CC BY
71
продолжали оставаться частью мирового социал-демократического движения и делать все возможное для предотвращения гражданской войны в стране» (с. 461). Только в 1922 г., уже в эмиграции, Мартов определил большевистский режим как «протобонапартист-ское извращение революции». Дан, выступая перед эмигрантами в Париже в марте 1930 г., оправдывал поддержку меньшевиками большевиков после их прихода к власти тем, что тогда они защищали интересы трудящихся. Церетели не был согласен с выводами Дана, заявив, что в советской России «преклоняются не перед трудом, а перед кнутом» (цит. по: с. 459).
В. С. Коновалов
2014.01.016. БУЛДАКОВ В.П. УТОПИЯ, АГРЕССИЯ, ВЛАСТЬ. ПСИХОСОЦИАЛЬНАЯ ДИНАМИКА ПОСТРЕВОЛЮЦИОННОГО ВРЕМЕНИ. РОССИЯ, 1920-1930 гг. - М.: РОССПЭН, 2012. -759 с.
Ключевые слова: советская Россия; нэп; революционная утопия; утопия власти; большевистская диктатура.
Автор реферируемой книги д-р ист. наук В.П. Булдаков объясняет, как и почему большевистский нэп оказался прологом к сталинской деспотии. Преимущество в книге отдается анализу документов личного характера, центральное место среди которых занимают письма, поступавшие непосредственно Сталину. Показано, что фрустрационные процессы не смогли подавить беспорядочных агрессивных импульсов в различных слоях общества. Автор полагает, что острые реакции людей на постреволюционные метания большевиков привели к тому, что революционная утопия выродилась в традиционалистскую «утопию власти» в лице единоличной диктатуры.
В.П. Булдаков пишет, что он «попытался проследить как увядающие революционные грезы трансформируются в нечто противоположное на личностном уровне. Исходная посылка такова: фрустрация посткризисных времен возрождает консервативные утопии; допинг агрессивной доктрины помогает осуществить подмену революционной власти ее исторически апробированным эквивалентом» (с. 7).
Структура книги «соответствует задаче охвата всего психоментального пространства "остывающей" от "восстания масс" России» (с. 7) и включает: «От автора», «Предисловие», четыре раздела («"Старое" и "новое" культурное пространство»; «У разбитого корыта революционных иллюзий»; «Враги, везде враги!»; «Какого диктатора я хочу?») и «Вместо заключения: от власти утопии к утопии власти».
Автор пишет, что всякая революция - это соединение утопии и традиции на гребне человеческих надежд и отчаяния. Отсюда непременная череда свержения одних кумиров и возведения других. Так называемые великие люди - вожди, цезари, императоры, короли, фюреры, генсеки, президенты и т.п. - всего лишь этикетки на изломах исторического времени. Их мифологизированные фигуры наиболее прочно утверждаются в массовом сознании главным образом потому, что несут в себе агрессивное начало - единственное, что, как кажется, способно менять мир. Человек жаждет добра и справедливости (каждый по-своему), но историческая память лукаво подсказывает, что единственная гарантия закрепления кардинальных изменений - концентрация власти. Утопия и агрессия - не антиподы, именно их соединение приводит к тому, что плоды людских иллюзий фокусируются на «сверхчеловеческих» образах.
То, что привычно считается властью и государством, в значительной степени состоит из их Образов. Подчинение, которое принято связывать с действием репрессивного, образовательного или управленческого механизма, в большой мере определяется религиозной привычкой к повиновению «высшим» силам. Так было всегда. В данном случае процесс формирования нового «народного» вождя начался сразу после смерти Ленина.
Патерналистская система немыслима без обратной связи со своими подданными. Соответственно она обязана улавливать и «мудро» реагировать на импульсы снизу. В известном смысле она должна обладать особой психомоторикой - без нее она обречена на саморазрушение. Уже в 1920-е годы будущее такой системы зависело от способности выработать своего рода управленческий оптимум, базирующийся на способности верхов адекватно реагировать на любые, включая самые болезненные, психосоциальные импульсы, исходящие снизу. Слабеющую революционную аффектацию предстояло преобразовать в планомерное творчество. Но возможно
ли такое в принципе? Возможно - когда новое не в состоянии победить старое, когда культурное пространство разрывается между отчаянием и надеждой, человеческой массе не остается ничего иного, как реактивировать древний как мир архетип властвования.
