CC BY
10
ПОЭТИКА И СТИЛИСТИКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
2010.03.006. ЛЕЙК ДЖ. ИСТИНА, ПРАВДОПОДОБИЕ И ДОСТОИНСТВА ПОВЕСТВОВАНИЯ НА ПОРОГЕ ВТОРОГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ.
LAKE J. Truth, plausibility, and the virtues of narrative at the millennium // Journal of medieval history. - Amsterdam: Elsevier ltd., 2009. - Vol. 35. - P. 221-238.
Джастин Лейк (Университет Техаса) выявляет влияние классической римской риторики на французскую латиноязычную историографию рубежа X-XI вв., прежде всего на «Историю» Ришера из Сен-Реми. Некоторые исторические труды этой эпохи, с современной точки зрения, представляют собой разновидность художественной прозы, что не в последнюю очередь обусловлено откровенно фиктивным характером многих излагаемых в них фактов. Парадокс раннесредневековой историографии состоит в том, что размытость границ между истиной и вымыслом практически всегда сочетается в ней с упорно декларируемой авторами установкой на точное воссоздание «истины». По мнению Дж. Лейка, этот парадокс легко разрешить, если выяснить, что, собственно, понимают средневековые авторы под «истиной».
Согласно известному определению Исидора Севильского, историография имеет дело с «истинными вещами, которые в самом деле свершились» (res verae quae factae sunt), и, напротив, не должна касаться «возможного» - того, «что могло произойти, но не произошло» (такое «возможное» определяется у Исидора, как и в римских риториках, термином argumentum), а также «вымышленного» (в риторических и поэтологических текстах - fabula). Истинность, по Исидору, гарантируется присутствием историка при описываемых событиях, непосредственным свидетелем которых он должен являться.
Так выглядят определение истории и критерий «историзма» в средневековой теории; на практике же историографы то и дело отступали от этих высоких стандартов. Скудость исходных источников, делавшая невозможным точное и детальное воссоздание событий (свидетелями которых историографы, конечно же, были лишь в отдельных случаях), вольно или невольно провоцировала на ис-
пользование риторической амплификации, благодаря которой повествование становилось связным и полным, но теряло достоверность. Впрочем, сами историографы так не считали: уверение в полной «истинности» написанного - «историографический топос» (с. 222), повторяемый многими средневековыми авторами.
Однако Ришер из Сен-Реми, труд которого исследует Дж. Лейк, в этом плане составляет странное исключение: он «открыто ссылается на принцип правдоподобия, что необычно для средневековых историков» (с. 222). Иначе говоря: историк находит достоинство своих трудов не в «истинности», но в «правдоподобии», и такой подход к историографии в самом деле очень трудно понять современному человеку, привыкшему искать в историческом тексте документальную правду. Объяснение этой странности Дж. Лейк находит в анализе самого понятия «правдоподобие», которое, по мнению исследователя, было заимствовано его героем из античной риторики.
Обращаясь к «Истории» («Historiae»), созданной монахом Ришером между 991 и 998 гг. в монастыре Сен-Реми в Реймсе, Дж. Лейк в первую очередь отмечает его репутацию «неаккуратного историка, чьи свидетельства следует принимать с величайшей осторожностью» (с. 223). Такая репутация - прямое следствие метода работы, который Ришер избрал в отношении своего источника, монументальной «Истории церкви в Реймсе» Флодоарда Рейм-ского, дающей подробные сведения о событиях в Западно-Франкском королевстве в 919-966 гг. Скупые факты, изложенные в первоисточнике, Ришер «облачает в вымышленные речи, диалоги, отчеты о битвах, описания болезней и смертей» (с. 223). Иногда он изменяет порядок событий, излагаемых Флодоардом, или дополняет их материалом сомнительной истинности. Иначе говоря: неизвестные ему, но необходимые для связности и картинности повествования факты Ришер изобретает сам, проявляя несомненную склонность к «риторическому украшению» (с. 224).
О вполне сознательном применении Ришером риторической стратегии при создании исторического текста свидетельствует его собственное рассуждение, в котором он говорит, что, заимствуя материал Флодоарда, он «заменяет его слова» («non verba quidem eadem, sed alia pro aliis ... disposuisse»), а также использует «совсем другие тропы речи» («longe diverso orationis scemate» - Дж. Лейк
отмечает, что слово «scema» в данном пассаже может означать «одеяние», «покров») (с. 224).
