CC BY
17
2011.01.071. ПОДОЛЬ Р.Я. ТЕОРИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА В РУССКОЙ ИСТОРИОСОФИИ ПЕРВОЙ ТРЕТИ ХХ ВЕКА. -М.: Наука, 2008. - 436 с.
Работу Р.Я. Подоля можно на равных правах считать историко-философской и философско-исторической: она повествует об истории отечественной историософии. Автор взял период первой трети ХХ в. - время сурового кризиса в отечественном социуме. И сугубо по аналогии принято считать, что отечественная наука (в том числе философия истории или историософия) тоже пребывала в кризисе. Но Подоль категорически эту аналогию отвергает.
По словам Подоля, наука не находилась в кризисном состоянии: «в ХХ в. российская философская мысль вступила с богатым научным потенциалом» (с. 6). На русскую историософию этот тезис тоже всецело распространяется. Она буквально фонтанировала свежими идеями, причем сразу по двум основным направлением. В рамках первого развивался так называемый унитарно-стадиальный подход к истории. Согласно такому подходу, история представляет собой не просто цепочку событий, а процесс развития всех народов по единым законам (в этом унитарность исторического процесса) от низших ступеней (стадий) к высшим. Но более популярным было второе направление, сторонники которого предпочитали не соединять события в единую целостную картину социальной реальности. Получился плюрально-циклический подход, провозглашавший множественность равноценных общественных объединений («культурно-исторических типов» по Н.Я. Данилевскому; «культур» по О. Шпенглеру; «цивилизаций» по А. Тойнби; «этносов» по Л.Н. Гумилёву; «рас» по Л. Вольтману) и их циклическое, а не стадиальное развитие (бег по кругу, а не по ступенькам вверх).
До революции плюрально-циклический подход к истории, как уже сказано, доминировал. Исследователей подкупало то, что история разных народов не загоняется в единую колею и что народы можно считать равными между собой. Подоль цитирует С.Н. Трубецкого: «Момент оценки должен быть раз и навсегда изгнан из этнологии и истории культуры... Нет высших и низших. Есть только похожие и непохожие. Объявлять похожих на нас высшими, а непохожих низшими - произвольно, ненаучно, наивно, наконец, просто глупо» (с. 17). Теория прогресса большинству ка-
залась не слишком обоснованной, а, согласно Р.Ю. Випперу, последний и окончательный удар по ней нанесла Первая мировая война. Почему-то поступательное движение человечества обернулись величайшим для него крахом, которому совсем не воспрепятствовало развитие науки и культуры. И где же, спрашивается, прогресс, где объявленный рост гуманности?
В 1920-е годы многое изменилось. Главенствующая роль постепенно стала переходить унитарно-стадиальному подходу, представленному марксистской концепцией истории или историческим материализмом. Вне стадиальной логики общества теперь мыслить было не принято. На этот счет действовало методологическое указание: «Для Маркса нет общества вообще, но есть общество на определенной ступени своего развития, есть общество как определенная специфическая совокупность производственных отношений» (с. 136). Стало быть, речь шла о формациях, которые как раз и определялись исходя из господствовавшей системы производственных отношений. Понятие формации превратилось в основополагающее, к нему сводилось все понимание общества. Это был настоящий фетиш: взгляд на общество сквозь призму формаций иногда даже выделяли в отдельную систему, обособленную от исторического материализма. Такую идею предложил П. И. Кушнер: «Теория общественного развития (исторический материализм) есть общая социология. Но есть и другое учение, более конкретное, тоже социологическое, дающее материал для обобщенной теории... Это теория общественных формаций» (с. 138).
Формационный подход со временем стал безальтернативным. Прошли времена свободных дискуссий (пусть и не сразу), и уже нельзя было возражать, что все прошлое человечества представляло собой движение через формации. Зато много споров велось вокруг того, какие именно формации наблюдались в мировой истории. Мнений было много. Одним из первых по данному предмету в советской науке высказался А.И. Тюменев. Он в развитии производительной деятельности различал две стороны: «изменения в способах и приемах производства» и «изменения, совершающиеся в организации труда» (с. 151). Исходя из этого, Тюменев выделил пять формаций. Первая была выражена в родовой общине. Впрочем, эта формация существовала не в неизменном виде, но пережила два больших периода. Сначала родовая община была матриархальной -
т.е. представляла собой первобытный коммунизм. Часто с первобытным коммунизмом отождествляют всю первобытную эпоху, но это, конечно, как указал Тюменев, является грубой ошибкой. Первобытность была в самом разгаре, когда на смену матриархальной (первобытно-коммунистической) общине пришла патриархальная. Она сохранила в себе многое от первобытного коммунизма, но дала ход первому разделению труда и начальным формам эксплуатации.
