CC BY
10
Требование ввести «исламский закон» не означает, что существует четко разработанный исламский кодекс. Понятие «исламский закон» включает собрание норм, которые имеют весьма различные юридические трактовки.
Кроме того, не существует единого исламистского блока, в реальности существуют различные исламские общества. Внутри исламизма действуют противоборствующие течения, которые, используя язык политического ислама, преследуют разные политические цели.
Лоранс считает, что в целом «арабская весна» стимулировала общее движение арабского мира к демократии, однако конкретные ситуации в каждой стране отличаются своей спецификой, обусловленной историей, этническим и конфессиональным составом общества, политическим устройством и другими факторами.
Рассуждая о роли внешнего фактора, Лоранс отмечает, что арабский мир и Ближний Восток уже более двух столетий вовлечены в геополитику мировых держав. Однако, подчеркивает Лоранс, на первом этапе «арабской весны» удалось избежать влияния внешнего фактора. События в Тунисе, Египте, Марокко, Йемене были инициированы внутренними факторами без вмешательства извне. Начиная с ливийского кризиса, а затем и сирийского, внешний фактор играет весьма существенную роль. Запад напрямую вовлечен в гражданскую войну в этих странах.
Рассуждая о судьбе нынешних арабских революций, Лоранс предполагает, что власть исламистов через несколько лет будет де-легитимизирована под давлением социальных проблем. Вместе с тем «в течение ближайших десятилетий "арабская весна", как и другие революции, будет оставаться определяющим событием... и только на таком временном периоде выявятся все ее последствия» (014, с. 22).
Ю.И. Комар
2013.02.015. КОЛЛИНЗ Р. КАК ВРЕМЯ ПОРОЖДАЕТ «ПУЗЫРИ» НАЦИОНАЛИЗМА: ДИНАМИКА РИТУАЛА СОЛИДАРНОСТИ В ПРОЖИВАЕМОМ ВРЕМЕНИ.
Collins R. Time-bubbles of nationalism: Dynamics of solidarity ritual in lived time // Nations and nationalism. - Cambridge, 2012. - Vol. 18, Pt. 3. - P. 383-397.
Автор (Пенсильванский университет, США) рассматривает последние события на арабо-мусульманском Востоке в контексте
теории государственного проникновения в общественное пространство.
Согласно данной теории, патримониальные структуры, основанные на союзах хозяйственных единиц, обладающих оружием и способных себя защитить, были со временем заменены бюрократически организованным государством с постоянной армией, централизованной логистикой и упорядоченным налогообложением. Таковое государство, по мере развития системы налогообложения и связанной с этим прозрачности общества, все более рассматривало тех, кого оно облагало налогами, не как членов группы, а как индивидуумов, навязывая обществу таким образом новую идентичность.
Реакцией на подобное проникновение государства в общественную ткань стали социальные движения, которые по сути дела являются не чем иным, как пережитком общинного строя, о чем и свидетельствует то ощущение всеобщей солидарности, которое для них является столь характерным. Своей целью данные движения совершенно естественным образом выбирают столицу - средоточие централизованной власти. Массовые демонстрации становятся своего рода интерактивным ритуалом, фокусирующим внимание участников на объекте ненависти. «Индивидуумы оказываются наполненными эмоциональной энергией... которая побуждает их совершать героические деяния и жертвовать собой. Они убеждены в моральности своих поступков, ощущают, что участвуют в борьбе Добра против Зла» (с. 387).
Если во главе такого движения не стоит хорошо организованная группа, которая могла бы перехватить власть в случае слабости режима, то оно очень быстро дезинтегрирует. Дело в том, что коллективная эйфория - вещь весьма эфемерная. Сначала «нервная система, если можно так выразиться, социального животного возбуждена данной оргией сосредоточенности на коллективных ценностях. Однако когда воздух из шарика уже вышел, заставить его летать можно лишь спустя некоторое время» (с. 386).
