CC BY
30
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2013.01.003. СОВЕТСКИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕОРИИ 1920-1930-х годов. (Сводный реферат).
История русской литературной критики: Советская и постсоветская эпохи / Под ред. Добренко Е., Тиханова Г. - М.: НЛО, 2011. - 762 с. Из содерж.:
1. ЭМЕРСОН К. Литературные теории 1920-х годов: Четыре направления и один практикум. - С. 207-248.
2. КЛАРК К., ТИХАНОВ Г. Советские литературные теории 1930-х годов в поисках границ современности. - С. 280-335.
Формалисты, расцвет деятельности которых приходится на 1916-1927 гг., - самая заметная и оригинальная группа русских литературных теоретиков ранних лет большевизма, отмечает Кэрил Эмерсон (Принстонский ун-т, США). В противовес интуитивист-ским и субъективистским теориям, формализм «утверждал когнитивную структурность искусства, а своей новой и точной терминологией обещал восстановление автономии исследований - и индивидуальных произведений, и целых литературных традиций» (1, с. 207-208). Исследовательница ставит своей задачей рассмотреть русский формалистический эксперимент 20-х годов в контексте трех конкурирующих направлений, которые находились в оппозиции к нему и отчасти определяли себя через это противостояние.
Первое идеологическое направление - материалистическая и «социологическая» критика - составляли пролетарские и марксистские критики и литературоведы, идейно объединяемые в так называемую «социологическую школу» и связанные верностью широко понимаемому социальному детерминизму. Второе направление -воспитанные на немецком романтизме философы-панъевропеисты (М. Бахтин и его круг), связанные с кантианством и феноменологией. Третье направление - психологическая или психоаналитическая критика, в основном фрейдистская. К 1927-1928 гг. все названные группы находились в состоянии кризиса.
Для сопоставления критических школ К. Эмерсон выделяет следующие определяющие аспекты: основная доминанта; поддерживающая или родственная дисциплина; «что подчинено чему» в отношениях между искусством и жизнью; оптимум в отношениях
между личностью и «вещью» в литературной науке. Если «формалистическая доминанта была устремлена к самодостаточному автономному слову (а в литературной истории - к имперсональной поэтической функции), то бахтинский кружок выступал за открытый вовне, взаимозависимый, межсубъектный персональный жест, который к концу десятилетия был переосмыслен как слово или высказывание» (1, с. 220). Если правоверные формалисты чувствовали кровную связь со структурной лингвистикой, то бахтинский кружок ощущал близость к немецкой философии морали.
Обе школы отчетливо различали искусство и жизнь, обе настаивали на том, что эти реальности абсолютно необходимы друг другу. Однако формалисты выражали эти «нераздельные, но не-слиянные» отношения, преклоняясь перед поэтическим словом и принижая значение «быта», а М. Бахтин предлагал иное обоснование их взаимозависимости. В его раннем философском эссе «Автор и герой в эстетической деятельности»1 ощутимо влияние йенского романтика Ф. Шеллинга. Реалии искусства и жизни разделены, настаивал Бахтин: одно не служит и не принадлежит другому. «Однако чтобы обрести силу, межличностная динамика жизни (восприятие и "со-творение" личности другого возможно только через любовь) должна соответствовать или не противоречить межличностной динамике художественного творчества (как данный автор воображает, реализует, и подчиняет себя вымышленному герою)», -пишет К. Эмерсон (1, с. 220). Такая взаимообратимость позволяет понять еще один параметр сопоставлений: для формалистов главными оставались отношения между вещью и личностью, а для бах-тинского кружка исходной и завершающей точкой всегда были отношения между личностью и личностью.
Ответ формализму со стороны бахтинского кружка содержится в работе П.Н. Медведева «Формальный метод в литературоведении» (1928)2, имеющей также эклектически-марксистскую
1 Работа создавалась в первой половине или середине 20-х годов, но не была закончена. Сохранившиеся главы впервые полностью напечатаны в кн.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М.: Искусство, 1979. - С. 7-180. -
Прим. реф.
2
Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. - М.: Лабиринт,
1993.