В целом психодинамика постреволюционного времени определялась неуклонным дроблением старой социальной структуры и явной неспособностью большинства новообразующихся социумов к самостоятельному формулированию жизненных программ. Препятствовала этому и сама власть, связанная доктриной. Из ее идейной ауры удавалось вырваться лишь немногим представителям «буржуазных» и «мелкобуржуазных» слоев, которые, однако, тут же становились объектом растущей ненависти. Большевики, привыкшие получать энергетическую подпитку от всякого недовольства, не преминули этим воспользоваться.
Как результат, сложилась ситуация тотального взаимонедоверия, рискующего перерасти в войну всех против всех. «Спасти ситуацию» могло лишь психологическое ощущение «осажденной крепости». Добиться этого было нетрудно. Все это и обеспечило движение от «власти утопии» к «утопии власти» - феномен, характерный для всех революций, но многократно усиленный архаичностью российской политической культуры.
По мнению автора, наиболее тревожная для «пролетарской» власти идейно-политическая ситуация сложилась в рабочей среде. Промышленные рабочие начинали откровенно ненавидеть «социалистических» работодателей, заводскую интеллигенцию, причем агрессивные импульсы постепенно перемещались на правящий класс в целом - его очертания они разглядели, несмотря на его ха-мелеонские качества. Привычный классовый протест против «старой» буржуазии таял. Превращение дореволюционных пролетариев в советский рабочий класс происходило через их недовольство «благополучными» социумами. Он превращался в «класс в себе» -сообщество тружеников, не сознающих своего значения для общества, терпеливо сносящего эксплуатацию и лишь временами напоминающего о себе бунтарскими выходками. Русского рабочего «идея реванша над старым миром теперь не столь привлекала. Прогрессировала деградация "авангарда"» (с. 237).
Большевистский замысел превращения рабочих в «сознательных» помощников партии провалился. Стремление поставить
пролетариев во главе государства оказалось химерой революционного воображения. Но если «прогресс» не удалось навязать силой, приходится искать тех, кто этому мешает. В соответствии с законами жизнедеятельности архаичных сообществ рабочие все более активно реагировали на «врагов», подбираемых властью. К 1930 г. место главного классового врага занял «мировой империализм» с его «фашистско-троцкистскими» пособниками.
«Старая» и «новая» буржуазия, между тем, отнюдь не обнаруживала особых протестных настроений, (если не считать привычного «интеллигентского» недовольства властью). Напротив, именно в этой среде было заметно стремление найти modus vivendi с верхами. Кое-что удавалось по мере коррупционного разложения социальной среды. Городская интеллигенция, оказавшись на положении «лишенцев», также пыталась приспособиться к власти. В определенной степени она смогла оказать «сменовеховское» воздействие на партийно-политическую элиту. Самозванная власть ни в чем так не нуждается, как в почтительном смирении «недопонимающих» граждан.
Правящие верхи пытались преодолеть деструктивные процессы с помощью номенклатуры, полагает автор. Однако это вызвало дополнительные трения между искусственно создаваемой «элитой», унаследовавшей «военно-коммунистические» методы руководства, и старыми «буржуазными» специалистами. В конечном счете векторы взаимного недовольства в этой среде удалось погасить, используя жупелы «вредительства» и «троцкизма». Однако общий управленческий уровень стал катастрофически падать.
Масса городских «бывших» социально деградировала, новый «креативный класс» создать не удавалось. Пролетарии испытывали недовольство «сельской буржуазией»; лозунг «Лицом к деревне!» ничуть не помог; робкие призывы «Обогащайтесь!», будучи дезавуированными, лишь усилили недоверие к власти. На окраинах противоречия усугублялись этническим фактором. Как результат, «векторы надежды» стали смещаться в сторону «непогрешимой» фигуры на вершине власти.
