CC BY
24
(с. 82), а также ее гуманистическую направленность. И это последнее особенно важно.
К.А. Жулькова
2003.04.005. ТИХАНОВ Г. ГОСПОДИН И РАБ: ЛУКАЧ, БАХТИН И ИДЕИ ИХ ВРЕМЕНИ.
TIHANOV G. The Master and the slave: Lukacs, Bakhtin, and the ideas of their time. - N.Y, 2000. - 327 p.
Главными героями исследования Г. Тиханова стали два мыслителя, сыгравшие значительную роль в истории эстетики и литературоведения XX в. Судьбы, степень прижизненного влияния и время включения М.М. Бахтина и Г. Лукача в научный канон прошедшего столетия были разными, однако оба они испытали влияние одних и тех же философских концепций и в своих работах отвечали на сходные вопросы, актуальные для их эпохи.
Поскольку книга написана в рамках компаративной истории идей, в первую очередь возникает вопрос о возможности взаимовлияний двух исследуемых авторов. Г. Тиханов считает, что можно вести речь лишь о воздействии идей Г. Лукача на М.М. Бахтина, причем на двух принципиально важных этапах его научного пути: во время написания книги о Достоевском (1929) и в 30-40-е годы — во время работы над теорией романа, а также изучения творчества Рабле и Гёте. Вместе с тем маловероятно, чтобы Г. Лукач был знаком с произведениями Бахтина, для этого он недостаточно хорошо знал русский язык, а сам Бахтин к моменту появления Лукача в Москве уже был отправлен в ссылку, и единственной работой, опубликованной под его именем, оставались «Проблемы творчества Достоевского».
Выбор материала для исследования (работы, написанные учеными в период между двумя мировыми войнами) определяется тем, что более поздние произведения, по убеждению Г. Тиханова, во многом восходят к ранним текстам или же были задуманы учеными в 30-е годы. Кроме того, большая часть рассматриваемых работ прямо или косвенно касается вопроса о жанровой специфике романа: именно здесь Лукач и Бахтин достигли наибольших результатов. «Жанр романа стал точкой пересечения литературного и философского подходов, направленных на постижение современности и призванных ответить на ее запросы» (с. 7).
Монография Г. Тиханова состоит из трех частей, в первой из которых (гл. 1—3) на материале ранних работ обоих авторов рассматривается «генезис важнейших понятий — культура, форма и жанр — на фоне философских дискуссий того времени» (с. 16). Во второй части (гл. 4—6) автор показывает, как в книгах 20-30-х годов «эти понятия стали мощными инструментами для анализа социальных аспектов самой литературы и размышлений о ней в контексте идеи современности» (с. 17). И, наконец, в последней части работы осмысляются подходы двух исследователей к творчеству Достоевского, Гёте, Гегеля и Рабле.
Философскими течениями, оказавшими наибольшее влияние на развитие мысли обоих авторов, стали неокантианство, философия жизни и гегельянство. Г. Тиханов демонстрирует определенное сходство в теориях соотношения культуры и цивилизации, а также жизни и формы, разработанных Лукачем и Бахтиным в рамках этих традиций. Хотя эти концепции были весьма значимы для последующей интеллектуальной карьеры ученых, наиболее оригинальные достижения принадлежат им в исследовании категории жанра и, в частности, романа.
По убеждению Г. Тиханова, принципиальная близость между концепциями исследователей объясняется тем, что они придерживаются взглядов, восходящих одновременно и к Аристотелю, и к Гегелю. Жанр выражает определенное мировоззрение, он моделирует его содержательные стороны и отбирает такие его элементы, которые могут быть переведены на язык искусства. Следовательно, жанры могут существенно изменяться лишь тогда, когда человеческие взгляды на мир претерпевают определенную трансформацию. Но еще более важным следствием такого понимания является принципиальная двойственность подхода: ученые постоянно колеблются между эссен-циалистским и историческим взглядом на проблему жанра. Это внутреннее противоречие может принимать разные формы. У Бахтина мы видим стремление выявить вечный, внеисторический смысл жанра, рассматриваемого в остальных случаях с конкретно-исторической точки зрения: роман воплощает диалогический аспект человеческой мысли и существования, укорененные в самой сущности человека, а различные исторические периоды лишь помогают или мешают ему проявиться. Что же касается Г. Лукача, то для него роман или эпос воплощают различные типы мировидения, сменяющие друг друга
согласно гегелевскому закону «отрицания отрицания» и поэтому соответствующие не столько конкретному историческому периоду, сколько различным типам цивилизации и общественного устройства. «Каждый по-своему Бахтин и Лукач разрываются между двумя равнозначными устремлениями: остаться верным духу безупречного историзма, с одной стороны, а с другой — выйти за его пределы ради выдвижения гипотез о человеческой природе и цивилизации в целом» (с. 56).