перспективу. Медведев настаивал, что поэтика, ориентированная на прием, рискует превратить искусство в элитистскую, нигилистическую словесную игру; он поднял и другие проблемы, актуальные для функционирования искусства в революционном обществе. Работа самого М. Бахтина «Проблемы творчества Достоевского» вышла в 1929 г.1, но ко времени появления откликов Бахтин был уже осужден и его имя запрещено к упоминанию.
Смелость бахтинской полифонической теории, как полагает К. Эмерсон, проявилась «в допущении, что язык действительно в состоянии создавать неконтролируемую, свободно развивающуюся "жизнь", лишь даваемую романистом, но ощущаемую героями как их собственная и незавершенная. Герои создаются автором для удивления читателя, они способны отвечать и сопротивляться. Романная полифония, которую Бахтин считал настоящей Коперни-ковской революцией в области слова, и есть самый блестящий формальный прием Достоевского» (1, с. 225). Работу о Достоевском Бахтина приняли равнодушно, если не враждебно (сочувственно в тот момент отозвался о ней А.В. Луначарский). Ортодоксальные марксисты не склонны были верить антиформалистическим взглядам Бахтина и объявили его книгу идеалистической, внеисториче-ской и недостаточно классово ориентированной.
Социологическая школа в лице В. Переверзева критиковала марксистов за недостаточное внимание к роли бессознательного, а также за слишком ограниченный набор факторов, на которых они базировали социально детерминированную теорию литературы. Образ для Переверзева всегда социален, а общая сумма образов в произведении составляет «центральный образ», являющийся аутентичным отражением социального переживания автора. В 1929 г. радикальные пролетарские критики обрушились на социологическую школу. Переверзев, как и Бахтин, был осужден за «психологизм» и недооценку определяющего влияния политики, экономики и социально-классовых отношений в художественном творчестве.
Доминантой формализма было автономное, самоценное слово. Для Бахтина ею было взаимозависимое, незавершенное слово, обращенное к Другому. По контрасту, для марксиста Л. Троцкого
1 Бахтин М. Проблемы творчества Достоевского. - Л.: Прибой, 1929.
доминантой было человеческое поведение, воплощенное в действии - социально детерминированном, классово-сознательном, материальном и диалектическом. В окончании пятой главы книги «Литература и революция» Троцкий позиции формалистов противопоставил марксистский подход: «Они иоанниты: для них "в начале бе слово". А для нас в начале было дело. Слово явилось за ним как звуковая тень его»1.
Марксистско-ленинская литературная интерпретация, по мнению К. Эмерсон, имела специфический интерес к отношениям личность - вещь. «Как социально-экономическая доктрина, укорененная в материальных проявлениях человеческой деятельности, сконструированная в противовес изолированному картезианскому субъекту и предназначенная для укрепления социальных связей, марксизм-ленинизм близок скорее к отношениям личность - личность. Да только сами индивиды, организованные в классы, сформированные материальными условиями, прикованные к своим социальным ролям и своей судьбе, стали предсказуемыми, как вещи» (1, с. 232).
В послереволюционные годы произошел всплеск активного увлечения психоанализом. Психоаналитическая критика настаивала на своей особой близости к «внутреннему миру» человека. Это был, однако, мир телесно-осязаемый. В этой модели творческое воображение управляется иной доминантой: биологической энергией внутри изолированного организма. Революционно настроенные русские защитники З. Фрейда особо ценили монистические, детерминистские, потенциально диалектические аспекты его доктрины, которая, как казалось многим, совместима с материализмом и, следовательно, вполне сопоставима с достижениями Павлова в нейрофизиологии (1, с. 234).
Частично потому, что психоаналитическая критика была связана с именем Л. Троцкого, ссылка и его изгнание в 1927 г. обозначили также и конец фрейдистского «уклона». Фрейдисты редуцировали искусство до каких-то соматических колебаний -компенсации или сублимации. Так, И. Ермаков в книге, посвящен-
1 Троцкий Л.Д. Литература и революция [1923]. - М.: Политиздат, 1991. -
С. 145.
ной Пушкину1 («Этюды по психологии творчества А.С. Пушкина», 1923), связывал «Маленькие трагедии» с другими произведениями поэта через общую для них фиксацию на ужасе и страхе, что критик считал организующим мотивом всего творчества поэта.