Обусловленная использованием риторической стратегии фикциональность в самом деле достигла в «Истории» Ришера исключительно высокой, если не сказать критической, концентрации; однако и многие другие современные Ришеру историки использовали в своих текстах недостоверные материалы, а порой и откровенные вымыслы. Ришера отличает от них не использование вымысла как такового, но сознательное и отчетливое провозглашение «правдоподобия» критерием, по которому читателю следует судить его исторический труд. Это программное - и при этом крайне необычное для историка - утверждение содержится в прологе, где Ришер заявляет: «Полагаю, что читатель будет удовлетворен, если изложу всё правдоподобно, ясно и кратко (si probabiliter atque dilucide breviterque omnia digesserim)» (с. 225).
Три названных Ришером достоинства его труда - правдоподобие, ясность и краткость - в точности соответствуют трем достоинствам речи, упоминаемым во многих риторических трактатах античности (например, в «Риторике к Гереннию»). Ришер сознательно строит свой труд по правилам риторики, и это отличает его от большинства современных ему историографов, которые, инкорпорируя в свое повествование вымышленные факты, никогда в этом не признавались. Последовательность Ришера в вопросе о правдоподобии как достоинстве исторического сочинения демонстрируется и тем фактом, что нигде в своей «Истории» он не настаивает на абсолютной истинности всего им изложенного: создается впечатление, «что свойственная средневековым историкам боязнь быть обвиненными в лжи» Ришеру совершенно чужда (с. 225).
Необычность позиции Ришера в вопросе о правдоподобии заставила современную исследовательницу, Мари Шульц, высказать предположение, что Ришер вкладывал в слово «probabiliter» некий особый смысл, вероятнее всего, воспринимая этот термин как синоним «veraciter» («правдиво»). Дж. Лейк не принимает эту гипотезу: по его мнению, глубокое риторическое образование, полученное Ришером в Реймсе, полностью исключает возможность непонимания им одного из ключевых риторических терминов. Историограф прекрасно знал смысл термина «probabiliter» и употреблял его в полном соответствии с риторической теорией. Однако мы
не вполне поймем Ришера, если не осознаем, какую, собственно, роль понятие «probabiliter» играло в системе риторических представлений о «narratio». Чтобы определить эту роль, Дж. Лейк обращается к работам Цицерона, которые, вероятно, изучал Ришер.
В трактате «О нахождении» повествование (narratio) в узком смысле понимается как часть речи оратора, в которой он излагает собственную версию событий, связанных с судебным делом; а в широком - как любая форма повествования, включая историю. Определяя историю как описание «истинных событий, далеких от наших воспоминаний о собственной эпохе (gesta res, ab aetatis nostrae memoria remota)», Цицерон в то же время предполагает, что история, как и другие формы narratio, должна убеждать и услаждать аудиторию. Чтобы убеждать, narratio должно соответствовать определенным представлениям аудитории об истинности - а это и значит, что оно должно быть правдоподобным. С риторической точки зрения вопроса об имманентной истинности narratio вообще не существует: важно лишь, чтобы повествование убеждало, т. е. воспринималось как истинное.
Риторическое inventio в данном случае и является средством, позволяющим придать повествованию качество убедительности/правдоподобия. «История» Ришера дает немало примеров такого inventio; один из самых ярких - описание смерти графа Эриберта II Вермандуа (943), амбициозного и неразборчивого в средствах феодала, который навлек на себя особенный гнев реймских клириков тем, что передал архиепископство Реймса своему пятилетнему сыну Гуго. Отталкиваясь от лаконичной фразы Флодоарда: «Граф Эриберт умер и был похоронен своими сыновьями в Сен-Квентине», - Ришер «изобретает» и диагноз болезни, приведшей к смерти графа (Эриберт якобы умер от «сильной апоплексии, вызванной избытком гуморов»), и обстоятельства смерти (граф умер в момент, когда отдавал указания своим слугам), и даже предсмертную мимику (он упал «с растянутым до ушей ртом, с волосами, вставшими торчком») (с. 228-229).
