CC BY
14
своих критических текстов в качестве жанровой модели жанр эссе, не слишком почитаемый филологами.
Возникает вопрос, чему может служить сегодня книга «О Расине». Можно выявить в ней ошибки, систематизировать их и предложить более основательное прочтение текстов драматурга, более пристальное внимание к деталям. Но это значит ответить на антифилологический текст филологически, т.е. вернуться к исходной точке полемики между Пикаром и Бартом. Автор статьи предлагает иной путь: попытаться представить, каким бы предстал бар-товский Расин, не сделай критик этих ошибок, и, используя антифилологический метод Р. Барта, заново перетолковать Расина.
Н.Т. Пахсарьян
2010.04.003. УИЛЬЯМС ДЖ. САМОСОТВОРЕНИЕ КРИТИКА: ИНТЕРВЬЮ СО СТИВЕНОМ ГРИНБЛАТТОМ. WILLIAMS J. Critical self-fashioning: An interview with Steven J. Greenblatt // Minnesota review. - Pittsburg, 2009. - N 71/72. - P. 47-51. - Mode of access: http://www.theminnesotareview.org/ journal/ns7172/interview_greenblatt.shtml
Джеффри Уильямс, критик, профессор Университета Карне-ги-Меллон (Питтсбург) и издатель литературно-критического журнала «Миннесота ревью», в начале своего разговора с ведущим литературоведом США и авторитетнейшим шекспироведом С. Грин-блаттом подчеркивает теоретическую значимость выдвинутого им в 1981 г. термина «новый историзм». Предлагая изучать «внедрен-ность культурных объектов в случайные обстоятельства истории», С. Гринблатт, с одной стороны, противопоставил свой подход формализму (как относительно «старому» формализму «новой критики», так и более свежему - деконструктивистскому), а с другой -сформулировал новое отношение к истории литературы, показав на собственном примере, как можно формировать эту историю из анекдотов, случайных происшествий и прочих маргинальных фактов (с. 47).
На вопрос Дж. Уильямса о возможности дать «сжатую дефиницию» нового историзма Гринблатт отвечает отрицательно: готового определения нет, но есть определенная «историческая траектория» развития литературоведения, на которой «новый историзм» появился и продолжает развиваться. Обращаясь к начальной точке
этой «траектории», Гринблатт воссоздает интеллектуальную атмосферу Йельского университета (где он получил образование) во второй половине 1960-х годов. «В школе, которую прошел я и все мое поколение, доминировал внеконтекстный и крайне формальный подход. Йельским "гением места" в эти годы был Уильям Уимсатт; он считал, что поэзию нужно оценивать точно так же, как оценивают пудинг или машину. Когда вы судите о машине, вас интересует ее структура, почему она работает именно так, а не иначе, и что происходит, когда она ломается. Но в любом случае вас не интересует механика как таковая... Вас интересует объект в той мере, в какой вы можете изолировать его от окружения. В таком духе я был обучен; я - продукт такого подхода». В какой-то момент, продолжает Гринблатт, «этот метод. стал казаться невыносимым», и появились люди, которые «стали делать нечто другое; однако в чем заключается это другое - по-прежнему трудно определить» (с. 48-49).
Тем не менее, замечает Дж. Уильямс, кажется удивительным, что именно в Йельском университете появились трое ученых - Ха-рольд Блум, Стенли Фиш и Стивен Гринблатт, - «каждый из которых по-своему опроверг установленные Уимсаттом запреты на "ложный довод от намерения" (intentional fallacy) и "ложный довод от чувства" (affective fallacy) и стал принимать во внимание контекст: Блум заговорил об авторе, Фиш - об аудитории, а Вы - об историческом контексте» (с. 49).
Признавая влияние Харольда Блума («он был совсем молод тогда, но все же он был моим учителем»), Гринблатт основную причину краха формализма «новой критики» видит все-таки в атмосфере эпохи - в бурной общественной активности рубежа 19601970-х годов: в это время «нарастала решимость заново продумать, что и как следует делать. И даже не потому, что времена были тяжелые, но потому что был избыток сил, ярость, ощущение, что всем можно завладеть, что любой проект можно по ходу дела переделать».
Центром этих бунтарских настроений был Калифорнийский университет в Беркли (где Гринблатт преподавал с 1969 г.). «В 1970-е годы это было необыкновенное место: здесь царил дух возбуждения, беспорядка, мечтаний о переделке мира, о сломе всех иерархий» (с. 49-50).
Гринблатт признается, что одним из стимулов к разработке концепции «нового историзма» был марксизм. В Йельском университете он не пользовался уважением: «Все, что относилось к марксистскому литературоведению, вызывало у моих учителей презрение, как нечто безнадежно грубое и скучное». Исключение составлял Реймонд Уильямс, который в своих лекциях «весьма тонким и убедительным образом показывал литературные следствия классовой борьбы XVII столетия» (с. 50). С влиянием Р. Уиль-ямса связано увлечение Гринблатта английской поэзией конца XVI -начала XVII в., прежде всего стихами сэра Уолтера Рэли. Формалистическая школа, которую прошел Гринблатт, заставляла его первоначально воспринимать поэзию Рэли внеисторично, как своего рода воспоминание о будущем - как «подражание Томасу Элиоту в 1590-е годы» (с. 51).