К. Эмерсон также проводит сравнительный анализ критических работ о Н.В. Гоголе, представляющих каждое из рассмотренных направлений. Она приходит к выводу о том, что ни одно из них не изобрело универсального аналитического инструментария, но каждое реализовало свой уникальный подход к словесному искусству, сохранившийся в разных формах в русской и мировой культуре по сегодняшний день.
Историю утверждения марксистского канона в эстетике 1930-х годов, сопутствующие ему методологические дискуссии и борьбу вокруг разного рода «уклонов» в литературной теории рассматривают проф. Катерина Кларк (Йельский ун-т) и проф. Галин Тиханов (Манчестерский ун-т) (2). В дискуссиях тех лет значительное место приобрела также проблема жанра; его роль комплексного идеологического инструмента восприятия и концептуализации реальности стала предметом острой полемики. Авторы статьи сосредоточиваются на спорах о романе, эпосе и лирике, в центре которых стояли сотрудники журнала «Литературный критик» и ИФЛИ (Ин-та философии, литературы и истории), прежде всего - Д. Лукач и М. Лифшиц. В этом контексте анализируются и работы М.М. Бахтина о романе и эпосе, а также его книга о Рабле. Чтобы выявить и определить наиболее важные черты бахтинской методологии в их синхронном контексте, К. Кларк и Г. Тиханов рассматривают «семантическую палеонтологию» и ее влияние на литературоведение.
Споры о том, в каком направлении должна развиваться теория соцреализма, каким должно быть его место в истории литературы и в современной мировой литературе, продолжались в течение всех 30-х годов. Наиболее утонченная и опосредованная версия этих дебатов сфокусирована на проблеме жанра. Главными полюсами в этих дискуссиях оказались Д. Лукач и М. Бахтин, хотя по-
1 Ермаков И. Д. Этюды по психологии творчества А.С. Пушкина. - М.; Пг.: ГИЗ, 1923. - 194 с.
следний большую часть 30-х годов находился в изгнании и не имел возможности публиковаться, оставаясь «в это время скорее невидимым оппонентом и участником этих споров» (2, с. 281).
Главным журналом 30-х годов был «Литературный критик» (основан в 1933 г.), ставший основным рупором проводимой сверху кампании против «вульгарного социологизма». Журнал тяготел к немецкой теории (с 1934 г. там начал печататься перевод глав гегелевской «Эстетики», а в следующем году - обстоятельный, хотя и критический обзор эстетики И. Канта), хотя в то же время он ориентировался на русскую «революционно-демократическую» традицию Белинского-Чернышевского-Добролюбова.
Ключевыми сотрудниками были Д. Лукач и близкий ему М. Лифшиц, которые пытались соединить марксистскую литературную теорию с европейской философской традицией. В начале 30-х годов, когда возродилось требование «качества» как важного критерия соцреализма, и после прихода к власти в Германии нацистов, когда Советский Союз начал играть активную роль в антифашистском движении с его апелляцией к «мировой литературе», подобный сдвиг стал политически и идеологически необходимым -для создания интернационалистской литературной платформы. Это и выдвинуло Лукача и Лифшица в ряды ведущих советских теоретиков литературы. Лукач много писал о реализме и его эволюции в соцреализм. Его позиция давала обоснование для усиления космополитизма в советской культуре.
Дискуссия о романе (декабрь 1934 - январь 1935 г.): выступление Лукача и последовавший обмен мнениями - была опубликована в «Литературном критике»1. Генеалогию соцреалистической литературы Лукач начинает с античной Греции, прослеживает ее через Западную Европу Нового времени и приводит к апофеозу, каковым является созданный в Советской России феномен - соц-реалистический роман. Несмотря на классово обусловленные ограничения «буржуазного» романа, Лукач настаивал на том, что он должен быть «критически освоен и переработан», с тем чтобы соцреализм окончательно обрел свой статус вершины литературной
1 См: Проблема романа: Материалы дискуссии // Лит. критик. - М., 1935. -№ 2. - С. 214-249; № 3. - С. 231-254.
эволюции. «Перед нами - сценарий превращения соцреализма, говоря словами Лифшица, в воплощение "мировой культуры"», -подчеркивают авторы (2, с. 289).