Лишь анализ риторических основ повествовательной техники Ришера позволяет правильно понять его утверждение о «правдоподобии» собственной «Истории». Ришер вовсе не хотел сказать, что ориентируется на менее строгие стандарты истинности, чем иные историки; но он и не отождествлял «правдоподобие» с «истинно-
стью». В классическом понимании исторического повествования, на которое ориентировался Ришер, «истина и правдоподобие были раздельными стандартами, применявшимися к разным уровням исторического сочинения» (с. 232). Стандарт «истины» применялся к «фундаменту» (fundamenta) сочинения, т. е. к совокупности изложенных в нем базовых фактов; стандарт «правдоподобия» - к «риторической суперструктуре», надстроенной над фундаментом «правды» (эта риторическая надстройка носила название «exaedificatio»). Различение между «фундаментом и надстройкой» как двумя уровнями исторического сочинения было проведено в трактате Цицерона «Об ораторе», который копировался в Реймсе как раз в то время, когда там работал Ришер; Дж. Лейк не исключает возможности прямого влияния этого трактата на французского историка.
Итак, истина и правдоподобие применительно к историческому тексту в его понимании Ришером - не взаимоисключающие понятия; однако труд реймского монаха не дает прямого доказательства этому тезису, поскольку об истинности своего сочинения Ришер вообще не упоминает. Зато такое доказательство дает другой автор той же эпохи - Дудо Сент-Квентинский (около 960-1026) в своей истории правления герцогов Нормандских. В поэтическом предисловии к третьей книге он излагает литературные принципы своего труда, открыто ссылаясь на их риторические истоки (ratio rhetoricabilis): повествование должно быть кратким (brevis), правдоподобным (probabilis) и ясным (apertus); число персонажей в нем должно быть небольшим (paucitas personae). Создается полное впечатление, что Дудо формулирует не принципы «научной» истории, но своеобразную поэтику художественного повествования; это, однако, не мешает ему в другом месте утверждать, что его исторический труд полностью свободен от «всякой лжи» (ullo mendacii inquinamento) (с. 236). Таким образом, Дудо мыслит свою историю как одновременно истинную и правдоподобную, относя принцип правдоподобия к уровню риторической организации текста.
Проведенный Дж. Лейком анализ показывает, насколько актуальными оставались принципы классической риторики в конце первого тысячелетия - в эпоху, которую мы склонны воспринимать как «темное время». Принцип правдоподобия, к которому апеллируют по крайней мере два историка этого времени, позднее станет
одним из ключевых, широко обсуждаемых терминов европейской поэтики; однако не следует переносить его позднейшие истолкования на труды французских историографов X в.: для них правдоподобие - лишь terminus technicus, определяющий не общее отношение текста к действительности, но лишь одно из его риторических «достоинств».
А.Е. Махов
2010.03.007. МЕРСЬЕ А. ПРАВДОПОДОБИЕ: ИСТОРИЧЕСКОЕ
И ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ ВОПРОСА.
MERCIER A. La vraisemblence: état de la question historique et
théorique // Temps zéro: Revue d'étude des écritures contemporaines
[Electronic resource]. - Québec, 2009. - N 2. - Mode of access:
http://tempszero.contemporain.info/document393
Понятие правдоподобия ускользает от жестких определений, что делает его объектом постоянного обсуждения в теоретических трактатах. Канадская исследовательница, профессор Университета Лаваля Андре Мерсье полагает, что уточнить смысл термина «правдоподобие» возможно, если обратиться к его истории. Между тем эта история еще не написана, во всяком случае, ученые обычно рассматривают только несколько ее эпизодов, что упрощает представление об эволюции данного понятия. Статьи о правдоподобии в литературных словарях и энциклопедиях обычно отсылают к Аристотелю. У Аристотеля художественное правдоподобие (в поэзии) отличается от эмпирической правды, которой подчиняется историк. Правдоподобие рассматривается как то, что вероятно, что соответствует порядку реального, но не то, что прямо имитирует реальность. Тем самым поэтическое правдоподобие подчиняется требованиям логики и связывает воедино отдельные события интриги. Историк же зависит от случайной, порой нелогичной последовательности фактов, стремится найти причинную связь между ними, чтобы прийти к обобщению реальности. У поэтического текста есть преимущество перед историческим, его правдоподобие покоится на представлении о норме, вероятности, на логической организации событий и характеров. Миметическое действие поэта устанавливает сложную связь между похожестью, узнаванием и изменением.