Однако между жанровыми концепциями двух мыслителей существует и принципиальное различие. Для Лукача литературный жанр отражает определенное содержание, некоторый момент реальности. «Подлинная литература воспринимает и схватывает эти моменты с легкостью зеркала... хотя, конечно, подход Лукача к литературным жанрам ни в коей мере не тематический. Под специфическими сторонами жизни и специфическим содержанием он имеет ввиду не столько специфические темы, сколько специфические взгляды на мир» (с. 57). Таким образом, жанр отражает мировоззрение не опосредованным образом. Казалось бы, Бахтин придерживается весьма сходной точки зрения, когда пишет: «Каждый жанр способен овладеть лишь определенными сторонами действительности, ему принадлежат определенные принципы отбора, определенные формы видения и понимания этой действительности, определенные степени широты охвата и глубины проникновения»1. Но это утверждение предполагает куда более активную роль жанра. В противовес классическому марксистскому эстетическому учению, в котором литературе и искусству приписана пассивная функция отражения, Бахтин говорит об активном овладении реальностью, ее моделировании и репрезентации.
Эта новая роль связана с опосредующей ролью языка. Если для Лукача язык полностью нейтрален по отношению к процессу отражения, являясь гибким инструментом в руках писателя, то для Бахтина единственный способ познать мир — это высказаться о нем. Каждый литературный жанр или высказывание выражает лишь ему одному свойственное, и в этом смысле конкретное, знание о мире, являясь в
1 Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении // Бахтин М.М. Тетралогия. - М.: Лабиринт, 1998. - С. 251.
то же время и конкретизацией языка. Именно поэтому мировоззрение и язык так тесно связаны.
Оба автора, заключает болгарский исследователь, создали теорию жанра в русле социальной философии или теории культуры, однако если Лукач подошел к ней с точки зрения философии истории, то Бахтин занял позиции философской антропологии и лишь в ее границах — философии языка.
Работы Бахтина и Лукача представляют собой ориентированные на категорию «современности» тексты, хотя бы уже потому, что их можно отнести к «эмансипационному дискурсу»: «Здесь история представлена как процесс, в рамках которого пролетариат у Лукача и роман у Бахтина оказываются победителями» (с. 65). Доказательству тезиса о функциональном подобии пролетариата и романа посвящена четвертая глава исследования. И роман, и пролетариат — продукты исторического развития, но за моментом их рождения должна последовать стадия непреходящего совершенства. После прихода и победы пролетариата или романа, соответственно, история прекратит свое течение. Вхождение пролетариата в общественную историю или вхождение романа в литературную историю должно служить раскрытию лучших духовных сторон человеческой сущности. Однако перед тем, как это произойдет, необходимо преодолеть некоторые препятствия.
Главным врагом пролетариата выступает не только буржуазия, но и вездесущий дух овеществления (идея, восходящая к немецкой постромантической и неокантианской традиции, переосмысленной в философии жизни, а также отчасти к Гегелю и Максу Веберу). Поэтому для Лукача овеществление — исторически обусловленная неспособность сознания увидеть целостность общественной жизни. Вместо этого разум теряется среди конкретного, частного, овеществленного. У Бахтина место овеществления занимает «монологизм», который мешает литературе должным образом оценить многообразие человеческого опыта. Он также работает на преуменьшение цельно -сти нашего знания о мире, поскольку, замалчивая иные точки зрения, жертвует многогранностью истины. К тому же, как овеществление, так и монологизм связаны с ограничением свободы, с авторитарным дискурсом, осуществляемым у Бахтина автором по отношению к герою, а у Лукача буржуазией по отношению к пролетариату.
В обеих концепциях путь романа (пролетариата) к победе пролегает через преодоление внутри себя эффектов монологизма (овеще-
ствления). Порабощенные социальные слои должны справиться со своими иллюзиями и страхами, а роман должен не поддаться искушению допустить в себя авторитарный монологический дискурс.
Однако изоморфизм этих понятий не ограничивается связью с «эмансипирующим дискурсом». Помимо этого, обе категории представляют собой «коллективное множество», не равное сумме составляющих его элементов, которое может воздействовать на отдельных индивидов. «Интерес к социальным механизмам, дающим возможность актуализироваться творческому потенциалу индивида, представляет собой опосредующее звено, соединяющее теорию классов у Лукача и бахтинское понимание жанра» (с. 73). Никакое произведение или высказывание не может восприниматься само по себе, не способно донести свои сложные смыслы до адресата без посредничества жанра. Но жанры существуют постольку, поскольку они служат социальным группам, к которым принадлежат писатели.