Эти формы эксплуатации неуклонно развивались и в конце концов привели к возникновению новой формации. Ее Тюменев называет «поместным хозяйством». Для такой формации характерно выделение землевладельческого класса, который, «разными способами присваивая себе земельные угодья, получал возможность эксплуатировать труд малоимущих и безземельных земледельцев» (с. 152). Данная формация была весьма долговечной, но тоже ограниченной во времени. Ей на смену пришла формация, основанная на городской рыночной торговле и городском ремесле. Когда отношения между городами создают национальное хозяйство, оно перерастает в мировое. Этот процесс оказался возможен благодаря следующей формации - капиталистической. Последней же формацией у Тюменева (а как же иначе?) был социализм.
Другие исследователи предлагали свои версии формацион-ной картины истории. Впрочем, дискуссии велись не только насчет количества и последовательности формаций, но и вокруг самого содержания понятия. По какому признаку определять формации? Исходя из экономического уклада, существующего в обществах? Но экономика в каждом обществе представляла гремучую смесь из нескольких укладов. Рабовладельческая формация - это ведь не только рабовладельческие отношения. В ее рамках существовал крестьянский уклад, причем играл серьезную роль, был самим условием жизни рабовладельческого общества. Как же совместить многоукладность каждой формации и их общепринятую классификацию на основе какого-то одного уклада?
Выход находили не всегда удачно. «Лишние» уклады часто не замечались. Потому говорили об одном укладе, с которым отождествляли формацию. Подоль приводит мнение И.И. Минца: «У Ленина нет попытки разграничить понятие общественно-экономического уклада и формации, но надо, конечно, различать внутри формации составные части - стадии развития. Так, госкапитализм,
товарное хозяйство и частнохозяйственный капитализм - все это стадии одной и той же формации или одного и того же уклада» (с. 188). Но совсем другой и гораздо более продуктивный подход был предложен О.В. Трахтенбергом. Он писал: «Формация не существует в конкретном обществе как нечто чистое. Она существует как сложное единство, в котором данная формация есть нечто доминирующее. Затем в эту доминирующую формацию включаются уже не на правах равноправных формаций, а на правах "укладов" другие напластования» (с. 187). Трахтенбергу вторил Я. Резвуш-кин: «Общественная формация выражается также и в укладах. А уклады представляют собой остатки старых и зачатки новых общественно-экономических формаций. Уклад и формация не одно и то же. Нельзя поднимать уклад до формации, нельзя формацию опускать до уклада.» (с. 188).
Еще один важный предмет дискуссий в отечественной историософии - споры вокруг отдельных формаций. Наибольшее внимание исследователей привлекали докапиталистические общества: рабовладельческие и феодальные. Какова, к примеру, была территория распространения рабовладельческого способа производства? Известный историк С.И. Ковалёв отмечал, что Маркс и Энгельс, как можно судить по некоторым цитатам из них, считали эту территорию не очень значительной и ограничивали рабовладельческую формацию античным регионом. Но сам Ковалёв был иной точки зрения: по его словам, «рабовладельческая формация территориально и хронологически оказывается, по-видимому, гораздо шире узко понимаемой античности» (с. 235). Но были историки, которые придерживались позиции Плеханова. Плеханов на Востоке находил не рабовладельческую, а особую «азиатскую» формацию. Эти две формации Плеханов предложил рассматривать как две альтернативные возможности, два варианта перехода от доклассовых к классовым отношениям. Обе они, как объясняет позицию Плеханова Подоль, «в одинаковой степени выросли из предклассового первобытного общества, обе являются первыми ступенями классового общества, а их специфика всецело обусловлена особенностями географической среды» (с. 239).
