CC BY
32
2012.03.033. МЕРСЕР С. ПРАВДА И ВЫМЫСЕЛ В РОМАНЕ УМБЕРТО ЭКО «БАУДОЛИНО».
MERCER S. Truth and lies in Umberto Eco's Baudolino // Philosophy and literature. - Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 2011. - Vol. 35, N 1. - Р. 16-31.
Доктор философских наук Сабина Мерсер отмечает, что роману «Баудолино» (2000) никогда не сопутствовал успех первого сочинения Умберто Эко «Имя розы» (1980), хотя оба произведения по жанру относятся к исторической беллетристике, облачающей в литературную форму философские идеи. В сюжете «Баудолино» Эко вновь отражает конфликт рационалистов и эмпириков по поводу источников знаний и идей, выдвинутых в Средневековье, но с точки зрения эпистемологии актуальных и сейчас. Средневековые знания основывались на анализе ощущений или логике рассуждений, Эко предоставляет читателю самому судить об «двусмысленности игры между правдой и ложью» (цит. по: с. 16). Невозможность точного, достоверного анализа и собственной интерпретации событий периодически по мере развития сюжета романа заставляет читателя задумываться над этим вопросом.
Из повествования главного героя Баудолино явствует, что его жизнь послужила основой для многих мифов, легенд и басен. Ме-табеллетристика создает альтернативные миры, влияющие на восприятие действительности. Такие литературные миры свободны от понятия правды как таковой, поскольку литературная беседа «не может быть правдивой или состоять лишь из лжи - она всегда зависит от намерений говорящего»1.
Попытка Баудолино рассказать свою жизнь как историю является примером, иллюстрирующим человеческую потребность вписать свое существование в исторический контекст, что гарантирует автору успех, но только в том случае, если читатель сможет «прожить» рассказанную историю вместе с ее героями. В таком случае «рассказ становится рупором, способным пробудить от забвения давно забытые имена»2. В рассказе Баудолино достаточно
1 Todorov T. The fantastic: A structural approach to a literary genre. - Ithaca: Cornell univ. press, 1987. - P. 10.
2 Ibid. - P. 12.
правдоподобия, чтобы размыть границу между историческим и беллетристским пластами повествования, из которых первый служит для сохранения образа средневекового мира, второй обеспечивает баланс сюжета и исторических реалий.
В романе несколько повествователей. Второй рассказчик -летописец Никита Хониат, слушатель Баудолино, третий - сам Ум-берто Эко, который населяет своими героями оба вымышленных мира. Проблема исторического правдоподобия в романе усиливается за счет включения в рассказанные истории архаичного языка летописи. Повествование начинается с неуклюжих попыток молодого Баудолино расположить собственные записи в виде хроники событий двенадцатого столетия, написанных на одном из диалектов северных регионов Италии, разработанном Эко, чтобы передать подлинность рассказа Баудолино и подчеркнуть значение письма при составлении документации в конкретную эпоху. Летописцы Никита Хониат и Оттон Фрейзингенский решают, что из написанного должно быть включено в хроники. Епископ Оттон Фрейзингенский в своих суждениях придерживается двух противоречивых истин: историческая действительность и религиозные догмы. В своих записях он делает акцент на то, во что верит сам и что отвечает его вере. Он документирует «официальную правду», записанную для императора Фридриха и его потомства. Такая позиция является отличительной чертой всех хроник: опускать спорные моменты и включать информацию, способствующую увековечиванию правительственных деяний. Иллюстрацией является обещание Никиты внести в хроники рассказ Баудолино и последующий его отказ от этого намерения в связи с «необходимостью» хранить лишь важную, историческую, правду. Этот эпизод демонстрирует точку зрения Эко, намекающего на то, что прошлое не поддается проверке, а история, по своей сути, является результатом чьего-то суждения.
«Исторические персонажи» (Фридрих Барбаросса, Оттон Фрейзингенский и Никита Хониат) в обрамлении ссылок на исторические факты принимают на себя в романе роль «межтекстовых тождеств» (transworld identities), сохраняя характеристики своих прототипов - Императора священной римской империи, влиятельного епископа и императорского летописца. Английская исследовательница Патрисия Во называет процесс преображения истори-
ческих личностей в литературных героев реконтекстуальностью (recontextualization), представляющей читателю «историю настоящую, являющуюся в конечном счете материальной действительностью, всегда существующей в пределах границ текста, и вымышленную, представляющую собой ряд альтернативных миров»1. «Исторические персонажи» делят сюжетное пространство с вымышленными: Баудолино и его друзья никогда не существовали в реальности, но их образы отражают представление о Средневековье.