В онтологическом плане множества, описываемые категориями класса и жанра, необходимым образом относительны. Никакой класс или жанр не может существовать вне системы оппозиций, в которых он противопоставляется другим аналогичным множествам. При этом отношения жанров или классов мыслятся в терминах непримиримой борьбы или конкуренции.
Высказывание несет семантическую нагрузку благодаря сохранившимся смыслам предшествующих высказываний того же типа. Точно так же рабочий получает выгоду от принадлежности к своему классу, заключающуюся в том, что он может воспользоваться преимуществом чужого исторического опыта и точки зрения, структурно отличной от его собственной. Но только жанр или класс в целом, а не их индивидуальные представители, способны к рефлексии своего настоящего и сохранению своего прошлого.
Особый раздел Г. Тиханов посвящает вопросу отношения обоих авторов к овеществлению. Лукач энергично боролся с этим явлением, видя в нем болезненное состояние общества и подчеркивая роль искусства и литературы в борьбе с ним. Бахтин, напротив, связывал с духом овеществления рождение диалогизма, поскольку предпосылкой для его появления было отчуждение автора от произведения, потеря им контроля над героями и их речью.
В пятой главе Г. Тиханов прослеживает, как Бахтин (скрывшийся под маской В.Н. Волошинова) и Лукач внесли в марксистскую
доктрину обертоны, связанные с традициями неокантианства и философии жизни.
В первом случае это связано с переосмыслением понятия идеологии в работе «Марксизм и философия языка», где в рамках надстройки выделяются два слоя — устоявшаяся «идеология как таковая» и «жизненная идеология» — изменчивая и гибкая. Обогащение марксистского подхода неокантианскими (восходящими в первую очередь к Кассиреру) идеями заметно и в анализе Волошиновым особой роли языка. Язык становится местом взаимодействия и средством проявления любых элементов надстройки, выступая как первичная знаковая система, обеспечивающая взаимопереводимость всех остальных. Благодаря своей особой позиции язык способен наделить другие виды идеологии (или элементы надстройки) своей способностью не только отражать, но и преломлять реальность. Язык не только обеспечивает процесс перехода от аморфных жизненно-идеологических элементов к твердым идеологическим формам (например, создание литературных жанров на основе речевых), но и обеспечивает успех подрывных действий жизненной идеологии, благодаря которым устоявшаяся идеология будет в конечном итоге разрушена.
У Лукача влияние философии жизни заметно в его теории реализма как творческого метода, отражающего действительность в ее целостности, типичности и диалектическом противоречии между сущностью и выражением. Здесь важнейший парадокс заключается в том, что реалистическое произведение всего лишь пассивно отражает реальность и в то же время обладает своей собственной творческой силой. В реалистическом произведении сама жизнь может исправить ошибки писательского мировоззрения. В этом торжестве действительности над идеями мы видим эхо характерного для философии жизни недоверия к любой ограничивающей форме. Реализм по Лука-чу — это форма, отменяющая саму себя, чтобы освободить дорогу для потока жизни, он обеспечивает для писателя идеальную ситуацию, в которой можно не имитировать реальность, но и не отдаляться от нее. С историко-философской точки зрения доктрина реализма представляет собой попытку разрешить дилемму жизни и формы, поставленную философией жизни, или противоречие между сущностью и видимостью, столь важную для неокантианства.
Важнейшей темой шестой главы и опорной точкой для анализа теории романа у обоих ученых служит оппозиция эпос / роман. У Лу-кача роман мыслится как литературный жанр, характерный для Нового времени и имеющий своей целью, как и эпос, целостное отражение действительности. Здесь он во многом следует за Гегелем, хотя в отличие от последнего подчеркивает не «примиряющую с действительностью», а романтически-революционную направленность жанра. Однако полностью выполнить задачу целостного отражения реальности роман не может, представляя собой временный разрыв в традиции большого эпоса. «Роман, восхваляемый Лукачем за то, что он является характерным для капиталистической современности жанром и ее типичным продуктом, в то же время лишен полной независимости и постоянно испытывает стремление укрыться в лоне эпоса» (с. 116). Однако противоречивость такого понимания романа может быть описана и в позитивных терминах. Роман успешно функционирует лишь тогда, когда он не равен самому себе и отрицает саму идею твердых правил и схем.