Прослеживая траекторию литературной эволюции начиная с гомеровского эпоса, Лукач фактически развивал позицию М. Горького, высказанную им на Первом съезде советских писателей: соцреализм должен быть основан на «народном творчестве». За нарисованной Лукачем картиной развития романа стоит «некий идеальный эпос, менее "примитивная" и мифологизированная версия гомеровского эпоса, и эта версия выполняет роль золотого стандарта, по которому измеряются исторические колебания романа. Цель развития - восстановить эту эпическую цельность, которая возможна только в едином, бесклассовом обществе» (2, с. 290).
Величие ряда романистов героической эпохи реализма (до 1848 г.) было достигнуто, по мнению Лукача, вопреки их собственным (классово обусловленным) желаниям и устремлениям. Лукача и Лифшица стали называть «вопрекистами», т.е. теоретиками, которые доказывали, что литературный гений (монархист Бальзак был лучшим примером) обязан выступить с открытой социальной критикой вопреки своей политической позиции или классовой идентичности. «Вопрекистам» оппонировали «благодаристы», утверждавшие, что правдивое описание действительности возможно только благодаря авторскому («правильному») мировоззрению.
Лукач с его «вопрекизмом» фактически атаковал «вульгарный социологизм», усматривавший прямую связь между классовой позицией и литературным содержанием (этот подход связывался с В. Переверзевым, который принимал участие в дискуссии). Хотя до 1936 г. (когда она была полностью разгромлена) школа В.Ф. Пере-верзева продолжала существовать, именно эта дискуссия утвердила Лукача и его сотрудников в качестве ведущих марксистских теоретиков литературы и смела рапповский провинциализм, фактически связав расширяющийся «пролетарский» горизонт с Гегелем, классической немецкой эстетикой и западноевропейским литературным каноном, отмечают К. Кларк и Г. Тиханов. Но к концу 30-х годов «вопрекистская» позиция Лукача и Лифшица подверглась резким атакам, и в конце 1940 г. журнал был закрыт.
Помимо романа, интенсивно обсуждались все жанры прозы, а также лирика. Кампания «за лирику» была направлена, по сути,
на смягчение наиболее жестких и прямолинейных требований соцреализма. Ее центрами стали «Литературный критик», «Литературная газета» и ИФЛИ. Е. Усиевич и М. Лифшиц выступали в качестве наиболее активных адвокатов того, что называлось «лирическим» началом. Дискуссия о лирическом и политическом началах в литературе, продолжавшаяся до конца 1930-х годов, произвела десятки статей. Снова стали предметом обсуждения такие понятия, как «подлинность», «искренность», «лирика». «Они были воскрешены с целью демонтажа конвенциального нарратива производственного романа, этой основы репертуара советской культуры, в котором любовный сюжет всегда подчинен основному: политическому росту героя и (пере) выполнению производственных планов» (2, с. 295).
Неизвестный Лукачу и далекий от советских культурных институций М. Бахтин провел 30-е годы в работе над жанровой теорией как частью философии культуры. Это десятилетие отмечено для него неопределенностью: часть времени он провел в Казахстане в политической ссылке, затем - в качестве нереабилитированного осужденного, не имевшего права жить ни в Москве, ни в Ленинграде. Работы Бахтина о романе и о Рабле, написанные в основном в 30-х годах (работа над книгой о Рабле продолжалась и в 60-х1), основывались на разных позициях.
В статьях утверждалась несовместимость эпоса и романа, романное начало оценивалось куда выше эпического; книга о Рабле намечала пересмотр этой жесткой дихотомии и постепенное сближение и синтез романного и эпического начал. В карнавале эпос многократно повторяется в безграничной памяти человечества «о космических переворотах прошлого», тогда как романное начало «живо в гротеске и снятии дистанции, в радостном и чуждом иерархичности торжестве свободы через смех. Подобно эпосу, карнавал поддерживает традиционные практики, но делает это открыто, доброжелательно, "неустойчиво" - словом, "романно"» (2, с. 300). Книга о Рабле представляется исследователям той точкой, в которой, примирив и синтезировав в действиях человеческого тела
1 Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. - М.: Языки славянской культуры, 2010. -Т. 4 (2): Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса (1965). Рабле и Гоголь (Искусство слова и народная смеховая культура) (1940, 1970).