Историческую беллетристику, считает С. Мерсер, можно назвать порталом между истинным и ложным мирами, где каждый сюжетный слой «имеет свое собственное онтологическое значение, имеющее смысл только в составе онтологического целого» (с. 19). Это и составляет основу романа «Баудолино». Однако собственно текстовый слой - выдуманный Баудолино мир, часть неизвестной страны, которая, по средневековым поверьям, была населена сказочными созданиями. Подобные тайники средневекового мира были идеальными местами обитания сказочных монстров, изображения которых часто встречаются на полях средневековых карт. С. Мерсер отмечает, что рассказ Баудолино подтверждает их существование и увековечивает древние легенды.
Автор статьи не оставляет без внимания тематическую основу романа, выраженную в бесконечной борьбе церковной и государственной власти, каждая из которых стремилась получить право окончательного решения при составлении хроник. В Средневековье копирование и распространение известных текстов было частью традиции, целью которой было построить в сознании каждого человека определенную систему ценностей, необходимых для поддержания государственного порядка. Если тексты не подвергались правке и оставались достоверно связанными с источником, можно было установить их происхождение и использовать в государственных делах. Понимая это, Баудолино в своем рассказе не желает нарушать общепринятую веру в богатство и красоту Рима, хотя и знает, что Рим лежит в руинах. Он решает не разрушать коллек-
1 Waugh P. Metafiction: The theory and practice of self-conscious fiction. - L. Methuen, 1984. - P. 105.
тивную иллюзию, таким образом сам становясь частью системы, сохраняющей знание, не проверяя его подлинность.
В романе идея существования возможной реальности преобладает над существующей действительностью, потому что в ней заключается надежда на наличие чего-то большего, неизвестного человеку. В таком контексте правда рассматривается с точки зрения истинного или ложного знания. Решение Баудолино сохранить часть утопии, т.е. часть «^задокументированного» мира, является доказательством его (и Эко) веры, что основная цель жизни - поиск правды, которому сопутствует надежда, когда-нибудь ее найти.
В.М. Кулькина
2012.03.034. АНТИ-ДЖЕЙМС БОНД: ИДЕАЛЬНЫЙ ШПИОН В ТВОРЧЕСТВЕ ЛЕ КАРРЕ. (Сводный реферат).
1. ПАРКЕР Дж. Анти-Джеймс Бонд.
PARKER J. The anti-James Bond // Atlantic monthly. - Boston, 2011 -Р. 44-46.
2. ГРИФФИТС Г. Частная и общая энтропия в романе «Идеальный шпион» Ле Карре.
GRIFFITHS G. Individual and societal entropy in le Carré's A perfect spy // Critique. - Sydney: Macquarie univ., 1990. - Vol. 31. - Р. 112124.
3. ЭВЕРЕТТ Г. Разрушенный Камелот Смайли: Аллюзии на Уильяма Теннисона в цикле романов Об «учреждении на кэмбриджской площади» Джона Ле Карре.
EVERETT G. Smiley's fallen Camelot: Allusions to Tennyson in John le Carre's Cambridge circus novels // Papers on language & literature. -Edwardswille: Southern Illinois univ. Edwardswille, 1991. - Vol. 27, Iss. 4. - Р. 496-513.
Английский исследователь Джеймс Паркер анализирует преемственность развития образов героев в наиболее известных романах о шпионах ХХ в. (1). После смерти Йена Флеминга, создавшего в 1964 г. образ Джеймса Бонда, вышло в свет более 20 книг разных авторов, повествующих о дальнейшей судьбе британского шпиона. По мнению автора статьи, наиболее приемлемой трактовкой оригинального образа можно считать лишь версию Кингсли Эмиса, опубликовавшего свой роман о Бонде в 1968 г. под литературным псевдонимом Роберт Маркхэм. Бонд у К. Эмиса сохранил неповто-