Главным объектом недовольства сельских жителей становились коммунисты и комсомольцы; напротив, ненависти к бывшим помещикам не наблюдалось, а отношения со священниками, довольно напряженные в 1917-1918 гг., улучшились. Крестьяне от-
кровенно ненавидели «коммунаров», по-городски «лениво» работавших в убыточных «социалистических» хозяйствах или организовывавших ложные коммуны ради получения дополнительных наделов и инвентаря. «Проблема налогов стала главной во взаимоотношениях крестьян и советской власти» (с. 259). Вопреки острой заинтересованности власти в увеличении массы товарного хлеба постреволюционная деревня откатывалась к хозяйственно-потребительскому балансу натурализованного хозяйства, отказу от производственных инноваций. Вместо привычного равнения на «справного» хозяина крестьян все больше привлекал безответственно-дотационный тип ведения хозяйствования, практикуемый неудачниками. Деревенское пространство стихийно структурировалось по принципу противостояния городу. Постреволюционная «феминизация» постепенно стала сменяться «маскулинизацией», руководящие позиции в деревне стали занимать бывшие красноармейцы.
Поразительно, но социальное недовольство, как в городе, так и в деревне, вплоть до коллективизации практически не перерастало в социальный протест. «Чувство преследуемости», которое обычно движет массой, на протяжении 1920-х годов преобладало. Оно сопровождалось всеобщей подозрительностью к слабо атрибутированной массе «чужих». Атмосфера взаимного недовольства рано или поздно должна была перерасти в поиски «верховного судьи», помогающего избавиться от житейских напастей. Патерналистский призрак «последней надежды» на центральную власть во многом определял ситуацию (с. 294).
Автор пишет, что в контексте данной работы встает вопрос: воздействовали ли помыслы и домыслы простых людей на Сталина? И по мнению В.П. Булдакова, аффектированный поток просьб и предложений, исходящий снизу, соединяясь с политизированной картиной усиливающейся «классовой борьбы», рисуемой спецслужбами, сливался на столе у будущего «вождя» в некую жуткую амальгаму. Вряд ли после этого он мог ощущать себя свободным в политическом выборе. И едва ли приходилось ожидать от него «мудрых» решений. Их заменил старый, как мир, «инстинкт власти», предписывающий уничтожать «чужих» ради фикции собственной непогрешимости.
Деспотия - это преступление, которое невозможно без соучастников. Ими вольно или невольно становились люди, заплутавшие
между старым и новым, прогрессом и отсталостью, добром и злом. Сталинизм не мог возникнуть без пассивного «соучастия во власти» наиболее наивных и несамостоятельных слоев российского общества. Равным образом все болезни возникшего режима были связаны с тем, что его «модернизаторские» интенции базировались на рудиментарных утопических представлениях, расстаться с которыми не находилось сил у слишком многих подданных «красной империи». Фундамент «зияющих высот» был заложен в 1920-е годы (с. 733).
В.М. Шевырин
2014.01.017. ПЕТРОНЕ К. ПАМЯТЬ О ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ В РОССИИ.
PETRONE K. The Great War in Russian memory. - Bloomington: Indiana univ. press, 2011. - XV, 385 p.
Ключевые слова: Первая мировая война; межвоенный период; «забытая» война; советское официальное мифотворчество; советский дискурс о «Великой войне».
В монографии профессора ун-та Кентукки Карен Петроне исследуется динамика представлений о Первой мировой войне, циркулировавших в России в период 1914-1941 гг.; демонстрируется, как память об этом событии постепенно вытеснялась на обочину советской культуры и в послевоенные годы окончательно отошла на задний план, что позволило историкам говорить сегодня о «забытой» войне. Автор не отрицает общепризнанного мнения о том, что в отличие от Западной Европы, где мифологизация «Великой войны» занимала центральное место в культуре межвоенного периода, в СССР это событие оставалось за рамками официального мифотворчества, которое было сосредоточено на Октябрьской революции и Гражданской войне. Однако же, обратившись к изучению большого корпуса литературных и изобразительных источников, К. Петроне обнаруживает огромное количество свидетельств, что позволяет ей реконструировать и исследовать советский дискурс о Первой мировой войне, во многих отношениях вполне сопоставимый с западноевропейским (с. 6). Она отмечает, что маргинальное положение Первой мировой войны в советской культуре обусловливало наличие определенного интеллектуального и поли-