Однако формалистская традиция Йельского литературоведения постепенно уступала место новым веяниям. «Новый историзм» «зарождался из марксистского фермента поздних 60-х. Я был страстным читателем Беньямина и Альтюссера, и не я один. Многие из нас двигались в том же направлении. В мои первые годы в Беркли моя бывшая жена частенько говорила, что я снова пошел на заседание партийной ячейки: все мы тогда читали и обдумывали некий набор марксистских текстов» (с. 52).
Еще одним существенным фактором влияния стал для Гринблатта Мишель Фуко, прочитавший в Беркли курс лекций. «Кто-то с французского отделения однажды сказал мне, что из Парижа приехал интересный парень, который прочитает курс о Золя. Я пошел его слушать. Золя на самом деле так и не был ни разу упомянут в этом курсе; речь шла о средневековых наставлениях по исповеди. Я был пойман на удочку после первого же семинара» (с. 54). Фуко продемонстрировал Гринблатту, как можно изучать культурные практики той или иной эпохи; в том же плане повлиял на него и Мишель де Серто с его книгой «Практика повседневной жизни» (особенное впечатление произвело знаменитое эссе о том, «что значит - гулять по городу»), а также, как ни странно, «Генеалогия морали» Фридриха Ницше. В этой книге, казалось бы, весьма далекой от проблематики «нового историзма», Гринблатта привлекло «причудливое сочетание необузданных умозрительных спекуляций и претензий на историчность. Хотя Ницше не собирался
создавать эмпирический труд, он все же написал фундаментальный исторический отчет о происхождении морального чувства и морального принципа из хитрого злопамятства слабого» (с. 55).
«Новый историзм» с его марксистской основой оказался тесно связан с духом современности, и это обстоятельство наводит Дж. Уильямса на вопрос о соотношении политики и литературной критики. Гринблатт признает их опосредованную связь. «Я едва ли когда-либо думал, что литературная критика способна осуществить смену политического режима. Однако и просто открыть окна и позволить каким-то иным вещам воздействовать на литературу - тоже в какой-то момент было настоящим политическим поступком. Было политически важно показать, что человеческое воображение не принадлежит крохотной кучке академических ученых и крохотной кучке писателей, но что вся литература существует только потому, что воображение было демократически распределено между большими популяциями в разных местах обитания, и популяции эти включали не только мужчин, но и женщин, а также геев, евреев и черных» (с. 57). «Новый историзм», таким образом, исходил из осознания того факта, что в академическом литературоведении «границы воображения были очерчены слишком узко», что оно на самом деле не было заключено в «нескольких книжках, которые мы признали каноническими» (с. 58).
Представления Гринблатта о будущем литературной критики и о собственных проектах в значительной степени связываются им со своеобразным «метажанром», который сам он определяет как «travel writing», подразумевая под ним нечто большее, нежели простые «путевые записки». Речь идет об анализе культуры в ее принципиальной мобильности, о способности культурных объектов «странствовать», преодолевая географические и иные границы.
Своеобразным экспериментом по исследованию «культурной мобильности» (с. 60) является проект Гринблатта, осуществляемый им вместе с драматургом Чарлзом Ми (Mee). С его помощью Гринблатт написал пьесу «Карденио» по мотивам утраченной одноименной пьесы Шекспира, в свою очередь основанной на «Дон Кихоте» М. де Сервантеса. Гринблатт всячески способствует постановке этой пьесы, адаптированной к тем или иным национальным традициям, в различных странах мира; ему уже удалось осуществить ее в Индии (в Калькутте, на бенгальском языке), Японии,
Хорватии, Испании. Его интересует, «что происходит, когда эта пьеса о дружбе, сексуальной измене и ревности перемещается из одной культурной среды в совершенно иную». Конечная цель всего проекта - «создать экспериментальное пространство, позволяющее опробовать культурную мобильность нарративного объекта» (с. 60).
Другой проект Гринблатта связан с моментом в истории европейской культуры, значимость которого, по его мнению, остается недооцененной. Речь идет об открытии в 1417 г. дотоле не известной поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей». Это открытие принесло на христианский Запад абсолютно новое, ранее совершенно невозможное воззрение на мир: «Космос состоит из атомов и пустоты, и в нем больше нет ничего - ни разумного замысла, ни Божества, тянущего за веревочки, ни загробной жизни, ни Страшного суда; лишь бесконечно текущее время и атомы, то соединяющиеся, то разъединяющиеся». Так, вследствие случайного открытия библиофила в европейскую христианскую культуру была «произведена своего рода инъекция» - «впрыснут» набор идей, по сути ей чуждых, но в итоге составивших «полный арсенал современного мироощущения». «Я хотел бы выяснить, что происходит, когда нечто весьма радикальное, абсолютно неприемлемое и, на мой взгляд, в целом истинное внезапно входит в культуру словно бы извне, из космического пространства» (с. 61). Книгу, где будет исследовано это вторжение в христианскую культуру «чужого» -римского материализма, который в течение тысячелетия находился как бы в анабиозе, выведенный из культурного оборота, - Гринб-латт хочет назвать «Отклонение» (The Swerve)».
А.Е. Махов
2010.04.004. КОЗЛОВ АС. ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА И ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ: ИЗБРАННЫЕ СТАТЬИ. - Симферополь: ОАО «Симферопольская городская типография» (СГТ), 2009. -220 с.
В статьях, составивших реферируемый сборник, доктор фи-лол. наук, профессор А.С. Козлов (Симферополь) рассматривает возникновение, развитие и взаимосвязь основных направлений и школ современного западного литературоведения. Публиковавшиеся на протяжении почти двадцати лет, статьи отражают проблематику, актуальную для времени их написания.