культуру и жизнь, пересмотрев и переместив границы культурных табу, найдя симбиоз эпического и романного начал, Бахтин обосновал новый смысл традиции, основанной на гибкой и чуждой пиетету народной (коммунальной) культуре.
В 30-х годах М.М. Бахтин выступает как философ культуры: «Весь его концептуальный аппарат в это время связан с "большими нарративами" о внутренних истоках культурной эволюции, где роман занимает центральное место» (2, с. 304). Он отказывается от литературной теории как автономной и самодостаточной области знания. Его интерес к жанру стал результатом его глубокого интереса к философии и истории культурных форм. Этот новаторский сдвиг к философии культуры обеспечил Бахтину предпосылки для возведения собственного теоретического здания на основе синтеза различных интеллектуальных традиций и творческого развития идей, пришедших из различных специализированных дискурсов.
Примером этого перехода от эстетики (и этики, а соответственно и от концентрации на творческой индивидуальности писателя и моральной оценке) к философии культуры, по мнению исследователей, может служить сдвиг от понятия полифонии (многоголосие) к понятию гетероглоссии (разноязычие) в качестве основной черты романа у Бахтина. В его ранних работах полифония в целом рассматривалась почти исключительно как художественный феномен и главное достижение писателя-новатора Достоевского. Никаких необходимых связей между нею и жанром романа на этом этапе не усматривалось. Жанр романа еще не объявлялся полифоничным по своей природе.
Однако в 30-х годах понятие полифонии постепенно уступает место понятию гетероглоссии, которую Бахтин понимал как феномен, независимый от индивидуальных художественных достижений автора. «В то время как полифония заключала в себе смесь эстетических и моральных элементов (слушать другого, не подниматься над ним), гетероглоссия не имеет моральных обертонов. Она утверждает более нейтральные взгляды на язык и на роман и не предъявляет никаких моральных требований» (2, с. 306).
Только в 30-х годах Бахтин выявил необходимую связь между гетероглоссией и романом: роман считается наиважнейшим, если не единственным воплощением гетероглоссии, художественной формой, которая наилучшим образом приспособлена для того, что-
бы ухватить и приспособить друг к другу часто не стыкующиеся в социальной жизни языки и голоса, полагают К. Кларк и Г. Тиханов.
Некоторые особенности бахтинской методологии и стиля его теоретизирования (особенно его предрасположенность к истории литературы и культуры «без имен», его увлечение жанром и жанровой памятью, а также его переоценка значения фольклора и популярной культуры) разделялись многими методологическими направлениями 30-х годов, и прежде всего приверженцами «семантической палеонтологии» (понятие ввел в обращение Н. Марр). Эта сравнительно небольшая группа ученых (О.М. Фрейденберг, И.Г. Франк-Каменецкий), которую объединяло восхищение Н. Марром, его «новым учением о языке» и его методологией культурного анализа, оказала, в свою очередь, как показывают исследователи, значительное влияние на Бахтина и некоторых его современников.
Разнообразные споры 30-х годов позволяют понять значение жанра и жанровой памяти - в их сложных взаимосвязях с проблемами метода и идеологии - для литературной теории, стремившейся к расширению своей компетенции и превращению в теорию культуры, заключают авторы реферируемой работы.
Т.Г. Петрова
2013.01.004. ДОБРЕНКО Е.А. ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА И ИНСТИТУТ ЛИТЕРАТУРЫ ЭПОХИ ВОЙНЫ И ПОЗДНЕГО СТАЛИНИЗМА, (1941-1953) // История русской литературной критики: Советская и постсоветская эпохи / Под ред. Добренко Е., Тиханова Г. - М.: НЛО, 2011. - С. 368-417.
В литературной ситуации эпохи войны Е.А. Добренко выделяет два периода - до и после 1943 г.
Первый период характеризуется ослаблением партийного руководства литературой, отсутствием шумных идеологических кампаний и персональных разоблачений. Ключевое слово уже не «партия», а - «отечество». Изменились формы функционирования литературы: «толстые» журналы сократили объемы, периодичность и тиражи (в 1941 г. прекратился выход «Молодой гвардии», «Сибирских огней», «На рубеже», «30 дней»; в 1942 г. - «Красной нови»; в 1943 г. - «Интернациональной литературы»), а художественные тексты переместились на страницы партийных и военных