Применительно к «арабской весне» данная теория может быть сформулирована следующим образом: «Социальные движения. становятся возможными в результате структурных изменений, вызванных осуществляемой государством модернизацией. Социальные движения, достигнув пика своей мощи, вызывают к
жизни могучие интерактивные действа ритуалистического характера, которые своим острием нацелены на центральные власти. На микро-социологическом уровне для данных движений характерно ощущение всеобщей солидарности толпы, которая может воспринять самые разнообразные идеологические установки, однако наибольшую склонность питает к идеям народного суверенитета, а также националистическим. Данные движения в свои пиковые моменты и представляют собой своего рода "временные пузыри", время существования которых обычно не превышает нескольких недель или месяцев.» (с. 389).
Одна из особенностей подобных движений в арабо-мусульманском мире - то, что подлинное средоточие враждебной власти в сознании толпы - это США и Запад, а местные правители воспринимаются как ставленники последних. Отсюда - то ни на чем не основанное убеждение, что смена режима автоматически приведет к всесторонним положительным изменениям, раз сила, стоявшая на пути «добра», прекратила свое существование. Таким образом, эйфория многократно усиливается уверенностью протестующих в том, что они совершают благородное дело мщения ненавистному и преступному Западу, с одной стороны, и прокладывают путь к процветанию собственной нации - с другой.
Интересно отметить, что одной из движущих сил националистической идеи является в этих странах женское движение, причем последнее здесь окрашено не столько борьбой против патриархального всевластия мужчин (таковая, конечно же, также имеет большое значение), сколько стремлением вернуть раннеисламские порядки, когда женщины действительно играли огромную роль в обществе и фактически добились равноправия, хотя и не надолго. «Женщины. в арабском мире пользуются массовой политической мобилизацией, чтобы принять участие в общественной жизни. Народное единство заботит их в особенной мере по той причине, что сами они в наибольшей степени были исключены из процесса, в котором, собственно говоря, и вершилось обретение данного единства» (с. 395). Тем не менее, поскольку таковая мобилизация имеет характер пузырей, сначала увеличивающихся в объеме, однако весьма скоро сдувающихся, иллюзия единства исчезает, а фракционность (причем наиболее ретроградного свойства), напротив, выходит на передний план; вместе с ней возвращается и гиперкрити-
ческое отношение к проявлениям женской политической активности. Таким образом, эйфорическое единение оказывается чистой фикцией, и женщины обнаруживают это одними из первых.
В Египте, где женщины на протяжении всего ХХ в. неуклонно наращивали свое присутствие в общественно-политической сфере, именно им было суждено в наибольшей мере ощутить негативные стороны данного единения. «Своего пика проявления египетского национального единства достигли во время сборищ на площади Тахрир. Многие женщины приняли в них участие - одни в полной абае, другие - бравируя одеждой западного стиля... Однако религиозные и гендерные различия очень скоро вновь стали очевидными, после того как массовые демонстрации с присущей им эйфорией начали сходить на нет» (с. 393).
Довольно показательно то обстоятельство, что на смену объятиям и поцелуям, с которыми женщины с началом демонстраций буквально набрасывались на их участников - без различия вероисповеданий, пришли акты сексуального оскорбления и насилия по их адресу, когда толпы праздновали победу.
Если в Египте революционные «пузыри» отличались феминистским уклоном, то в Тунисе революция стала возможна благодаря тому, что эйфория ожидания перемен охватила как либеральных космополитов туристской зоны, так и наиболее обездоленные массы в городах; этого оказалось достаточно для достижения «критической массы» переворота. «Тот факт, что насилие распространялось от одного города к другому. означает, что сил правопорядка элементарно не хватало, равно как и то, что они занимали оборонительную позицию. В больших вестернизованных и космополитичных городах у протестующих имелась намного более централизованная организация, направлявшая их действия, так что обеим сторонам конфликта удавалось избегать насильственных эксцессов» (с. 394). Именно умеренность революционеров сыграла ключевую роль, сделав возможным переход на их сторону большого числа правительственных служащих, которые убедились как в разумности выдвигаемых требований, так и в том, что серьезные репрессии и расправы не планируются.
В Ливии, где революционные события начались сразу после победы революции в Египте, картина была намного более хаотической, однако и здесь «пузыри» националистического энтузиазма
дали себя знать: «В течение второй недели. когда правительственные войска стали все больше теснить повстанцев, на территориях, контролируемых последними, поднялась волна ксенофобского по своему духу национализма, выразившаяся в нападениях на темнокожих трудовых мигрантов» (с. 395).