В бахтинской теории романа противопоставление его эпосу также занимает существенное место. Однако различия связываются, во-первых, со способностью романа творить реальность в «зоне контакта с настоящим» и, во-вторых, с особой ролью языка и смеха как факторов, представляющих роман своего рода воплощением Другого в литературе. Отсюда более традиционный, по сравнению с Лукачем, подход Бахтина к выявлению исторических корней романа в литературе до Нового времени.
Обе теории «утопически ориентированы», хотя и совершенно по-разному. Для Лукача роман — явление временное и преходящее, которому суждено раствориться в эпосе коммунистического будущего и который может оцениваться лишь на фоне выполнения им задач, свойственных эпосу. Бахтин принимает гегелевскую идею идентификации культурных форм со стадиями развития человеческого сознания. И для него возникновение романа отмечает новую эпоху на этом пути к прогрессу: при этом утопическое будущее связывается не с растворением романа, а, напротив, романизацией всей литературы.
В седьмой и восьмой главах книги Г. Тиханов анализирует интерпретацию Бахтиным и Лукачем творчества Достоевского и Гёте. По убеждению автора, Лукач использовал творчество Достоевского в качестве отправного пункта для «изучения литературы в ее широком
идеологическом значении и осмысления ее форм в качестве опосредованных знаков социальных явлений» (с. 186). В работах Бахтина социологическое рассмотрение произведений русского писателя затмевается подходами, основанными на феноменологии, на философии истории и культуры, на метапоэтике. «Они связаны и с социологическим дискурсом, и между собой, благодаря различным трас-формациям понятия "диалог", но, тем не менее, не составляют единого непротиворечивого целого. В этом сочетании подходов социологический остается смутной и не разработанной возможностью...» (с. 214).
Ключевым моментом в осмыслении обоими авторами творчества Гёте стала проблема воспитания (Bildung). Для обоих оно — продукт и необходимый элемент современной ситуации. Однако Лукач представляет его как процесс освобождения человека из-под подавляющих механизмов социального отчуждения и выход из состояния самопорабощения. Для Бахтина это, скорее, извечный, а не исторически-конкретный процесс, заключающийся в формировании важнейших человеческих способностей, которые более или менее независимы от социальных условий. Однако «оба они надеялись, что Bildung сможет уничтожить разрыв между субъектом и объектом, индивидом и обществом, внешним главенством и внутренним рабством и привести человека к счастливому равновесию с миром» (с. 245).
В последней главе толкование Лукачем философии Гегеля, а Бахтиным — творчества Рабле рассматриваются исследователем как «два пересекающихся интерпретативных ряда» (с. 246). Точкой их пересечения является воздействие на Бахтина в 30—40-е годы гегелевской философии. Центральной метафорой здесь оказывается гегелевская оппозиция «господина и раба», а также идея объективизации Духа через отчуждение в языке. За ними болгарский исследователь провидит «веселую диалектику», изучающую термины оппозиции в их взаимозаменяемости и взаимосдерживании. Эта диалектика не может быть воспринята без учета языка мудрости-безумия, вакхического разгула и земной телесности. «Язык — это не только поле для применения диалектики, но и способ объективи-рованного существования Духа, форма его инкарнации, насыщенная внутренними противоречиями и воспроизводящая их» (с. 263).
Однако эта метафора, давшая название всей книге, важна не только для более глубокой интерпретации работ Бахтина о Рабле или
соотношения автора и героя. В исторической перспективе творчество Лукача и Бахтина, рассмотренное в терминах генезиса и влияния, также может служить примером обратимости оппозиции господин / раб. Г. Тиханов видит осуществление этого принципа в биографиях обоих ученых, но главное — в творческом пути Бахтина. Его оригинальные идеи были сформулированы не только как ответ предшественникам и современникам, среди которых Лукач занимал почетное место, но часто — в продолжение их размышлений.
«Я не хочу охарактеризовать бахтинскую жизнь и творчество ни в терминах упрощенной версии постоянного "страха влияния", ни как мелодраматическую историю романтического возвышения из нищеты и пренебрежения. Оригинальность Бахтина была признана при его жизни, и его теории сохраняли доминирующее положение в критике в течение двух десятилетий после его смерти, в то время как звезда Лукача уже померкла. Эта история о круговороте репутаций, о возвышении бывшего раба и постепенном нисхождении бывшего господина до сих пор не дает выявить, до какой степени, как я доказываю в этой книге, следы концепций Лукача, его теоретических установок и взглядов заметны в творчестве Бахтина, даже если он думал, что полностью преодолел их... С точки зрения интеллектуальной истории, бывший господин и нынешний соединены неразрывными узами» (с.295).
Е.В.Лозинская