Одним из самых мрачных пятен в истории советского анти-коведения можно считать печально известный тезис о «революции рабов». Впервые он прозвучал в 1933 г. в речи Сталина на I Все-
российском съезде колхозников-ударников. «История народов, -говорил Сталин, - знает немало революций. Революция рабов ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплуатации трудящихся» (с. 248). Возражать было не только бесполезно, но и опасно, в буквальном смысле смерти подобно. Приходилось всячески поддерживать мысль вождя и не останавливаться на ее явном расхождении с фактами. Ведь хорошо известно: самым крупным движением рабов было восстание Спартака, состоявшееся еще в I в. до н.э. Но Римская империя пережила это движение и пала лишь спустя полтысячелетия. Пала от варваров, нападавших на Рим и грабивших его, но явно не от рабов, которые к тому моменту давно утратили свою прежнюю роль в античной экономике и были не слишком многочисленны.
Преклонение перед тезисом Сталина было столь велико, что революция рабов объявлялась единственным революционным движением в античной истории. Хотя революцией античники очень давно называют реформу Солона, которая как раз открыла рабовладельческим отношениям возможность для широкого развития. «Революционная перестройка, - писал С.П. Толстов, - архаического родового общества в античное, рабовладельческое не может нами мыслиться иначе, как грандиозное столкновение двух основных классов - антагонистов-рабовладельцев и рабов. И лишь в качестве дополнительных волн. выступают в эту эпоху столкновения внутри свободной части общества в их разнообразных проявлениях, одним из которых является и реформа Солона» (с. 251-252).
Споры о феодализме не имели столь драматичных последствий. Главный предмет дискуссий опять же касался широты распространения феодальных отношений. Были ли они, в частности, в средневековой Руси? М.Н. Покровский, фактический основатель советской историографии, одним из первых среди советских историков озадачился данным вопросом. Покровский выделял следующие признаки феодализма: во-первых, господство крупного землевладения; во-вторых, связь с землевладением политической власти («связь настолько прочная, что в феодальном обществе нельзя себе представить землевладельца, который бы не был в той же степени государем, и государя, который не был бы крупным землевладельцем»); в-третьих, «те своеобразные отношения, которые существовали между этими землевладельцами-государями: наличность из-
вестной иерархии землевладельцев, так что от самых крупных зависели мелкие, от тех - еще более мелкие и так далее, и вся система в целом представляла собой нечто вроде лестницы» (с. 274).
Проблему общественных отношений на Руси Покровский решает исходя из их соответствия указанным признакам. «Первый из основных признаков феодализма - господство крупной собственности, - утверждал Покровский, - может быть доказан для Древней Руси до московского периода включительно. как и для Западной Европы Х1-Х11 вв.» (с. 274). Насчет второго признака -связи крупного землевладения с политической властью, превращения землевладельцев в правителей своих маленьких государств - у Покровского тоже нет никаких сомнений. «Государь в своем имении, - писал Покровский, - не мог, конечно, обойтись без главного атрибута "государственности" - военной силы» (с. 274-275). Но на Руси военной силой обладали не только князья, и, следовательно, не только князья были государями. Покровский ссылается на «Русскую Правду»: она «говорит о боярской дружине наряду с дружиной княжеской» (с. 275). А поскольку дружина бояр явно состояла из их вассалов, то третий признак феодализма (иерархия землевладельцев) тоже налицо.
Феодализм в России, как можно заключить, был - в этом состояло глубокое убеждение Покровского. Тех же позиций придерживалась остальная советская историография. Эта позиция не изменилась после официального разгрома (и даже погрома) научной школы Покровского, уничтожения его учеников. Концепция русского феодализма подвергалась коррективам, но в своих основных идеях она продержалась до самого краха СССР и превращения советской науки в российскую.
Эту живучесть концепции феодализма, равно как многих других концепций, выдвинутых советской историософией, Подоль считает наглядным свидетельством ее серьезного уровня. По словам Подоля, российская история в первой трети ХХ в. пережила крайне тяжелый период, и «российская историография испытала на себе весь динамизм этого социотрясения» (с. 433). Тем не менее она сумела устоять, выжила нечеловеческими усилиями. Советская историософия, делает вывод Подоль, «не подверглась стагнации, а наоборот - интенсивно развивалась, сохраняя свою уникальность и приверженность к сложившимся научным традициям» (с. 434).
С.А. Ермолаев