«Если говорить о Йемене, то там можно было наблюдать своего рода версии солидарности масс, время от времени объединяющихся против режима (в особенности это касается столицы), однако же сражения имели место в ряде точек, многие из которых к тому времени уже были опорными пунктами враждующих между собой группировок.
Хотя тунисская революция и оказала некоторое катализирующее воздействие на ход событий в Йемене, вызвав к жизни новый их раунд, на деле она все же просто разогрела давние и многосторонние конфликты. Речь идет о 50-летней истории, наполненной гражданскими войнами, государственным размежеванием и новым объединением, а также попытками подавить сепаратистов, наряду с религиозными и идеологическими противниками. Хотя и имели место случаи, когда разношерстным толпам на время удавалось создать видимость единства в борьбе против режима президента Салиха. едва ли могло возникнуть ощущение, что уход последнего стал бы чем-либо иным, нежели трамплином для дальнейшей войны всех против всех» (с. 395).
«Рост национализма в Новое время может быть объяснен причинами структурного характера - прежде всего возникновением могучих бюрократических государств, проникающих в ткань общества и пропагандирующих культурное однообразие и единую национальную идентичность. Однако же основывающийся на подобных структурах национализм вовсе не обязательно является чем-то интенсивным и долговременным. Даже если он оброс институтами благодаря регулярным ритуалам формального характера, он легко превращается в нечто рутинное, эмоционально убогое и даже утомительное.» (с. 395). Слабость и неукорененность национальных институтов в арабо-мусульманских странах приводит к тому, что население готово от них отказаться в надежде на возникновение лучших или возвращение к прежним, исконным. На примере «арабской весны» легко убедиться в том, насколько безосновательны надежды на некий «новый национальный проект»
2013.02.016-017
в этих странах (подобные надежды питали не только арабские интеллектуалы, но и многие на Западе) - разрушение имеющихся национальных институтов, как правило, приводит к печальным последствиям.
К.Б. Демидов
2013.02.016-017. СУДАН: СОЦИАЛЬНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ ИЛИ ЗАПЛАНИРОВАННЫЙ РАСПАД?
2013.02.016. MAMDANI M. Saviors and survivors: Darfur, politics, and the war on terror. - Dakar: Codesria, 2010. - XII, 380 p. - Bibli-ogr.: p. 357-374. Ind.: p. 375-380.
2013.02.017. WONDU S. From bush to Bush: Journey to liberty in South Sudan. - Nairobi etc.: Kenway publ., 2011. - XII, 259 p. - Ind.: p. 254-259.
1. М. Мамдани (Дар-эс-Саламский университет, Танзания) разоблачает многочисленные мифы о Дарфуре, создаваемые движением «Спаси Дарфур» - одним из отрядов западных фундаменталистов, специализирующихся на защите прав человека, и убедительно показывает, что данный фундаментализм ничуть не менее, если не более, опасен, чем, например, исламский фундаментализм. Движение оперирует понятием расовой идентичности, якобы присущей сторонам конфликта в Дарфуре (и, шире, в Судане); идентичность, существующая от века, обладает набором неизменных свойств.
На деле изначально идентичности строились на основе культуры - каждый мог отнести себя к той или иной общности в силу тех или иных интересов. «Те, кто утверждал, что является арабом, просто увязывал себя с определенной генеалогической линией.» (1, с. 92). Вместе с тем космополитические города строились на основе коммерческих связей. Так, в начале XVIII в. в крупных городах Дарфура проживали выходцы из Ливии, Марокко, Западной Африки, Хиджаза, Индии, Турции, Армении, Греции, Италии, Франции, Германии, Португалии и т.д.
Важно учитывать и религиозные движения в Судане. Так, «фукара» (суфии) использовали шариат, чтобы войти в торговую касту на равных, навязав, по возможности, свои («шариатские») правила игры. В 1762 г. новая элита, сформированная в значительной мере из «фукара», пришла к власти, заменив короля на регента.
