических философов. Утверждая, что философия должна отгородиться от математики, он требует от мыслителя думать математически, по крайней мере, в недоказуемых аксиомах "да / нет" и строго следовать их последовательности. Более того, Бадью считает математику основой для радикального наступления в науке и в политике. Применив метафору Л. Витгенштейна из «Философских исследований», автор утверждает, что «сверхпрочные рельсы» завели Бадью в тупик (с. 370) из-за стремления использовать один и тот же алгоритм для решения всех проблем (с. 371). Автор не разделяет точку зрения деконструктивиста на необходимость принимать определенные подрывающие основы аксиомы, не имеющие убедительного доказательства, но утвер-
ждающие себя исключительно силой убеждения, что потенциально может привести к ныне неизвестной доказательной процедуре. Основываясь на теории принуждения Когена и методе диагонализа-ции Кантора, Бадью описал это явление как «превращение парадокса в концепцию». Автор же считает открытой риску ошибки любую процедуру, ставящую истину в зависимость не от центральной гипотезы, ценности аксиом и достоверности методов, а от силы убеждения их практикующих. Его не устраивает процедура, требующая подбора новых аксиом методом предложенной деконст-руктивистом фильтрации, т.е. отбора общих при отказе от частных, благодаря которой Бадью удалось объединить математику с политикой (с. 373). Весь проект французского философа, по его мнению, подвержен риску оказаться вне зоны действия демонстративных доказательств (с. 373-374). Перефразируя цитату Остина, Норрис заключает, что одним из условий величия в философии является не столько способность делать великие ошибки, иногда продуктивные, но и признавать ответственность за них.
И.М. Цибизова
2015.04.011. РОУЗ А. ДОРОГА К НЕИЗВЕСТНОМУ: В ОТВЕТ КРИСТОФЕРУ НОРРИСУ.
ROSE A. The road toward something that one does not know: In response to Christopher Norris // International journal of philosophical studies. - Abingdon, 2014. - Vol. 22, N 3. - P. 380-384.
Ключевые слова: Бадью А.; великое; континентальная философия; аналитическая философия; парадокс; французская философия.
В ответ на статью К. Норриса «Великая философия: Открытие, изобретение и польза ошибок» (см. реферат 010), где тот, разбирая творчество А. Бадью, утверждает, что величия в философии можно достичь не вопреки, а благодаря нарушению установленных норм аналитической философии, А. Роуз предлагает свою точку зрения, ссылаясь на не использовавшиеся оппонентом труды того же автора «Авантюра французской философии»1 и «Логики миров:
1 Badiou A. L'Aventure de la philosophie française. - Paris, 2012. - 267 p.
